Текст книги "Пиковая дама сузит глазки"

Рождение сына привнесло в существование Татьяны Ивановой, теперь уже миссис Дворжецкой, то недостающее звено, которое делало узор ее жизни гармоничным. Сейчас у нее было все то, о чем обычно мечтает любая российская женщина, стремящаяся выйти замуж за преуспевающего иностранца, – деньги, вилла на берегу теплого океана, муж-миллионер и венец всего этого счастья – сын, при славянских корнях своих – гражданин великой Америки. А мальчик, унаследовав черты обоих родителей, удался на славу.

Кто другой на месте миссис Дворжецкой, наверное, полностью и безраздельно сосредоточился бы на своем семейном гнезде, но сидевшая в ней беспокойная и деятельная натура Тани Ивановой активно противилась этому. Малышу еще и полугода не исполнилось, а Татьяна уже снова была «в строю». Благо, Дворжецкий содержал целый штат прислуги, и проблемы, на кого оставить ребенка, не вставало.

Семейный бизнес четы Дворжецких шел хорошо. Сын подрастал и радовал. Казалось, что под щедрым калифорнийским солнцем так будет всегда. Но идиллия закончилась так же внезапно, как меняется подчас погода над океаном. Еще каких-то полчаса назад вокруг безоблачное небо с палящим солнцем до горизонта, но вдруг все начинает стремительно затягиваться черными тучами, которые вскоре разразятся грозой… Ничто не предвещало беды. На здоровье Майкл не жаловался. Если и недомогал когда, то в постели не валялся. Он и тогда, когда это случилось, просто прилег на диван отдохнуть, вернувшись из Лос-Анджелеса после напряженного дня, и уже не поднялся – остановилось сердце.

– Легкая смерть, – сказал Метелин.

– Легкая, да не для меня. Я совершенно не готова была к такому повороту. Майкл был мне и мужем, и партнером, и каменной стеной, за которой я чувствовала себя спокойно и комфортно. А после его смерти я растерялась. Что делать, куда мне теперь деваться в чужой стране? Возвращаться домой? К кому и зачем? Мамы с папой нет, у Надьки своя жизнь, да и разные мы совсем, хоть и сестры.

– А Голембовский?

– Думала и об этом. Но сомневалась, сложатся ли у нас заново отношения, тем более что не люблю я возвращаться к тому, что было. Да и сын… Это для меня Россия – родина, а он-то родился и вырос в Штатах. Совсем другая среда обитания. Оставался еще и наш совместный с Майклом бизнес. Его я тоже не могла и не хотела бросать. Так что осталась.

– И как тебе без «каменной стены»

– На первых порах очень тяжко пришлось. Началась дележка наследственного пирога, суды-пересуды. Возникли с большими претензиями первая жена и дочери. Куча других претендентов объявилась. Как всегда и везде. Наследственные дела – вообще штука грязная, а тут еще вдова-иностранка. Хорошо, что Майкл предусмотрительно составил завещание. По нему большая часть всего состояния – а это фирма, усадьба в Санта-Монике, другая недвижимость, несколько десятков миллионов долларов на счетах – отходила мне с сыном. Родственники попытались завещание опротестовать. Столько помоев на меня было вылито, чего только не наслушалась! Но ничего, выстояла, отсудила все, что мне полагалось. Правда, со всеми рассорилась и осталась совсем одна.

– А сын?

– Если хочешь точности – то одна с сыном. Да и Джона иногда подолгу не вижу. Он рано самостоятельным стал. Мы с Майклом в разъездах, а он дома один… с прислугой. Сейчас в Калифорнийском университете учится. Там же в основном в общежитии и живет. Домой только наезжает время от времени. Так что – одна…

Иванова прерывисто, словно у нее вдруг перехватило дыхание, вздохнула и уперлась в Метелина долгим взглядом, в котором таились тоска и еще нечто такое, что заставляло учащенно биться сердце и ощущать смутное беспокойство.

Уже несколько часов минуло с их свидания. Метелин смотрел в открытое кухонное окно на заснувший в душной истоме короткой летней ночи город и никак не мог отрешиться от этого необъяснимого беспокойства.

