Текст книги "Пиковая дама сузит глазки"

Горький запах полыни

Когда-то здесь, в довольно обширном пространстве между березовой рощей, превращенной в городской парк, и узенькой, в несколько шагов, речушкой утопало летом в зелени, а зимой – в сугробах уютное переплетение деревянных улочек.

Но вот однажды в их дремотную тишину ворвался рев строительной техники, и под ее натиском, теряя дом за домом, улочки стали таять, укорачиваться, уступая место громадным многооконным каменным коробкам. Надвигающийся жилмассив пожирал обветшалые засыпухи с такой быстротой, что года через три о частном секторе в этих местах напоминал лишь островок из нескольких чудом уцелевших домишек, зажатых со всех сторон металлическими «самостийными» гаражами. Одним своим берегом островок выходил на широкую оживленную магистраль, проложенную к центру города, и явно не красил ни ее, ни сверкающие голубоватым оконным стеклом многоэтажки жилмассива.

Вместе с тем, стремительное до сих пор его наступление приостановилось. Жилмассив словно раздумывал, глядя на вросшие в землю строения, как ему поступить дальше…

На этих вот улочках родился и вырос Хромой. Псом был он довольно крупным, но, как и большинство местных собак, не особенно злым. Породы же не имел никакой. Вернее, относился к той, самой распространенной в мире, которая зовется дворнягой. Не поддавалась определению и масть его, ибо намешала природа в нём всякого всего. Но поскольку преобладал в пестрой шкуре пса рыжевато-серый оттенок, то и весь он казался пегим. От других уличных собак отличала его одна бросающаяся в глаза деталь: он хромал на правую заднюю лапу, слегка поджимая ее при ходьбе.

Охромел он, едва выйдя из щенячьего возраста, когда, перебегая дорогу, угодил под машину. Звали его тогда Полканом, однако с тех пор прилепилась ему на всю оставшуюся жизнь кличка Хромой.

При внешней невзрачности, псом тем не менее был он серьезным, толковым и собачью свою службу исполнял хорошо. Только вот с хозяевами ему в последнее время не везло: менялись часто. Однако Хромой на то особо не сетовал. Покидая предназначенный к сносу дом, прежние хозяева, как по эстафете, передавали пса кому-нибудь из соседей – людям, в общем, тоже Хромому не чужим. Важнее было то, что он по-прежнему оставался здесь, на земле, где родился и вырос, где утверждался в глазах собачьего населения.

Населения же этого, по мере наступления жилмассива на деревянные усадьбы, становилось всё меньше и меньше. Одних – хозяева забирали с собой в новые квартиры, других, бесхозных, отлавливали и увозили в железных фургонах собачники, а кое-кто и сам исчезал в неизвестном направлении.

И однажды Хромой обнаружил, что он остался один. Не слышно было знакомых собачьих голосов. Никто не подбегал к забору поприветствовать его. Только с жилмассива доносился лай и слабый запах псины, но они были нездешние, чужие, от них у Хромого на загривке непроизвольно дыбилась шерсть и томило нехорошее предчувствие.

Предчувствие не обмануло. В один из погожих летних дней очередные хозяева Хромого, нагрузив машину домашним скарбом, укатили. Но на этот раз его уже никому больше не передали. Хуже того – даже не отвязали, уезжая. Несколько дней сидел он, брошенный всеми, на цепи и тосковал, болезненно морщась от быстро заполняющего подворье нежилого духа.

Но вот, подминая гусеницами штакетник, во двор вломился грозно рычащий оранжевый бульдозер и двинулся к старому дому с явным намерением снести его.

За время строительства жилмассива Хромой успел повидать всякой техники, а потому трактора не очень-то испугался Даже зычно облаял для порядка. И не напрасно. Удивленный тракторист высунулся из кабины и остановил машину «Ну, люди!..» – возмущенно пробормотал он, отвязывая пса

Благодарно лизнув руку своему спасителю Хромой поспешил прочь от мертвого подворья.

