Текст книги "Рецензистика. Том 1"

54. Жить – значит побеждать

Опубликованный несколько лет тому назад в журнале «Дружба народов» роман молдавского прозаика и драматурга Иона Друцэ «Возвращение на круги своя» уже тогда привлек к себе пристальный интерес. Безусловно, обращение писателя к последним дням яснополянской жизни Льва Николаевича Толстого было не случайным, а глубоко закономерным. Потребность прикоснуться к частной жизни великого человека была, как известно, и у прессы тех лет (я имею в виду 1910 год), и у бесчисленного множества людей, называвших себя «толстовцами», да и просто у частных лиц, не имевших отношения к литературе. Но эта потребность носила зачастую нездоровый характер: иначе, как желание «отрясти грязным бельем» ее и не назовешь. К сожалению, так бывает, когда жизнь и творчество отдельного человека вырастает до размеров общественного явления.

Дневники и свидетельства С.А.Толстой, сыновей и дочерей великого писателя, его друзей и биографов В.Г.Черткова, В.Ф.Булгакова, Д.П.Маковицкого, свидетельствующих о последних днях яснополянской жизни Л.Н.Толстого, были необходимы Иону Друцэ решительно для другой цели – для соблюдения документальной точности, для подтверждения выводов исторических, касающихся уже не только одного Льва Николаевича. Это прикосновение – чистыми, бережными руками – к фактам духовной и семейной жизни великого русского писателя, эта историчность мышления, характерная для И. Друцэ, была сохранена и в телевизионной трактовке его произведения – в «Драматической балладе» в двух частях, поставленной режиссером Агиазаряном.

Думаю, что этот телеспектакль можно с достаточным основанием назвать творческой удачей режиссера. Не касаясь подробно актерского исполнения, хочу только подчеркнуть, что в нем было столько же необходимого в таких случаях пиетета и документальной достоверности, сколько и собственной актерской творческой самостоятельности.

Трудно хотя бы однозначно и контурно очертить те мысли и чувства, которые навевает спектакль. Если попытаться передать общее настроение, вызванное им, то думаю, что многие зрители испытывали как раз то полное и глубокое просветление, которое древние греки называли «катарсис»: несмотря на весь напряженный драматизм, с которым развивается действие, завершающееся смертью Л.Н.Толстого, духовная победа, одержанная им в борьбе с нею, сообщается и нам, заряжает нас стремлением жить и побеждать, активно сопротивляться натиску всего мелочного, приземленного, бездуховного. «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю!» – сказал поэт, испытывая, по-видимому, в момент написания этих строк те же чувства неиссякаемой бодрости.

Можно по-разному относиться к Софье Андреевне Толстой; психологически вполне объяснимы те глубоко упадочные настроения, которые владели ею в последние годы вплоть до дня смерти Л.Н.Толстого: сознание собственной незначительности, длящееся годами, способно вывести из равновесия кого угодно. Но понять в данном случае не значит одобрить, признать нормальным. Режиссеру и актерам, занятым в спектакле, удалось, как мне кажется, направить восприятие зрителей по верному пути, по пути логического и исторического обобщения, ибо то, что происходило в доме Толстых, являлось не только их личной драмой. Эти сцены и факты через некоторое время ожили и осуществились, но уже не на уровне семьи, ячейки общества: слежка и дознание. И эта дама, ищущая, по выражению Достоевского, «кому преклониться», согласная удовольствоваться волоском Л.Н.Толстого, и эти нищие, привыкшие оправдывать свою бездеятельность надеждами на даровой прокорм, и эти ночные подопечные вторжения, и громкий, страшный шелест страниц, исписанных мудрыми, свободными мыслями и переворачиваемых недоверчивой, мстительной рукой. И наконец этот «уход из дома», этот смертельный прыжок духовного человека, оскорбленного унизительной опекой… Все возвратилось на круги своя.