Оно не покидало его и весь следующий день. А с ним эхом отдавалось в ушах это тоскливое, но вместе с тем и на что-то намекающее, как будто что-то ему обещающее – «одна…»

Надо было срочно отчитываться по командировке, да и куча других дел накопилась, однако все у Метелина валилось из рук, хотелось побыстрее вырваться из прокаленного солнцем офиса, но время словно застыло. Страшно хотелось позвонить Ивановой, и он несколько раз порывался, но тут же и останавливал себя, не представляя, что он ей скажет, кроме дежурных фраз типа «как ты там…», «чем занимаешься…» или «что ты делаешь сегодня вечером?..» Впрочем, последнее его как раз очень интересовало.

Часа в четыре пополудни Иванова позвонила сама. Метелин выскочил из-за своего рабочего стола и под удивленные взгляды сослуживцев помчался в коридор.

– Привет! – услышал он в трубке знакомый голос. – Что делаешь? – И следом, не дожидаясь ответа на вопрос: – А я успела о тебе соскучиться.

У Метелина сладко заныло в груди.

– Я тоже! – радостно откликнулся он и услышал после короткого Таниного смешка:

– Тогда нам надо вместе поужинать. Ты как смотришь?

– Да, да, конечно! – поспешно согласился Метелин.

Ужинали снова в «Лазурите». И даже столик был тот же. Они пили французское вино, название которого Метелин тут же и забыл, поскольку в винах мало смыслил. К тому же лично для него весь этот изысканно сервированный стол (к их приходу опять явно готовились) был всего лишь гарниром к главному для него блюду – Тане Ивановой. Из-за вечернего времени народу в ресторане по сравнению со вчерашним прибавилось, но им никто не мешал: пальма в кадке как бы отгораживала их от остального зала, за столиком предусмотрительные хозяева заведения оставили только два стула, так что подсесть к ним тоже никто не мог.

Они сидели друг против друга, и Метелин в приглушенных тонах неяркого ровного освещения мог хорошо рассмотреть Таню. Ему и накануне никто не мешал делать этого, но вчера он был слишком поглощен рассказом Ивановой о перипетиях ее судьбы. Да и чувствовал себя подобно человеку, глядящему на жаркое солнце и вынужденному то и дело опускать или отводить в сторону взгляд. Но сегодня «солнце» уже не слепило глаза, во всяком случае, так остро, как вчера, этого не ощущалось, и Метелин мог спокойно рассматривать свою визави.

Удивительное дело, но время словно бы обошло Иванову стороной: оно не только не состарило ее, но и внешне почти не изменило. Только тверже и резче стали черты лица, да появились расходящиеся веером из уголков глаз тонкие морщинки. Зато в волосах – ни единой сединки, и глаза оставались удивительно молодыми. Окунаясь в них, Метелин переносился в то уже далекое теперь время, когда солнечным морозным днем любовался в классе янтарным на фоне замерзшего окна профилем Ивановой и ждал, когда она полуобернется к нему, и ее карие глаза сыпанут в него золотистыми искрами…

– Что-то у меня не так? – перехватив его взгляд, забеспокоилась Иванова, доставая из сумочки зеркальце.

– Нет-нет, – успокоил ее Метелин, – ты прекрасно выглядишь! Просто… – чуть помялся он, – я восьмой класс вспомнил, когда мы познакомились.

– Ты знаешь, а я не помню, как мы с тобой познакомились, – призналась Иванова.

– Была физкультура, лыжи, а я варежки забыл. Ты мне тогда свои отдала. Сказала, что у тебя руки никогда не мерзнут. Выручила, а я рукавички забыл вернуть. Они у меня до сих пор хранятся… Как память о тебе.

– Да-а… – удивленно и в то же время взволнованно отозвалась Иванова. – Выходит, ты все это время не забывал меня?

– Выходит…

– А знаешь, я и сейчас в любые холода с голыми руками хожу. Не выношу перчаток, рукавиц.

– Да какие в вашей Калифорнии холода! – сказал Метелин.

– Но я иногда и в холодную Россию приезжаю. И здесь вдруг встречаю человека из далекой моей юности, который, оказывается, помнит меня еще девочкой. Это страшно приятно…

Теперь уже Иванова не спускала с Метелина глаз. Она смотрела на него с тем жадным интересом, с каким разглядывают после долгого отсутствия знакомые места: что-то, конечно, просматривается и прежнее, но все-таки как все здесь изменилось!.. И трудно узнать теперь в этом привлекательном седеющем мужчине нескладно-угловатого мальчишку-старшеклассника из ее школьной юности.