Жилмассив, между тем, отряхнув с себя задумчивое оцепенение, решительно заявил о своем намерении придвинуться наконец вплотную к широкой магистрали, ведущей к центру Не прошло и недели, как последние домишки с облепившими их гаражами снесли, а освободившуюся территорию оградили забором из железобетонных плит, за которым закипела строительная жизнь экскаватор механическим ковшом черпал землю и высыпал ее в кузова подъезжающих самосвалов, бульдозер разглаживал стальным ножом дно котлована, грузовики завозили длинные, с одного конца заостренные сваи, кирпич, перекрытия, доски

Неспешной трусцой обегая прямоугольную выемку котлована, Хромой наблюдал, Знакомые места менялись неузнаваемо на глазах. Теперь о них напоминал разве что горьковатый запах полыни, которой все было нипочём. Хромой тревожно ловил влажными ноздрями памятный с детства дух и печально вздыхал. Интуиция немало пожившей на белом свете собаки подсказывала ему, что минувшее уже скорей всего не вернется – настали другие времена, и надо приспосабливаться к новой жизни. Только вот как?

Впрочем, проблема эта Хромого не особенно волновала. Будучи честным цепным служакой, он твердо знал одно главное – иметь хозяина И чтобы кормиться, конечно, и – что еще важнее – чтобы быть при деле, при своем собачьем предназначеньи.

Стройка с каждым днем становилась оживленнее. Появились возле забора вагончики на резиновых колесах. В них до и после смены переодевались строители. Здесь же – обедали прихваченными из дому продуктами, пережидали непогоду, стуча по длинному деревянному столу костяшками домино.

Народ на стройке собрался незлой и нежадный, и Хромому перепадали то кусок булки, то куриная косточка, то колбасная шкурка, то еще что-нибудь съедобное. Рабочие швыряли объедки в открытую дверь вагончика прямо на улицу и добродушно потешались над его хромоногой неуклюжестью.

Можно было вполне жить и так, но так Хромой не привык. Ему требовалась служба, честно заработанная косточка, а не подачки. Тем более что ее, настоящую службу, он уже чуял своим собачьим нутром

Вечерами стройка затихала, пустела. Оставались на площадке только сторожа И тогда в одном из облюбованных ими вагончиков до утра горел электрический свет.

Сторожей было двое – пожилой, плешивый до затылка мужик и молодой, в полную ему противоположность, густоволосый, кучерявый парень Они меняли друг друга через ночь, и с обоими у Хромого вскоре сложились хорошие отношения.

Первым за своего признал его пожилой Раза два-три за дежурство выходил он из вагончика и, с подвывом раздирая рот в зевоте, зябко передергивал плечами от ночной свежести. Немного постояв в раздумье, закуривал и начинал обход.

Хромой наблюдал за ним из-под вагончика. А в один из обходов решился и пристроился рядом. Сторож покосился на непрошеного спутника, но прогонять не стал, и пес почувствовал, что у него есть шанс надо только показать себя в деле. И скоро он сообразил – как.

Путь сторожа пролегал, в основном, вдоль освещенного прожекторами забора. А вот поддоны с кирпичом, штабели досок и разный прочий материал, наоборот, были укрыты темнотой в глубине стройплощадки. Сторож иногда останавливался в раздумье, пристально туда всматривался, но сойти с освещенной тропы не рисковал.

И Хромой понял: вот она – его, собачья, работа. Он смело нырял в густую темь, возвращался, и снова мчался обшаривать скрытые от прожекторов закоулки.

– Молодец! – оценил его усердие явно повеселевший сторож и дружески потрепал по загривку

Человеческая рука давно уже не касалась его шерсти, и Хромой был счастлив.

Молодой сторож парнем оказался веселым и общительным. Совершая обход, он всю дорогу что-то напевал или насвистывал. И не был таким опасливым, как его напарник: во всяком случае, без колебаний ступал в темноту. Появлению Хромого он тоже не удивился. Возможно, слышал о нем от сменщика. Отнесся же к нему поначалу вовсе не как к помощнику, а просто как к приятелю, с которым можно скоротать время.