И что удивительно: в свои восемьдесят два года Лев Николаевич Толстой, такой, каким он предстает перед нами в спектакле, – так духовно бодр, так свеж и так влюблен в жизнь (у него даже сны азартно молодые: ему, если помните, снится, что он танцует на балу с красавицей), настолько безвкусной ему подчас кажется овсяная кашка, настолько трудно ему отказаться от верховой езды, настолько по-мужски тверды и прямодушны его слова, что впору позавидовать иному современному юноше! А ведь не секрет, что их еще немало, этих юношей, опускающих крылышки при первом же столкновении с жизнью и привыкших ссылаться при этом на объективные трудности. И в этом отношении спектакль дает урок мужества, стойкости, душевного здоровья, урок для многих необходимый и тем более полезный, что он преподносится на примере личной жизни великого русского писателя, обязанного своим долголетием и гениальностью исключительно самому себе, неустанному самовоспитанию и самодисциплине. Испытание славой так же нелегко, как и испытание безвестностью. Уже со времени написания «Войны и мира» Л.Н.Толстой мог бы почивать на лаврах, однако эта быстрая, сухонькая рука, в предсмертном забытьи пишущая поверх одеяла (финальная сцена спектакля), этот неожиданный, странный, казалось, для умирающего вопрос, нельзя ли поправить написанное за два дня, – все это убеждает еще раз в том, что для него жизнь была деянием, делом, физическим и духовным, и ничем иным. Равно как и для другого, столь же гармоничного человека и писателя, – И.-В. Гете: «лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой!» Думаю, что эта жизнеутверждающая, мажорная направленность спектакля «Возвращение на круги своя» может быть отнесена к числу его бесспорных достоинств.

Жить и действовать в условиях, когда каждый твой шаг становится известен не только домашним, но и всему миру, для Льва Николаевича с каждым днем все труднее: об этом свидетельствуют дневниковые записи в последние годы. Невыносимо бремя славы и предрешенность поступков для человека, привыкшего быть в высшей степени самостоятельным; внимательный наблюдатель природы, писатель понимал, что жизнь есть борьба (недаром он настойчиво возвращался мыслью к кавказскому периоду своей жизни, когда дикая природа и военная кампания вполне убеждали его в этом), и, понимая это, стремился уединиться, чтобы противопоставить всеобщей разрушительной любви и признанию это языческое одиночество. Его длительные сосредоточенные прогулки, его поездка к мужику, у которого пала лошадь, его пристальный и радостный интерес к людям, которые ровно ничего не знают о графе Льве Николаевиче Толстом, – все это не что иное, как приготовления к «уходу» из Ясной Поляны, паллиативные меры, которые он инстинктивно принимал, чтобы обезопаситься. Мужественный человек, он боролся с собственной славой за личную самостоятельность до конца. До станции Астапово. В своем творчестве – против кнута царской России и опытом всей своей жизни – против ее пряника. И в этом преуспел. Потому что смерть не застала его дома…

Хочется поздравить всех участников спектакля и постановщиков с большой творческой победой, ибо спектакль, как и сама жизнь, на основе которой он построен, получился по-толстовски убедительным и жизнеутверждающим.

Алексей ИВИН

(рецензия не публиковалась)

55. О пользе самобытности в смутные времена

При встрече с популярной киноактрисой Людмилой Васильевной ЗАЙЦЕВОЙ заранее приготовленные вопросы почти не понадобились. Мало того, они, эти вопросы, показались даже не совсем уместными в атмосфере доверительной задушевности, в которую я как собеседник оказался втянут. Актриса, во-первых, очень р а с п о л а г а е т к себе, а во-вторых, очень совпадает с одним из основных своих амплуа, благодаря которому полюбилась многим российским зрителям, – с амплуа мудрой, властной и грубовато-откровенной женщины из народа: вспомним ее роли в фильмах «А зори здесь тихие», «Здравствуй и прощай», «Маленькая Вера», «Зимняя вишня», «По семейным обстоятельствам», в телесериалах «Строговы», «Цыган» и других.