Видения той поры одно за другим стали вспыхивать в ее сознании.

– Таня, что с тобой! – вывел ее из забытья голос Метелина.

– Ой, да ничего, ничего! – тряхнула она головой, приходя в себя. – Задумалась… – И предложила: – Сережа, пойдем, воздухом подышим?

Метелин вдруг вспомнил тот первый школьные вечер, свои неумелые танцы. Точно так же Таня предложила тогда пойти подышать свежим воздухом… Как удивительно все повторяется?.. Он кивнул и поднялся из-за стола.

– Ты иди, я догоню, – сказала Иванова и пошла в сторону служебного помещения.

Через несколько минут появилась на улице, где у входа в ресторан ожидал ее Метелин, и сунула ему в руки большой пластиковый пакет.

Они медленно брели по бульвару, взявшись за руки. Дневной зной отступил, но и желанной прохлады в застоявшемся от безветрия воздухе не было. Даже сюда, под кроны кленов и лип, проникали бензиновый перегар и тяжелый дух горячего асфальта проезжей части. А Метелину виделся осенний сквер на городской окраине их детства и фигуры девочки и мальчика на одной из аллей…

– Там все и произошло… – сказал Метелин.

– Где? Что произошло?

– А, извини… Сквер на нашей окраине вспомнил. И как мы целовались там. Тогда осень была поздняя. Деревья голые, под ногами листья шуршали, а нам жарко… Мне жарко, – поправился Метелин.

– Да мне тоже холодно не было, – засмеялась Иванова и погрустнела: – Как хорошо в юности – все впервые, все только начинается, все необычно! Иногда мне так хочется вернуться туда.

– Жаль, машины времени нет, – улыбнулся в ответ Метелин.

– Я думаю, если сильно захотеть, то можно и без машины времени обойтись, – возразила Иванова. – Я вот, тебя увидев, просто страшно захотела… – Она внезапно остановилась, словно в голову ей вдруг пришла какая-то интересная мысль, а через пару мгновений, крепко взяв под руку, потянула его за собой: – Пошли!

– Куда? – не понял Метелин.

– Скоро узнаешь.

Она остановила такси, что-то сказала его хозяину (видимо объяснила, куда надо ехать), а когда сели, тесно привалилась к нему. У Метелина враз пересохло во рту. Он осторожно высвободил притиснутую ее плечом руку и неуверенно обнял Иванову. В ответ она прижалась еще теснее, положив ему голову на плечо.

Ехали молча. Вороненого отлива ее волосы щекотали ему шею и ухо. Боясь пошевелиться, Метелин скашивал глаза в окошко машины и с удивлением обнаруживал, что едут они по знакомому с детства маршруту. А когда показался тот самый сквер, сомнений уже не оставалось. Их окраина, конечно, сильно изменилась – разрослась, взлетела вверх высотками, засияла стеклом и металлом, стала такой же современной, как и другие части города, но что-то все-таки оставалось и от нее прежней.

Иванова оторвалась от Метелинского плеча и сказала таксисту:

– А сейчас, пожалуйста, направо, вон к той трехэтажке.

И Метелин с удивлением понял, что приехали они не куда-нибудь, а к дому Ивановых. Как и другие оставшиеся с той поры постройки, дом одряхлел, а на фоне многоэтажных красавцев вокруг был просто жалок, словно зажившийся старик, путающийся в ногах у молодых высокомерных акселератов. Тем не менее продолжал стоять, где и десятки лет назад, и судя по шторам и цветочным горшкам на подоконниках, в нем и по сей день жили люди.

– Узнаешь? – кивнула Иванова в сторону дома.

– Жив, старик, – отозвался Метелин и подумал, а сохранился ли их дом, где он не был со времени смерти матери.

Они вошли в подъезд, по лестнице со сломанными перилами поднялись на третий этаж. Под ногами хрустели обвалившиеся со стен и потолка куски штукатурки. Вот и знакомая дверь. На фоне остальных на площадке она выглядела все еще внушительно. Иванова достала из сумочки ключи. Щелкнули замки.