– Эй, Хромой, давай наперегонки! – кричал он и то мчался вдоль забора, то резко уходил в темноту, вертко петляя между штабелями.

Пес, отчаянно хромая и поджимая при каждом скачке правую заднюю лапу, с лаем бросался за ним, а молодой сторож-весельчак улюлюкал и хохотал.

Забавы забавами, но и деловые качества Хромого молодой сторож тоже сумел оценить по достоинству. И применить с пользой для себя. Он быстро смекнул: когда этот добросовестный и нетрусливый псина на улице, не обязательно самому лишний раз выходить из вагончика, прерывая сладкий сон. Ежели что – Хромой службу знает…

Теперь в ночные обходы Хромой стал все чаще выходить один. Что ж, для цепного пса со стажем – дело привычное. Одному как-то даже свободнее. Нет нужды лишний раз оглядываться на хозяина.

Жизнь снова начинала налаживаться…

Между тем увяло, ушло лето, зашелестела сухим листом осень, все злее становились ночные холода, и на дежурствах Хромой стал чаще обычного выбегать из-под вагончика, чтобы согреться на бегу.

Зато теперь он был уже не один…

Первой его одиночество нарушила Дамка.

Дамка была своя, поселковая, жила с Хромым когда-то на одной улице; и он, помнится (тогда она еще была совсем юной собачонкой), прогуливаясь отвязанным в свободное от службы время, заглядывался на нее – ладную, веселую и звонкоголосую. Потом хозяева увезли Дамку на новую квартиру, и окрестные собаки завидовали ей. Хромому было грустно, и Дамка ему еще долго снилась. И вот, когда он уже почти забыл ее, Дамка появилась снова.

Как-то, уже под утро, они со Степанычем (так звали пожилого сторожа) совершали очередной обход. Вдруг из зарослей лебеды и полыни возле забора Хромой услышал жалобное поскуливание. Он метнулся в ту сторону и увидел… Дамку. Когда-то кофейного отлива ее шерсть от пыльного налета посерела, свалялась, коричневые глаза слезились и умоляюще смотрели из повядшей травы.

Хромой обнюхал Дамку. Собакой, имеющей хозяина, она не пахла. Хромой удивился, но вскоре узнал от нее следующее.

В огромном доме, куда переехала жить Дамка, собак держали многие жильцы. Но, в основном, очень породистых, с предками благороднейших кровей. На дворнягу Дамку смотрели на прогулках с высокомерным презрением, не допуская в свой круг общения. Да и сама она чувствовала себя среди них белой вороной. Но это было бы еще ничего. Дамка уже начинала потихоньку привыкать к новому своему положению. Только вот хозяева ее, чувствуя себя крайне уязвленными, с этим смириться никак не могли. И однажды в их квартире появился шоколадного цвета щенок добермана.

Ему Дамка обрадовалась, пожалуй, больше всех. И взяла под свою материнскую опеку. С ним она почувствовала себя счастливой. Но счастье ее длилось недолго. Чуть только щенок подрос, Дамку отвезли в какое-то незнакомое место и оставили ее там одну. Она, было, бросилась вдогонку за отъезжающей машиной, но хозяин, тормознув, открыл дверцу, подобрал валявшийся на обочине камень и запустил им в собаку. Камень попал ей точно в голову. Оглушенная Дамка долго не могла прийти в себя, а когда очнулась, поняла, что хозяина и крыши над головой больше у нее нет. Но хуже всего, что не стало теперь и приемного сына.

Горестная и опустошенная, Дамка брела, сама не зная куда. Долго шла по незнакомым улицам и дворам, питаясь на помойках, а инстинкт, оказывается, вел ее в родные места…

Но и их Дамка не узнала. Не осталось ничего здесь прежнего, знакомого. Разве что – неистребимый полынный запах. А теперь вот еще и Хромой… Ему Дамка обрадовалась, как последней своей надежде.

– Ну, чего ты тут нашел? – услышал Хромой над головой голос Степаныча.