– Мы знаем, как много перемен произошло в жизни нашего народа за последние несколько лет. Изменился и отечественный кинематограф, многие говорят о его гибели. Возникает вопрос, Людмила Васильевна, применимы ли в принципе ценности и стандарты западного образа жизни и западного кино к нашей действительности, к нашему кинематографу?

– Теперь уже применимы. Русская актриса, ее роли и судьба тоже становятся товаром. Когда мы в свое время, в застойные годы, играли Ларису Огудалову в «Бесприданнице» Островского, мы, если честно, не очень-то и понимали глубинные причины ее страданий. Теперь многое видится яснее. Когда человек – товар, неизбежны трагедии.

– Можно сказать, что нынешние рыночные отношения в чем-то аналогичны тем, времен Островского: разжиревшие замоскворецкие купцы, самодурство, отношения купли-продажи…

– Ну, в общем, да. С поправками на время.

– И все-таки звезды западного кино светят иначе. Поймите меня правильно. Может быть, и х стандарты и ценности принципиально несовместимы с нашими? Может, у нас архетипы разные, как выражаются этнографы, менталитеты эти самые?

– Если вы имеете в виду успех, выпавший на долю Мерилин Монро, Джейн Фонда, других кинозвезд, то ведь многие из них и заплатили сполна за этот блеск – трагическими заблуждениями, самоубийством, наркоманией. Начнем с того, что до последнего времени мы жили в защищенном обществе. Как бы мы ни относились к партии коммунистов, но рядовой гражданин, обыватель, трудящийся, которому гарантировалось социальное обеспечение, бесплатное образование, медицина, имел меньше поводов для недовольства. Да и вся наша культура, вся классическая литература в лучших своих образцах изображала именно рядового, маленького человека, а не героя или завоевателя. Возьмите Достоевского, Чехова, лучших советских писателей и кинорежиссеров. Если говорить о женской теме в кинематографе, то с внедрением рыночных отношений оказался отодвинут тип женщины-матери, работницы, крестьянки. Можно подумать, что в демократическом обществе, кроме проституток и содержанок, не осталось других женских типажей.

– А вы не могли бы сыграть букмекершу или банкиршу?

– Могла бы. Но не предлагают. Впрочем, в этом отношении мне повезло: я никогда не играла в заказных картинах, ни прежде, ни теперь. Может быть, я консервативна, но многое в современном кинематографе мне кажется надуманным. Внутренний творческий ресурс я чувствую, но сниматься в фильмах, где без конца перетряхивают грязное исподнее белье, где рэкетиры делят выручку, или школьницы спят со своим учителем, я все-таки не хочу. Грязь подается как искусство, а это неправда.

– А «Маленькая Вера» как же? Произведение, эталонное с точки зрения нового искусства.

– Там другое. Там не чернуха, а драма. Там все наше, родное, а не искусственно насажденное. Этим людям нельзя не посочувствовать, нельзя не сострадать. От русской гуманистической традиции в сценарии и в самом фильме отступлений не было, так что все в порядке.

– Какие же роли вам предлагали в последние два года?

– Никаких.

– Вот так?

– Вот так вот. На Горьковской киностудии, что называется, делают гробы, сдают помещения. В Театре киноактера, где лежит моя трудовая книжка, тоже вовсю идет торговля движимым и недвижимым. Казалось бы, можно озолотиться, но живем как нищие.

– Дорого вам обходится ваша принципиальность.

– Дело не в этом. Это ведь не новая проблема: славянофилы и западники, традиционалисты и авангардисты. Сейчас ведь не только артисты, но и многие писатели, художники, даже композиторы поставлены перед этим выбором: на чью сторону встать.

– Но согласитесь, Людмила Васильевна, голливудские штамповки хорошо сделаны, полны оптимизма. После многих приключений герой восстанавливает справедливость, спасает любимую женщину и уединяется с ней. Хеппи-энд, чего еще надо зрителю.