– Входи, – пригласила Иванова, первой переступая порог.

Метелин последовал за нею в нежилой сумрак. Иванова нашарила на стене выключатель. Прихожая осветилась. Теперь она показалась Метелину еще просторнее, чем тогда, когда он впервые переступил порог этой квартиры. «И совсем пуста», – догадался он, глянув на голые крючки вешалок. Хотел снять по привычке туфли, но Иванова остановила:

– Не надо. Чистотой квартира не блещет. Надька наведывается сюда редко.

– И что – здесь никто не живет?

– После смерти родителей Надька здесь некоторое время обреталась, потом решила продать. Да вот покупателей все не найдет.

– Немудрено. И дом убитый, и квартирка… Ремонтик ей нужен, – говорил Метелин, расхаживая по квартире и заглядывая в пустые комнаты.

– Нужен, конечно, – соглашалась Иванова. – Да только руки у Надьки с мужем, видишь ли, не доходят. Они на готовенькое горазды. Квартиру новую я им купила, а родительскую сами даже и продать не могут.

Заглянул Метелин и в комнату сестер. Вся мебель оставалась на своих местах: диванчики у стен, письменные столы у окна, покрытый слоем пыли пуфик, аквариум с рыбками на Надиной половине. Не хватало только немецкого пианино.

– А те твои этюды, рисунки сохранились? – почему-то чуть ли не шепотом спросил Метелин.

– Не знаю, – сказала Иванова, обнимая его сзади за талию. – Мама вроде бы хранила, а после нее – не уверена. Да и зачем?

– Память.

– Я, Сереженька, слава богу, еще жива, и здесь не музей. Ладно, пошли в зал, – потянула она его за собой.

В зале тоже особых перемен не произошло. Разве что телевизор в мебельной стенке был посовременней. Сюда же, оказывается, перекочевало и пианино.

– Выкладывай, – показала Иванова на пакет. – Продолжение банкета устроим здесь.

Иванова достала из «стенки» тарелочки из родительского еще сервиза, хрустальные фужеры, почерневшие от времени ножи и вилки столового серебра, сходила на кухню, вернулась оттуда с полотенцем и салфетками, протерла посуду.

Удивительно, отметил про себя Метелин, но в ней еще оставалась девичья грация – столь огромная редкость для дам ее возраста.

– Ты, наверное, фитнесом занимаешься, – сказал Метелин, разливая вино. – Фигура, как у молодой.

– Правда? – зарделась Иванова.

– Правда, – подтвердил Метелин.

– Без фитнеса тоже не обошлось, но в основном, знаешь, – матушка-природа. Да ты тоже, смотрю, не растолстел у меня, – сказала Иванова.

И у Метелина радостно екнуло внутри. Этим своим «у меня» она как бы возвращала его к себе.

– А знаешь, я какая гибкая! – с ребячьей гордостью воскликнула Иванова. – Могу и на мостик встать. Хочешь?

Метелин протестующее замахал руками, но она стала прогибаться назад и действительно сделала хороший гимнастический мостик.

Метелин зааплодировал. Иванова молодо крутнулась на месте, потом, склонив голову, присела в реверансе.

– Нет, правда, я еще ничего? Ну, хоть немножко тебе нравлюсь? – спросила она с какой-то мольбой и надеждой.

И это было что-то совершенно невозможное в прежней Тане Ивановой, бесконечно уверенной, что не нравиться она просто не может. Когда здесь же нечто подобное Иванова спрашивала его много лет назад, демонстрируя свое потрясающе смелое по тем временам платье мини, подчеркивающее все ее прелести, она заранее знала ответ. Да и смысл вопроса тогда был совсем другой.

А в чем он сейчас? – спросил себя Метелеин. – Не в том ли, что время чем дальше, тем меньше оставляет надежд каждому. Даже тем, к кому оно пока еще благосклонно?

– Конечно, нравишься, – со всей искренностью сказал Метелин.

– Тогда давай выпьем за нас, – предложила Иванова. – И многозначительно уточнила: – За нас с тобой.

А чуть позже, когда они пригубили еще по разу, спросила:

– В тебе этот диванчик, на котором мы сейчас сидим, никакие воспоминания не будит?