Хромой не очень уверенно гавкнул, словно приглашая самому взглянуть и решить, как поступить, потом вдруг неожиданно для себя лизнул Дамку в нос Дамка взволнованно заколотила хвостом, и, радостно взвизгнув, ответила тем же. Сторож с любопытством взирал на происходящее.

– Никак подружку нашел? – сказал он наконец

Хромой настороженно поднял уши, пытаясь сообразить, как к сему факту отнесся Степаныч, а Дамка на брюхе подползла к ноге сторожа, лизнула пыльный его сапог и умоляюще заскулила

– Ну-ну Чего ты? – сконфуженно пробормотал Степаныч, отодвинув сапог и, подумав несколько мгновений, сказал

– Слышь, Хромой, а ниче, собачка-то, ласковая Хороша тебе женка будет. Вдвоем-то все веселее

После Дамки появился Белый. Когда-то, наверное, он действительно был белый. Однако со временем его свалявшаяся шерсть больше стала походить на грязную серую вату Сюда, на стройку. Белого занесла бродячая судьба, но псом он оказался свойским, и Хромой его принял.

К зазимкам, когда тонким хрустким ледком начали схватываться лужи, к их компании прибились еще двое рыжий кобелек с плутоватыми глазками (Степаныч сразу же окрестил его Прохиндеем) и черная, как уголек, сучонка, получившая у строителей кличку Ночка

Разношерстная эта компания сошлась без особых проблем и безоговорочно приняла над собой верх Хромого.

Теперь сторожевые обходы Хромой совершал с целой собачьей командой. Он оказался хорошим вожаком, стая беспрекословно слушалась его.

Так и жили.

А дом, между тем, строился, поднимался под ловкими руками каменщиков все выше.

Незаметно прошла зима – теплая, с мягким липким снегом, на котором приятно было, перекатываясь с боку на бок, почесать спинку. Стали чернеть, оседать сугробы, появились под солнышком проталины

К середине апреля снег сошел. Под забором прочикнулась первая травка. Свежий весенний ветер нес тепло и сердечные волнения. По ночам надсадно орали коты. Начинались собачьи свадьбы.

А к осени Дамка ощенилась.

Хромой с удивлением обнюхивал кофейного отлива с пегими подпалинами на боках теплые живые комочки. Совсем недавно их не было на свете, тем не менее, пахли они удивительно знакомо.

Родила Дамка пятерых. Двух щенков взяли себе строители. Остальные подрастали в стае, которая, впрочем, от этого мало увеличилась, поскольку были не только обретения, но и потери один из свадебных собачьих хороводов закружил и увлек за собой Ночку. Куда – неизвестно.

Больше всех переживал о ней Прохиндей. А потом и сам исчез. Наверное, отправился искать подругу, решил Хромой.

Незаметно подкралась новая зима – не в пример прежней, малоснежная, ветреная и морозная. Не спасали собак под вагончиками на их лежбище ни стружки, ни подстилки из старых телогреек, пропахших соляркой Собаки сбивались в плотную кучу (щенки в середине) и пытались хоть как-то согреться Кое-кому иной раз выпадало счастье пробраться в теплый вагончик и поблаженствовать, пока не выгнали, возле излучающего сухое тепло электрического «козла».

В самые лютые морозы стройка замирала, строители не появлялись целыми днями, и тогда собакам приходилось особенно туго.

В такие дни Хромой вел стаю на жилмассив, к мусорным контейнерам. На чужой территории ласковых встреч ждать не приходилось, и стычки действительно происходили. Но окрестные псы-бродяги не могли противостоять дружной стае, в единстве и была ее сила. Пока они вместе, ничего не страшно, – был уверен сам и убеждал остальных, особенно сыновей своих, Хромой.

Заметно подросшие щенки, однако, отцову науку усваивали плохо. Им всё скучнее становилось в пределах строительного забора. Бывая в набегах на жилмассиве, они видели, что мир гораздо больше и за забором он казался куда как интереснее: богаче запахами, звуками, красками. И чем заметнее оседали сугробы в предвосхищении весеннего тепла, тем сильнее стремились молодые псы в этот большой мир.