– Не соглашусь, потому что в смысле приключенчества и оптимизма американцы многое от нас же переняли, из наших фильмов тридцатых годов. Возьмите такие фильмы, как «Свинарка и пастух», «Чапаев», «Вольный ветер». Оптимизма и наивной героики там хватало. А сейчас они нам возвращают версии и киноварианты по Довженко, Пудовкину, Эйзенштейну, но только в обездушенном и обесчеловеченном виде. Американские режиссеры ищут такого героя – порядочного, честного, смелого, предприимчивого, и у нас он был, особенно на заре кинематографии, пока не выродился в безобразного пьяницу и страдальца за семьдесят лет мирного строительства. Америка жила за счет войн, колонизации, торговой и идеологической экспансии, награблено много, и фасад действительно блестит. А задворки? Я, когда впервые побывала в Париже, поразилась, сколько на его улицах и в метро грязи, сколько нищих, оборванных людей. А сейчас и выезжать никуда не надо: их и у нас оказалось великое множество. Так что, реформируя общество, мы вбираем и все пороки западной цивилизации.

– Ну, бог с ним, с Западом и его прелестями. Расскажите о себе, Людмила Васильевна, о своем п у т и.

– Родилась на Кубани, в маленьком зеленом хуторе, среди вишневых садов. Детские воспоминания – самые лучшие. Здоровье, крестьянская закваска, характер, православные убеждения – все оттуда, все позволяет мне жить, выжить, не раствориться в массовой культуре, не соблазниться мышиной беготней. Да и Москва в то время, когда я ее открывала для себя, была иной. Помните это время, шестидесятые годы, когда все мы жили поэзией, пели песни Окуджавы, ходили на спектакли Эфроса? Конечно, и тогда Москва слезам не верила. Я вот сейчас перебираю в памяти: многие из тех, кто учился со мной на одном курсе института, и даже успешнее, чем я, подавали надежды, как-то мало-помалу растворились здесь. У меня тоже было далеко не все гладко. Ни в один московский театр меня поначалу не приняли: не вписывалась в репертуар, в сумму режиссерских требований. Играла роли в пьесах и советских, и зарубежных авторов, но пригодилась в кино.

– Вы человек религиозный?

– Как вам сказать… Это никуда от меня не уходило, это в крови: воспитывалась в православной семье, мама, простая русская крестьянка, многому меня в этом смысле научила. Так что когда у нас свободу вероисповедания разрешили и церкви ее законную значимость возвратили, для меня это не было чем-то новым, каким-то модным увлечением. С детства особенно запомнились православные праздники – Рождество, Пасха, Троица: самые торжественные, можно сказать, впечатления. Обрядовость, конечно, соблюдали, особенно старшие в семье, но дети ведь переимчивы. А сейчас… Ну что сейчас? Сейчас, как сказал один мой знакомый батюшка, и в храме стало как на торжище. При коммунистах верующие могли сказать о себе, что их мало, они избранные, гонимые…

– А не кажется вам, что вместо одного категорического императива, КПСС, вместо отца земного, который не выдержал критики разумом, в наше сознание пытаются внедрить другой, – Отца Небесного?

– Не думаю. Любая власть безбожна. КПСС этого не скрывала, а новая пытается заигрывать. Но от духа православия она так же далека. И потом: все-таки потребность в защитнике, в заступнике, в милостивце у нашего народа есть, что бы там ни говорили.

– Вы думаете, возможна конституционная монархия? Сейчас много говорят и пишут об этом.

– Я думаю, что Россия д о л ж н а вернуться к тому, что составляло ее сущность, к единодержавию и православию. Но любого лидера надо прежде всего выстрадать, искусственным путем ничего не достичь. Если царь, если возвращение Романовых, то и это должно быть органичным.

– Но мы опять свернули на политику. Скажите, а что для вас значит семья?