Метелин покраснел. Очень не хотелось ему еще раз вспоминать тот свой позор, ставший причиной их расставания. И зачем она его об этом спрашивает?

– Кажется, у нас здесь с тобой что-то происходило, – пробормотал он, опуская глаза.

– Значит, не забыл. Происходило… Да не произошло… – вздохнула Иванова.

Специально напоминает – издевается, решил Метелин, и ему стало нехорошо.

– Ты, Сережа, недавно про машину времени говорил, – обняла его Иванова. – А давай представим, что мы с машиной или без – неважно – действительно вернулись в прошлое. Смотри, здесь почти все, как тогда. И тот самый диван… Так может, повторим все сначала… Но дойдем до конца! Согласен?

Метелин неуверенно кивнул.

Иванова порывисто вскочила, отодвинув столик, вышла на середину залы.

– Смотри – перед тобой девочка Таня из твоей школьной юности!

– На той девочке было платье с глубоким вырезом и выше колен. А на тебе – брюки с блузкой.

– Ну, какая разница! – приобиделась Иванова. – Ты просто представь… Ах, музыки нет!

– Да вон же проигрыватель, – показал Метелин на старенькую радиолу возле противоположной к окну стене. – Наверное, и пластинки есть.

Иванова порылась в тумбочке, на которой стояла радиола, достала одну из пластинок. Подняв крышку проигрывателя, поставила пластинку на массивный диск и опустила на звуковую дорожку головку звукоснимателя. Зазвучало обожаемое Метелиным с юности «Арабское танго».

– Потанцуем? – предложила Иванова.

Метелин поднялся, сделал шаг навстречу. Таня обвила руками шею, прильнула к нему. Метелин снова ощутил горчичный жар ее тела и почувствовал, как поднимается в нем упругая горячая волна. Совсем близко увидел запрокинутое лицо Ивановой с опущенными веками, ощутил легкий аромат изысканных духов, успел подумать, что косметикой она почти не пользуется, в отличие от большинства женщин ее возраста, и тут же оказался в плену ее губ.

Поцелуй был долгим, жадным, горячечно исступленным. Они словно хотели высосать друг из друга как можно больше нерастраченной любовной влаги. К удивлению Метелина, губы Ивановой и сейчас сохраняли легкий вишневый привкус. И это возбуждало не меньше, чем сам поцелуй.

Наконец, совершенно задохнувшись, они оторвались друг от друга.

– Всю помял, – сказала Иванова, но вместо того, чтобы разглаживать примятые на груди кружева, расстегнула на блузке сначала одну пуговку, потом другую… – Ну, помогай же, не стой столбом…

Метелин освободил ее округлые плечи от шелка блузки, ощущая бархатистость смуглой, ровного тона, без всяких там возрастных пигментных пятен, родинок кожи, нащупал застежку бюстгальтера на спине. Иванова нетерпеливо шевельнула плечами, словно спешила побыстрее выскользнуть из своей женской сбруи. Трясущимися от волнения пальцами Метелин расстегнул бюстгальтер, потянул на себя бретельки. Как и блузка несколько мгновений назад, он также неслышно соскользнул под ноги, открывая налитые, еще не потерявшие форму груди. Метелин взял их в руки, почувствовав тяжесть теплых упругих шаров, сжал. Потом, склонившись, поцеловал набухающие на глазах соски. Прикусив губу, Иванова застонала. Метелин присел и потянул молнию на ее легких летних брюках. Они тоже оказались на полу. Иванова, словно только и ждала этого момента, облегченно перешагнула через них и, поддев ногой, отшвырнула от себя. От единственной оставшейся части своего туалета она освободилась сама.

Метелин, слегка отстраняясь, смотрел на стоявшую перед ним нагую женщину, ощущал жар ее тела и действительно видел шестнадцатилетнюю Таню. Не вместо нее, а рядом с нею. И каждая была хороша по-своему. Одна – девственной весенней свежестью, другая – зрелой осенней красотой. Он любовался обеими и думал, что вот, наверное, с подобных женщин античные скульпторы (каждый на свой вкус) и ваяли оставшиеся в веках шедевры. Вдруг Танины губы, как в немом кино, беззвучно зашевелились, и внутри Метелина зазвучал идущий откуда-то издалека ее голос со знакомыми нетерпеливо-требовательными интонациями: «Ну, что ты, ну?.. Возьми меня!..»