В какой-то степени Хромой понимал их. Тем более что и жизнь на стройплощадке пошла как бы под уклон. Сложив двенадцатиэтажную кирпичную коробку, покинули дом каменщики. Их сменили отделочники. Но и они долго не задержались. Потом застучали, зазвенели разводными ключами сантехники, забегали по лестничным маршам электрики. Вагончиков убавилось, людей – тоже.

Менялся и внешний вид стройплощадки. Исчезли поддоны с кирпичом, горы гравия и песка, штабеля досок, и пространство вокруг дома все больше превращалось в захламленный пустырь. Подъезды в доме сторожа (а теперь это были уже совсем другие люди) стали запирать на замок. Во дворе же, кроме мусора, караулить было нечего.

Стая Хромого продолжала патрулировать территорию, но делала это скорей по привычке, чем по необходимости, и даже, чего раньше не бывало, вызывала своим рвением неудовольствие новых сторожей, предпочитавших ночью хорошенько вздремнуть. Подкармливать собак тоже почти перестали И на замерзших помойках добывать пропитание было всё труднее. Стая приуныла.

Хорошо еще, что задули наконец весенние ветры. Но они не только обогрели, но и заразили беспокойным томлением, заставляющим жадно ловить оттаявшие запахи, которые читались как захватывающая книга о многообразной и удивительной жизни вокруг.

Первыми покинули стаю сыновья Хромого. Все трое ушли искать свое счастье в большом мире.

Значит, выросли, – решил Хромой. И все-таки сделалось тоскливо и боязно: как они приживутся там.

И в один прекрасный день, когда Дамка и Белый, свернувшись калачиком, дремали под вагончиком. Хромой отправился искать сыновей. Он думал, что искать придется долго, если найдет вообще, но ошибся. Оббежав несколько соседних девятиэтажек, он обнаружил их за железной решеткой платной автостоянки, которая, судя по пахнущей свежим деревом сторожевой будке, возникла здесь недавно. Его сыновья с лаем бросались к каждой вновь подъезжавшей машине, заставляя притормозить у сторожки. Оттуда выходил охранник, брал с водителя плату за постой и поощрительно поглаживал кого-нибудь из братьев. Все трое с такой преданностью начинали валять хвостами, что без всяких объяснений было ясно, ребята нашли себе хозяев.

Хромой порадовался за них и пошел обнюхаться, разузнать, как устроились, какие виды на будущее.

Однако то, что случилось дальше, его крайне обескуражило. Не успел Хромой поравняться со сторожевой будкой, как молодые псы с лаем преградили ему дорогу. Не услышал в нем Хромой и намека на ожидаемую радость встречи, зато явственно звучала угроза.

Никак не ожидавший такого приема, Хромой попятился. Неужели не узнали? И подал на всякий случай голос: мол, я это, ребятишки, батя ваш. Но юные кобельки упорно не хотели его признавать. Они захлебывались лаем и, казалось, вот-вот вцепятся в него.

Хромой вдруг вспомнил, как в звенящую зимнюю стужу они с Дамкой отогревали их своими телами, и ему стало обидно. Он, конечно, понимал, что значит служебное рвение – честь им и хвала за это, однако ж и он не какая-то там презираемая любой уважающей себя собакой машина, за которой сам Бог велел гнаться, не жалея ног и глотки, и не посторонний барбос, дерзнувший покуситься на чужую территорию. Родные ж ведь они!..

На шум из сторожки выглянул охранник и, увидев, что его четвероногие помощники травят незнакомую пегую псину, весело заорал, подливая масла в огонь.

– Ату его, ребята, фас!

И «ребята», ободренные хозяйским окриком, взялись за своего папашу с удвоенной энергией.

Под их злым напором Хромой поспешил убраться восвояси. Отбежав на приличное расстояние, он в последний раз бросил взгляд на охраняемую сыновьями автостоянку и тяжело вздохнул: путь ему сюда был заказан.

А дома ждал еще один удар. Пока он отсутствовал, собачники сделали облаву. Белый сумел ускользнуть, а вот брюхатой, готовившейся снова стать матерью Дамке уйти не удалось. Спрятавшийся в кустах Белый видел, как собачники забросили взвизгнувшую Дамку в железный фургон, из которого доносился разноголосый лай, но помочь ничем не мог. Лишь облаял для очистки совести отъехавшую машину.