– Каков вопрос, таков и ответ: многое. Сейчас самая главная задача та же для нас, что и для большинства россиян: как выжить на те скудные средства, которые еще есть? Муж, режиссер, сценарист, я, безработная, можно сказать, дочь – в том возрасте, когда особенно тревожишься за ее судьбу. Я очень страдаю, что она растет на асфальте. Каждое лето стараемся проводить на Кубани. Может быть, я преувеличиваю опасности города, но в том беспределе, в котором мы все сейчас живем, лучше перестраховаться. Мне кажется, человек должен жить на земле. Или хоть соприкасаться с ней почаще. Лица деревенских жителей отличаются от физиономий асфальтников: они мягче, благодушнее, добрее. У людей, воспитанных в природном окружении, более цельный и крепкий характер. За примерами далеко не надо ходить: возьмите Василия Макаровича Шукшина. А цельный характер – это уже половина дела, половина успеха. Стараюсь отвлекать ее от телевизора, посещаем церковь. Все-таки я убеждена, что возрождение России во многом будет определено провинцией, что Россия найдет свой особый путь. И это не обязательно путь торгашества и наживы. Нам нужно ценить наши национальные достоинства – отзывчивость, широту, гостеприимство, нельзя терять самобытность и заниматься самоедством. Иначе мы действительно превратимся в полуколонию и рынок сбыта.

Грустно, что в это время уходят из жизни талантливые люди: Шукшин и Миронов, теперь вот Смоктуновский и Бондарчук. Но главное, конечно, что актер оставляет после себя; Шукшина уже сколько лет нет с нами, а ведь как повлиял, скольких людей своим творчеством поддержал и напитал. И шукшинские чтения проходят, и в Сростки народ едет, и конференции устраиваются, и книги раскупаются, и фильмы народ по-прежнему с удовольствием смотрит. Так что, если вспомнить поэта. —

 
Не говори с тоской: их нет,
Но с благодарностию: были.
 

Беседу вел

Алексей ИВИН.

(опубликовано в газете «Московский литератор» или «Российский писатель»)

56. Агата Кристи
Агата Кристи, Родосский треугольник: Сборник. – М.: Профиздат, 1990. – 224 с., тир. 180 тыс. экз

Чтобы я не смог дочитать детектива, это надо очень постараться. Я даже Шарля Эксбрайя дочитываю, а уж он-то легкомыслен сверх всякой меры. «Родосский треугольник», «Последний баронет», «Труп в библиотеке» – все это сухо, схематично, по трафарету, дамская трескотня в будуаре, а не проза. Детектив должен заинтересовывать, убийство – дело серьезное, а я зевал над этими пустыми шаблонными бабскими пересудами, да так и бросил. Не понимаю человечества: если эта дама, Агата Кристи, издавалась у нас и в мире многомиллионными тиражами, а без очков видно, что это очень скудные, куриные мозги, бессодержательность и трафарет, в том числе и фабульный, то как это стало возможно? А какой язык – плоский, невыразительный, волапюк. Это сосиски на сое, а не детектив: ни характеров, ни сцен, ни живописи, ни психологии. То есть, худшее-то, массово серийное на потребу, как сосиски, – это и есть самое ходовое уже и в литературе (в прозе)? Нет, я и сам, как простой обыватель, не прочь развлечься, но это даже не развлекает, лишенное авантюрного интереса. Я у Агаты Кристи много чего прочитал со студенческих лет, а помню только «Десять негритят», и то по фильму: там куда-то все спускались вроде как на круизном теплоходе, пока не осталось никого – методом исключения. Конвейер, штамповка. Любила английская дама уничтожать персонажей, зубы – помню по фотографиям – мелкие, голова в кудряшках. Какая зависть? Нет никакой зависти. Suum quique.

Алексей ИВИН

57. Католическая жвачка
Жид Андре. Фальшивомонетчики. Тесные врата/ пер. с франц. И. Сабовой, А. Дубровина и др., сост. и предисловие В.А.Никитина. – М.: Прогресс, 1991. – 720 с., тир. 100 тыс. экз.