Метелин снова придвинулся к Ивановой, и она, приняв это за некий сигнал с его стороны, начала лихорадочно стаскивать с него футболку, потом потянула за ремень брюк…

А дальше был провал, омут, любовный аффект. Как в песне: «И, срывая якоря, прочь летит душа моя…» Прочь – и вдаль, и ввысь, и в бесконечную глубину. «Сплетенье рук, сплетенье ног…» На несколько минут они словно растворились друг в друге, став неразрывно-единым существом, обуянным бешеной вулканической страстью. И когда давление этой страсти достигло предела, за которым мог быть только разносящий вдребезги взрыв, вулкан начал извергаться горячей лавой. Она обжигала животы и ноги любовников, заставляя испытывать их ни с чем не сравнимое мучительное наслаждение. Но чем слабее становился ее поток, тем большее облегчение испытывали любовники. Наконец, их двуединое существо распалось, и теперь они, каждый в своей телесной оболочке, лежали, едва соприкасаясь боками, совершенно обессиленные и опустошенные.

«Ну, вот я и взял тебя…», – приходя в чувство, подумал Метелин.

– Что? – не поняла Иванова, а Метелин запоздало спохватился, что мысль свою, помимо воли, высказал вслух.

– Да так… ничего… – неопределенно отозвался он.

Они не спешили вставать. Иванова, повернувшись к нему, легонько водила губами по плечу Метелина, а он, прикрыв глаза, снова задумался.

Лучше поздно, чем никогда, – приходил он к выводу и тут же сам себе возражал: – Но лучше всего – вовремя. Ложка дорога к обеду. Далеко не факт, конечно, что та далекая ложка была бы вкуснее. Скорее, пожалуй, наоборот. Но жизнь после нее могла повернуться совсем иначе…

Из забытья Метелина вывели звуки фортепиано. Пока он предавался размышлениям, Иванова успела встать, побывать в ванной, и теперь сидела в шелковом халатике на круглом вращающемся стульчике, перебирая клавиши фоно. Из разрозненных поначалу звуков стала прорисовываться мелодия. Следуя ей, Иванова запела:

Как много лет во мне любовь спала. Мне это слово ни о чем не говорило.

и вот проснулась и глаза свои открыла…

Сильный красивый голос ее, близкий к драматическому сопрано, свободно заполнял собой пространство комнаты. Метелин приподнялся на локте. Иванова коротко обернулась, словно убеждаясь, что ее слушают, и продолжила:

И вся планета распахнулась для меня,

И эта радость будто солнце не остынет,

Не сможешь ты уйти от этого огня,

Не спрячешься, не скроешься —

Любовь тебя настигнет…

– Вот так! – неожиданно оборвала песню Иванова и хлопнула крышкой пианино.

Их свидания на родительской квартире Ивановых продолжились. Уже на следующий день они снова встретились здесь. И на следующий после него, и дальше… Они приходили сюда каждый день, как на работу. У себя в офисе Метелин с нетерпением ждал вечера, чтобы снова очутиться в этих стенах и объятиях возлюбленной.

В отличие от ослепляющей и отключающей сознание вспышки их первого соития, дальше все происходило спокойнее, ровнее и… чувственнее. Если сначала они больше походили на вконец изголодавшихся самца и самку, в спешке насыщения заглатывавших вожделенную пищу, даже не ощущая ее вкуса, то потом это были уже смакующие каждое блюдо и каждый кусочек гурманы. С другой стороны, наверное, не меньше им пошло бы сравнение с художником, который, осененный творческой мыслью, спешит сначала запечатлеть ее в общих чертах и контурах, а потом начинает с наслаждением прорабатывать детали.

А «детали» возникали новые и новые. Любовники, казалось, решили перепробовать всю «Камасутру». Иванова и здесь солировала. Но и Метелин старался не отставать. Он никогда не видел себя зажигательным мачо и о сексуальных своих способностях был весьма скромного мнения. В размеренной семейной жизни ему их вполне хватало. Во всяком случае, большего жена от него и не требовала. В постели же с Ивановой Метелин сам себя не узнавал и себе удивлялся. Ей, впрочем, – тоже. Они ровесники, а ощущение, что она значительно моложе – столько в ней еще силы, огня и энергии. Метелин вдруг некстати вспоминал жену – уже потерявшую былые формы, расплывающуюся, отяжелевшую, и ему даже как-то неловко было представить ее рядом со статной, без телесных излишеств Ивановой.