Хромой затосковал. К Дамке он крепко привязался. Он любил ее.

Целыми днями Хромой неприкаянно слонялся по замусоренной стройплощадке, опустив голову, и ловил запах Дамки. Он находил его отголоски то тут, то там – везде, где бегали они когда-то вдвоем или лежали, отдыхая, прижавшись боками. Но сильнее всего Дамкой пахло на том месте, где стоял фургон собачников. Хромой надолго застывал здесь в отрешенной неподвижности.

А иногда ночами от дома-новостройки доносился тоскливый вой, от которого у тех, кто слышал его, нехорошо ныло под ложечкой и до утра пропадал сон.

Белый сочувствовал товарищу. Он кое-что повидал в жизни, которая никогда сладкой у него не была, и считал, что лучше всего в таких случаях – уйти подальше от знакомых мест и запахов.

Хромой соглашался с ним, но уйти никак не решался. И не только память о Дамке держала его здесь. Было что-то еще, более сильное, важное и прочное, более глубинное, принадлежавшее не одному ему, а, как он подспудно ощущал, – длинной цепи поколений его сородичей, чья жизнь, подобно его собственной, зародилась и прошла на этих исчезнувших деревянных улочках между березовой рощей и речушкой, от которых остался только неистребимый горьковатый запах полыни.

К черемуховым холодам Белый все-таки уговорил Хромого.

Едва рассвело, они пересекли пустынную в этот ранний час ведущую к центру магистраль и спустились к речке. Молодая травка в ее пойме поседела от заморозка. Собаки с удовольствием, словно мороженое, полизали иней и стали взбираться на противоположный склон. Наверху остановились передохнуть.

От Белого Хромой уже знал, что дальше начнутся военные казармы, за ними – склады, охраняемые солдатами с овчарками. Но, обойдя их справа, они окажутся в замечательном месте – на городской свалке. Самосвалы везут и везут сюда мусор и отбросы со всего города. Найти здесь можно все, что душе угодно. Собаки тут не грызутся из-за куска, а люди не прогоняют собак, потому что всего всем хватает. Белый прожил на свалке прошлое лето и часть осени до холодов и с большим удовольствием вспоминал этот райский, по его разумению, для вольной собаки уголок. Куда и вел сейчас товарища.

Хромой сидел, успокаивая дыхание, и смотрел с высоты склона туда, откуда они начали свой путь.

Отсюда хорошо был виден кирпичный красавец-великан, выросший на его, Хромого, глазах. За время строительства он успел полюбить дом, привязаться к нему, как к родному существу. И сейчас дом показался Хромому этаким каменным щенком, который, хотя и вымахал в громадную собаку, но все равно нуждается в его защите и опеке. Как же он может уйти и бросить его одного…

Хромому стало не по себе. Налетевший с той стороны ветерок дохнул на него полынной горечью. У Хромого перехватило дыхание и сжалось сердце.

Белый встал, сделал знак хвостом: пора, пошли – и потрусил к видневшемуся невдалеке кустарнику. Хромой привстал, собираясь последовать за ним, но лапы словно вросли в землю.

Почувствовав, что бежит один. Белый удивленно обернулся и призывно залаял. Хромой виновато опустил голову и повернул обратно. И сразу же ему стало так легко и свободно, будто сбросил он с себя тяжелейшую ношу…

К исходу лета дом был окончательно готов. Даже захламленный строительный пустырь исчез. На его месте появились большой газон и детская площадка. Снесли и огораживавший стройку забор.

Последнее обстоятельство Хромого особенно удручало. Без забора территория неприлично оголялась, теряя четкие очертания, размывалась и переставала существовать чем-то отдельным, самостоятельным, становясь доступной каждому встречному-поперечному.