Чтобы правильно понять меня, рецензента, вы должны бы, как минимум, прочесть также и автора, А. Жида. Но я-то знаю, что большинство из вас затем и читает рецензии, чтобы иметь представление о книге, не читая ее. В свое время для «Литературной газеты» я отрецензировал полтора-два десятка современных книг, отражающих так называемый «литературный процесс», – так я их почти все похвалил и одобрил, хотя там не было ни одной талантливой и сколько-нибудь интересной (для меня). И знаете почему? Потому, во-первых, что мне пусть мало, но платили, и потому, во-вторых, что рецензии не опубликовали бы, раскритикуй я книги. Это была работа, это была рутина. Я знал, что книги по большому счету дерьмо, редакция знала, что надо заполнять газетные полосы, а публика знала, что раз книга издана, значит, она хорошая. Все были при деле. Вот почему у нас в стране так трудно с предпринимательством и так хорошо с рутиной; за рутинную службу платят, а начнешь вникать и предпринимать, – себе дороже.

Мне – к слову сказать – вообще ни за что не заплатили, кроме того, что я делал плохо, изо дня в день. И за эту рецензию я также не получу ни гроша. Зато она умна, правдива и об интересном авторе.

Кроме упомянутых на обложке, в книгу входят также повести «Топи» (в смысле «Болота»), «Изабель», «Урок женам», «Робер», «Тесей»

В «Топях» Андре Жид большой суеслов; такой большой, что даже комический эффект от тавтологий, очевидное пародирование философической каузальности – не оправдывают его стараний. Эта вещь – о скуке повседневности, о тщетности усилий взломать рутину. Абсурдностью положений эта повесть напоминает «В ожидании Годо» С. Беккета, напором и экспрессией – стиль Томаса Вульфа, а непроходимой серьезно-шутовской пошлостью – скетчи и юморески Джерома К. Джерома. Писатель записывает каждый свой чих, промельк мысли и каждое намерение, а путешествовать, узнавать и наслаждаться жизнью отправляются люди попроще – без задачи зафиксировать мгновение. Андре Жид пишет хорошо (в отличие от зануды Сартра): живо и с юмором ни о чем. В этой повести-притче, в повести-эссе он демонстрирует этакий словесный эквилибр, одновременно обнажая собственные творческие приемы и ухватки. «Топи» (в смысле «Болота») показалась мне вещью, самой интересной в книге, совсем избавленной от религиозной доктринальности и даже по-своему озорной.

«Тесные врата» повествуют о морально предосудительной любви кузена и кузины Алисы. Сам-то автор эту склизкую ситуацию успешно реализовал, женившись на двоюродной сестре, но в повести, написанной а-постериори, конечно же, полно католических догм, угрызений совести и тяжелых переживаний нравственности. Обычное последовательное развитие сюжета, в удручающей, в руссоистской стилистике ХУ111 века (французский прозаик вообще очень старомоден) организовано в виде переписки влюбленных. Много именно той утомительной описательности и многословных объяснений, которые так неприятны, – во всяком случае, для мужского восприятия. В результате, богобоязненная Алиса, которая так и не согласилась вполне на грех с братцем, умирает, а другая кузина, экстравертированная Жюльетта выходит замуж за хваткого крестьянина и плодит детей. Кузен же остается на бобах и вынужден учиться, просвещать свой разум. Расклад тот самый, который и в русских семьях, особенно Х1Х века, когда дозволялось жениться на сестрах, много раз описан. Отличие то, что в повести Андре Жида слишком много религии, священников, проповеди смирения и прямой достоевщины в худших образцах. Я не согласен с авторской трактовкой. Автору не удалось убедительно изобразить кровосмесительное чувство в любви брата и сестры. «Сердце колотится, ноги трясутся?.. Ну, так что с того? – так и хочется поиздеваться над героями. – Преодолевайте физиологические запреты, выходите к свету любви и согласия. Сама изнывает и умирает от невоплощенных желаний, а всё и во всякий раз по-ханжески ссылается на бога. Бог! Бог! Большая в этом родовая несправедливость и прямое лицемерие: одна сестра, смиренная и жертвенная, молча увядает, а другая плодится и размножается, как кролик все равно, – за ее счет. Знаем мы эти житейские проблемы и трудности, ровно ничего в них не зависит от Господа. То же и в любом запущенном лесу: толстый дуб размножается и расширяет владения, а тощая осинка под ним вянет-пропадает». И когда то, что можно объяснить доходчиво и вполне резонно и даже материалистически, автор трактует в духе субъективного идеализма, почти как папа Римский, звучит это крайне неубедительно, вымученно. Особенно в наши дни, когда опять, иносказательно говоря, «Победоносцев над Россией простер совиные крыла».