Любовные их утехи сменялись долгими разговорами. Вспоминали школу, одноклассников, о жизни которых – удивительно – Иванова была осведомлена гораздо больше Метелина. Очень много в эти дни было сказано об Америке. О ней Иванова говорила с неизменным восхищением:

– Амерка – супер! Это гигантский айсберг среди мелких льдин, это бесконечной высоты сверкающий небоскреб на фоне жалких лачуг других стран!.. В Америке каждый может достичь всего, на что способен. Было бы желание.

– Страна сбывающихся мечт и равных возможностей, – пытался иронизировать Метелин, но Иванова, пропуская мимо ушей его реплику, вдруг признавалась:

– Ты знаешь, я сейчас в России, наверное, и жить уже не смогла бы.

А таким, как он, думал про себя Метелин, кроме России, и жить-то больше негде.

– Хоть бы глазком одним глянуть на эту хваленую Америку, – притворно вздыхал Метелин, – а то сидим здесь в лесу, в жалких лачугах, молимся колесу…

– Могу поспособствовать, – не реагируя на новый его иронический выпад, предлагала Иванова. – Нет, правда, приезжай ко мне в Санта-Монику. Своими глазами увидишь, как я живу. У нас прекрасно! Тебе понравится, я уверена… – приподнявшись на локте, со значением говорила она, возбуждая в нем ознобную волну неясного беспокойства.

Метелин воспринял ее приглашение как ни к чему не обязывающую дань вежливости, и оно тут же выскочило из головы. Он и не думал, что Иванова вернется к этому разговору. Но уже при следующей их встрече она сказала:

– Сережа, поехали ко мне!

– А мы где? – не сразу понял он, озирая стены семейного гнезда Ивановых.

– Ко мне, в Калифорнию – в Санта-Монику.

– Да, да, конечно, появится возможность – обязательно… – согласно закивал Метелин, сам себе не веря.

Иванова тоже посмотрела на него с сомнением. А после очередной любовной феерии, когда утомленные и расслабленные они лежали вполоборота друг к другу, она, утихомиривая дыхание, прерывисто зашептала ему в ухо:

– За эти дни с тобой я поняла, что, как и без Америки, не смогу теперь жить без тебя… – И тут же, без перехода: – Поедем со мной! И на всю оставшуюся жизнь Санта-Моника станет нашим раем для двоих…

И только тут до Метелина стало доходить, что не погостить она его зовет, а вроде как насовсем. И снова пробрал его ознобный холодок неясного беспокойства.

– Ты серьезно? – надеясь, что он все-таки неправильно ее понял, спросил Метелин.

– Совершенно! – ни мгновения не раздумывая, откликнулась Иванова, повергнув его в панику.

Все происходившее между ними в эти дни казалось ему чудесным сном. Сну, конечно, рано или поздно придет конец, но пока Метелин с удовольствием предавался ему, не думая, что же ожидает его за границами волшебного сновидения. Однако Танино предложение возвращало его из любовной сказки к реальности, заставляло задуматься о завтрашнем дне их отношений.

– Но я ведь птица несвободная… – начал было вяло отговариваться Метелин, однако Иванова перебила его:

– Вот и надо освободиться, уйти в вольный полет. – И добавила после короткой паузы: – С любимой женщиной. Ведь ты же любишь меня? Правда?

– Правда! – эхом отозвался он, нисколько на сей раз не лукавя.

Уже тогда, накануне первой их встречи в «Лазурите», Метелин понял, хотя не мог еще до конца в том себе признаться, что все эти годы, отделившие их друг от друга, он продолжал Таню помнить и… любить. Любовь не ушла, не покинула его, она просто забилась в дальний уголок его души, затаилась до лучших времен. Совсем как в той песне, которую пела Таня.

Кто-то сказал, что у любви нет прошедшего времени. И был прав. И вот теперь время настало?.. «Любовь глаза свои открыла»?..