Хромой, правда, еще пытался по укоренившейся привычке облаивать чужаков, но «своих», то есть строителей, устранявших последние недоделки, можно было пересчитать по пальцам, а «чужаки», спешившие на прогулку к школьному стадиону, уже не воспринимали его, как прежде собаки фыркали в ответ, а то и зло огрызались, а хозяева могли и швырнуть в раздражении чем попадя.

Хромой понимал, почему так происходит. Он остался один – без стаи и территории. Про человека в подобных случаях говорят генерал без армии, король без королевства. А про себя Хромой мог бы добавить – собака без хозяина. И последнее было едва ли не хуже всего.

Так уж повелось, что собака и хозяин – понятия нераздельные. Хозяин собаку кормит, позволяет ей жить подле себя, а та, в свою очередь, верно служит ему.

В своей жизни Хромой сменил не одного хозяина. Тем не менее, добросовестно и честно исполняя собачью службу, он никогда не раболепствовал. По крайней мере, с хозяйскими тапочками в зубах представить его себе было очень трудно. В миропонимании Хромого хозяин был фигурой куда более значимой, чем просто существо, перед которым надлежало заискивающе вилять хвостом в ожидании ласки или подачки. Для него хозяин был тем необходимым стержнем устойчивости и порядка, без которого жизнь охромевала сразу на все четыре лапы. И только при хозяине, по разумению Хромого, собака могла себя чувствовать настоящей собакой, живущей на свете не зря.

И не обязательно, как убедили Хромого последние годы его жизни, хозяином мог быть кто-то один-единственный. На стройке работало много людей. Одни – приходили, другие – уходили. Но незримый хозяйский дух, волею которого царил порядок и рос дом, витал здесь постоянно. Потому и служил Хромой со своей стаей той стройке не за страх, а за совесть. А вот теперь, с болезненной остротой ощущал Хромой, дух сей окончательно улетучивался, оставляя ему тягостную пустоту бессмысленного, бесполезного одиночества.

Когда и чем заполнится пустота. Хромой не знал, но верил, что, как не раз уже бывало, найдется в конце концов для него новый хозяин, и жизнь снова наладится, войдет в колею.

С наступлением осени дом стал заселяться. Рассчитан он был на людей обеспеченных, квартиры в нем стоили недешево. Владельцы их подкатывали к подъездам на красивых сверкающих авто, из салона которых нередко выглядывала и собачья морда.

Хромому это было в диковину. Он терялся, кого же облаивать – машину или собаку в ней?

А собак по мере заселения дома становилось больше и больше. И кого только тут не было! Прямо-таки собачья выставка. Хотя в основном новоселы предпочитали собак крупных, мощных и злых: всяких там догов, ротвейлеров, бультерьеров, боксеров. Надо думать, видели в них надежных сторожей своих квартир.

Отношения с ними у Хромого как-то сразу не заладились. И, в общем-то, не по его вине. Он-то как раз, сообразив, что остался в безнадежном одиночестве, старался поближе познакомиться с новыми соседями. Все-таки вместе предстояло жить, по одним тропкам бегать. Но домашние собаки на сближение шли плохо.

Находились и такие, кто спешил заявить о себе, как о полновластном хозяине двора. И прежде всего – крупный, палевого окраса боксер с белым пятном на широкой груди. От всей его коренастой мощной фигуры исходили волны злобы, а в глотке не затихал глухой угрозливый рокоток. Даже не пытаясь, как полагается, обнюхаться, собаки предусмотрительно сворачивали с его пути. А он, позванивая блестящими пластинками металлического ошейника, только презрительно косился на них, продолжая ленивой трусцой свой променад.

Завидев Хромого, боксер останавливался как вкопанный, мышцы его взбугривались, каменели, глаза наливались кровью, а угрозливый рокоток, набирая обороты, рвался из оскаленной пасти грозным рычаньем.

Замирал, ощетинившись, и Хромей. При первой же их встрече он понял, что по одной тропе им не ходить. И не потому, что Хромой, по праву аборигена, не желал никого пускать в свои владения (он-то был готов жить с другими собаками в ладу и согласии). А вот боксер, подсказывал Хромому инстинкт и опыт, был одним из тех псов, кто признает только свой верх.