Повесть «Изабель», про беспутную дочь, красавицу, и ее сына, мальчика-урода, мне тоже запомнилась, но, конечно, не католическими трюизмами и экзистенциальной чепухой, а четко схваченным характером, типом этой самой Изабель. Повествователь, юноша-архивист, влюбился в нее заочно, по портрету (прям ситюэйшн из репертуара нынешних социальных сетей), но реальность не совпала с платоническим идеалом, и при встречах у них ничего не вышло. Изабель хоть и прекрасна, но несчастна, без мужчины пропадает, с родителями в ссоре, с дурными наклонностями, хамка, плохая мать и вообще – отверженное существо. Кучер – самое то, что ее устроит при таких задатках. Такой раздрай между мечтой и реальностью повествователя глубоко оскорбляет: обиделся он, что Изабель «не соответствует» своей красоте.

Что до романа «Фальшивомонетчики», то это безнадежно комнатная проза. Герои и автор свету белого не видят, бесконечно анализируя свои чувствица, сюжета принципиально нет, а диалоги – один к одному – точно списаны у Ларошфуко или Блеза Паскаля (оба выглядят гораздо предпочтительнее А. Жида). Утратил интерес сразу же и не восстановил. Только сцена с беременной Лорой – еще куда ни шло, и то потому, что сцена, а не мертво искусственный текст типа кафизмы, торжественного кондака, а лучше сказать, раз речь о католиках, – катехизиса. Стра-ашный грех и проигрыш в романистике г-на Андре. А название точное: по виду – золотая монета номиналом в 20 франков, а на деле – не стоит и 2 су: стеклышко позлащенное. Возможно, французское литературоведение обидится на меня за площадной юмор, но, помню, толстый том Жоржа Бернаноса, тоже католика, с тою же скукой листал (или Робера Десноса, который Андре Жиду прямой друг был? – или Сесброна?). Словом, фигня, братцы: французские выкормыши Достоевского, и ничего больше.

В «Уроках женам» и «Робере» католическая жвачка становится надоедливой, так что я как рецензент счел себя вправе и всю рецензию так назвать. Вправе я рассердиться, что много лишнего пережевывания, а действия нет?

Справедливости ради, к старости, в 1946 году, Андре Жид написал компактную – почти пересказ греческого мифа – повесть «Тезей», и – о чудо! – в ней есть даже изобразительность, и красочность, и притчевость экзистенциалистская, и не заемная – католического толка, – а своя глубокая мудрость. Своеобразное произведение, вот только маленькое.

Вывод: «Топи» (в смысле «Болота», «Les paludes»), стервозный и жизненный характер Изабель и краткий миф о Тезее – вот достижения французского экзистенциалиста Андре Жида. Да и то: вполне могло случится, что переводчица улучшила оригинал («Топей»), превзошла его по мастерству. Могло ведь такое произойти? Вот поэтому, братцы, не следует зря толковать о Боге: и в душевной жизни Его не больше, чем в природе. Скучны эти проповеди для свежего человека.

(рецензия опубликована на [битая ссылка] www.proza.ru)

Алексей ИВИН