– …А раз мы любим друг друга, значит, должны быть вместе, – сказала, словно гвоздь вбила, Иванова.

Метелин же подумал, что в безапелляционной своей решительности она, пожалуй, нисколько не изменилась. И вновь всплыл тот памятный момент из его юношеского далека, когда оставалось только переступить черту открытых ею ворот, и как трудно, даже невозможно оказалось ему это сделать. Неужели история и в самом деле повторяется? Только вот прожитые годы сделали ответ на вопрос, быть или не быть ему с нею, для Метелина еще более неоднозначным. Зато Иванова, похоже, особых рефлексий по данному поводу не испытывала. Как и в далекой юности, сакраментальное «если любишь, то можно» и сегодня в ее устах звучало и оправданием с отпущением грехов, и волшебным ключиком к заветной двери любовной обители для двоих.

– Но ведь у меня семья, – все же попробовал возражать Метелин, – жена, дети, внуки.

– А что семья? – как-то даже удивилась Иванова, словно Метелин выдвинул совершенно странный – незначительный и несерьезный аргумент. – Дети живут своими семьями, ты им особо не нужен. С внуками же всегда сможешь пообщаться.

– А жена? Ее ведь, как рукавицу, с руки не сбросишь?

– Ты еще, Сереженька, про старый чемодан с оторванной ручкой вспомни: нести тяжело, а бросить жалко… Признайся честно: ведь вы давно уже живете вместе не по любви, а просто по привычке. Разве это жизнь? Это – повинность какая-то.

И здесь Метелину трудно было что-либо возразить. Ему и самому не раз казалось, что его семейная жизнь давно идет по заведенному кругу и держится лишь на привычке совместного супружеского существования, в котором не осталось ни бурных всплесков, ни ярких эмоций, ни раскаленного жара, ни ледяного холода. Тем не менее жизнь эта как форма существования его вполне до сих пор устраивала. Но вот появилась Иванова и… словно палку в их семейный муравейник швырнула…

– Пойми, я ничего не имею против твоей жены. Я ее просто не знаю. Но я знаю, что жить надо по любви и только по любви. А если ее нет, то лучше уйти. Правду говорят – любовь движет миром. А не привычка. Впрочем… – задумалась вдруг Иванова, – есть, наверное, в ней нечто особенное, способное прочно держать тебя рядом. Если это действительно так – скажи, я пойму. И поставим точку…

Метелин молчал, не зная, что ответить. Никаких особенных талантов он за своей женой не замечал. Даже кулинарных. Впрочем, одним талантом она все же обладала несомненно – преданностью и надежностью. Метелину приходилось иметь в жизни дело с разными людьми. Кого-то он сторонился, с кем-то поддерживал приятельские отношения, кому-то мог довериться, кому-то нет. Но только на Валентину свою мог полностью положиться, опереться во всем и всегда. Именно она не давала ему отчаяться, пойти ко дну в самые тяжелые моменты жизни.

Метелин прикрыл глаза и мысленно перенесся в начало девяностых. Их ГИПРО рассыпался на глазах, и какое-то время Метелин находился в подвешенном состоянии, без дела и денег. Это уже потом, позже, когда из осколков института станут возникать разные фирмочки, ему посчастливится оказаться в одной из них, а до тех пор он больше года был самым настоящим безработным. Многие его коллеги срочно переквалифицировались в челноков, пополнили ряды продавцов на вещевых рынках. А он, до неприличия честный, не умевший и коробки спичек продать-перепродать, оставался неприкаянным. Все чего-то ждал, на что-то лучшее надеялся. Другая бы на месте Валентины его живьем сгрызла и кости выплюнула (сколько тогда подобных семейных драм происходило), а она, тоже лишившись работы, терпела, не донимала укорами, не понуждала переступать через себя. Сама взваливала на себя бремя, которое, по идее, должен был нести он. Хваталась за любое дело. Брала у оптовиков на реализацию какие-то шмотки, днями торчала с ними в любую погоду где-нибудь на улице или на барахолке. А вечерами ухитрялась еще и в офисах полы мыть. Теми ее заработками тогда и держались. Даже когда Метелин наконец нашел работу. Поскольку фирмочка, куда он пристроился, долго и мучительно вставала на ноги, и о хороших заработках можно было только мечтать.