Боксер тоже сразу почувствовал, что главное для него препятствие – этот беспородный пегий пес, который, догадывался он, никогда не признает его безусловного первенства. Не мог только понять – почему. Какое вообще право имеет эта уродливая, грязная, куцехвостая хромая шавка не признавать его, такого красивого, гладкого, холеного, такого сильного, способного, не задумываясь, кому угодно перегрызть глотку, его – чемпиона нескольких собачьих выставок, его, у которого самый шикарный в округе ошейник, а в придачу к нему – самый клёвый и крутой хозяин?

А хозяин поразительно походил на своего питомца коренастой массивной квадратной фигурой на коротких кривоватых ногах, увенчанной круглой, как мяч, коротко стриженной головой с тупой боксерской челюстью, широким приплюснутым носом и жестким недобрым взглядом глубоко посаженных маленьких глаз. И когда они оба выходили на прогулку, за версту было ясно – это родственники.

Их и звали-то одинаково. Только пса почему-то более солидно – Борис, а хозяина попроще, подемократичнее – Боб. Так обращались к нему приятели, такие же бритоголовые ребята. Так окликали соседи – с заискивающими, правда, нотками в голосе: Боб-то Боб, но был он круче вареного яйца, делишками, говорят, ворочал – ой-ей-ей! Не приведи, Господь, ненароком задеть его амбицию.

Отношения между Бобом и Борисом были семейные. Сын Борис папу Боба уважал и, если и способен был кого-то любить, то, возможно, даже и любил. Папа Боб отвечал взаимностью, но хотел видеть Бориса не комнатной размазней, а настоящим, достойным хозяина, парнем А еще мечтал сделать из него бойцового пса, чемпиона собачьих ристалищ. Поэтому три раза в неделю Боб сажал Бориса в свой «Мерседес» и вез к специалистам.

Науку собачьих боев Борис усваивал довольно успешно. Она ему нравилась. Но трепать чучело или человека в длинном защитном ватнике быстро надоело. Хотелось вкуса настоящей крови.

И однажды натаскивающий Бориса тренер сказал: «Пора ему, Боб, серьезного спарринга искать. Страви его с какой-нибудь собакой. Хорошо бы с уличной. Они отважнее. Да и спросу никакого, если что.

Боб не любил откладывать свои дела в долгий ящик. На следующее же утро, заприметив Хромого, он решил – это то, что нужно: пес бездомный, ничей и подходящий по габаритам. И в тот же вечер он стравил собак.

Сделал Боб это просто и коварно: проходя с Борисом на поводке мимо сидевшего невдалеке на газоне Хромого, он неожиданно швырнул ему свежую кость из супового набора, какими обычно лакомился дома Борис.

Нежданному подарку Хромой удивился, но и несказанно обрадовался – он уж и забыл, когда последний раз обедал, а тут такая вдруг аппетитная косточка. Забыв обо всем на свете, Хромой вцепился зубами в кость.

Еще больше поразился поступку хозяина Борис. Завороженно проводив взглядом кость – его кровную кость, упавшую прямо к ногам пегого ублюдка, Борис недоуменно-растерянно стал заглядывать в глаза Бобу.

– На твою, блин, косточку покушается, да? – ухмыльнулся Боб и тут же посуровел. – А ты, блин, не давай. В натуре! Ишь, козел! На чужое хавальник разинул. Да мы его!..

Поняв по интонации хозяйского голоса, что случилось явное недоразумение, что Боб сочувствует ему и как бы призывает отобрать вдруг потерянную собственность, а заодно и как следует вздуть нахала, Борис воспрянул. Он зарычал и потянулся в сторону Хромого.

– Ух он, фуцин дешевый, ух, фрайер, нашу косточку стырил, – приговаривал Боб, а Борис все сильнее и злее натягивал поводок. – Наказать его, падлу, надо, наказать. Ну-ка, Боренька, пойди, разберись с ним, покажи, чему научился, – продолжал Боб и неожиданно рявкнул, спуская боксера с поводка: – Взять его, Борис, фас!