Текст книги "Рецензистика. Том 1"

33. Михаил Коцюбинский
Михаил Коцюбинский, Лошади не виноваты: Рассказы/ Пер. с укр. – М.:ИХЛ, 1976

Читал народные рассказы Михаила Коцюбинского. По поэтической силе и страсти после Гоголя ничего подобного не читал в украинской литературе. У Данилевского прекрасные романы и много шикарных и красочных сцен, но такого рассказа, как «Дорогой ценою», и он бы не написал (о бегстве от панов к туркам за кордон батрака Остапа и Соломии). Страшно читать рассказ «Что записано в книгу жизни» – о том, как в голодный год крестьянин отвез свою старуху мать в лес, чтобы замерзла и развязала семью. И вот всей этой страшной правдой, от которой кровь стынет в жилах, ни на йоту писатель не сдвинул человеческое сознание в сторону гуманизма, – вот что воистину страшит! Неужели правда нужна только тому, кто высказывается?

Алексей ИВИН

(рецензия опубликована в ЖЛКиС)

34. Н.М.Карамзин
Н.М.Карамзин, История Государства Российского, ж. «Москва», №№1—12 за 1988 г.

Изумляюсь на наши журналы и издательства. Прочитал годовую подшивку журнала «Москва» за 1988 год. Хорошо н а п и с а н а только «История государства Российского» Н. М. Карамзина. Интересен (информативен) также «Зрячий посох» Астафьева, стихи Чичибабина и два рассказа Шаламова. И всё! И я впал в раздумье. Я стал думать. Я читаю Маартен`т`а Харта – и всё понимаю. Читаю Харри Мартинсона – опять же прелесть как написано! Отчего же, читая Анатолия Афанасьева или Анатолия Жукова, я не понимаю даже, о чем они пишут? Ведь эти двое такие же личности, как и голландец со шведом. О чем же они поют – без смысла, лада, образов, сюжета, коллизий, метафор? А ни о чем. Страшная догадка озарила меня: печатают по имени! Анатолий Афанасьев это ведь Счастливый Воскресеньев, вот его и печатают в журнале «Москва» вместо воскресного чтения. Почему Казимир Малевич первый художник среди равных? Потому что он кажет и малюет мир, следовательно, он истинный художник. «Черный квадрат» – и всё, и муха не гуди. Вот и Счастливый Воскресеньев волен писать любую абракадабру – он все равно будет первый (во всех журналах патриотического направления и в «Роман-Газете»). А Мартын Харт и Гарри сын Мартына – они изложили, что почувствовали и восприняли, и дурак Ивин на это откликнулся. А Великую Китайскую стену А. Афанасьева он не мог осилить, потому что там были странно одинаковые камни-плиты-слова, уложенные без смысла в пирамиду (в «Пирамиду» Л. Леонова). Но К. Гамсун тоже жил 96 лет, почти как Леонов. Отчего же столетнего Гамсуна я понял всего, а столетнего Леонова – ни строки? Лев, максимально побеждающий Льва, нисколько не могучее сына Петра, но Педерсена Ивин понял и принял, а лауреата, секретаря, водителя автомобиля, отраду социалистического реализма и строителя словесных «Пирамид» Л. М. Леонова – даже приспособительных реакций к тексту не выработал, а не то чтобы понять. Почему, братцы? Разве в огромном количестве книг и статей не доказано, что Л. М. Леонов – гений? Доказано. А потому, братцы, что Ивин сам скандинав, он уже иностранец среди русских, он путает Афанасьева с Анастасьевым, Полякова с Чеховым, а у самого фамилия от названия сорного дерева, никуда не годного, только на аспирин. Вот почему прозу Ивина отвергают все русские и русскоязычные издательства: его проза не понятна без перевода со скандинавских языков Вологодчины.

«Пособие для умалишенных» не издано в России, как «Пушкинский дом» господина А. Битова; оно лежит 20 лет, как стихи господина внутреннего диссидента Б. Чичибабина, оно зловредное, ругательное и правдивое, как проза товарища В. П. Астафьева и самиздат господина А. Н. Радищева, но у него нет О. Ивинской и господина коммуниста Фельтринелли, как у господина садовода и огородника, не угодного в СП СССР, Б. Пастернака (чем еще заниматься с такой фамилией? – только огородничеством!). И вот помня судьбу товарища зэка Щ-сколько-то-там и Александра, который подписывался «Искандер», Ивин думает: а умалишенным нужно пособлять? Может, им достаточно справки ВТЭК и пособия от собеса?

Вы думаете, Николай Михайлович Карамзин не обиделся, что ему не выплатили гонорар с 683 000 экземпляров его сочинения? Еще как обиделся! Но ведь у нас умные все – все вподчистую; каждый редактор знает: Карамзину не надо платить, а Афанасьева можно не читать. Поэтому печатать надо либо покойников, либо спокойников.

Алексей ИВИН

(рецензия опубликована в Журнале литературной критики и словесности)

35. Мы теперь все горожане

Герой современной русской прозы? Рассуждать о нем можно, только сразу дважды оговорившись: во-первых, он слишком многоразличен, пестр, чтобы определить его даже в толстой монографии, во-вторых, обзор-то узок: если о семидесятилетних авторах, которые у всех на слуху, можно что-то сказать, то сорокалетних еще надо найти и прочесть. И все-таки некоторые ориентиры видны.

Первое и главное: герой окончательно переехал из избы в каменный дом. Наследников Астафьева, Белова, Шолохова, которые бы свидетельствовали от имени социальных низов, не обнаруживается (или они измельчали). Дна-то много в современной прозе, но это – городское дно: бомжи, наркоманы, преступники. Герои Прилепина, Сенчина с их шустрым зазнайством начисто лишены романтизма, о своем происхождении не вспоминают и стремятся только обладать недвижимостью. Кто какие байки травит, плотничая, – их не интересует. Как-то всё разладилось, если под «ладом» понимать то же, что имел в виду Белов в своей книге. Умные ворчуны Маканина, усталые циники Кувалдина, парадоксалисты Пьецуха выродились в обыкновенных пролаз и прохиндеев, озабоченных недостатком общественного внимания к себе. Житие пошло всё более мирное, всё более скученное, устроенное на умении «дружить», – мужество и коллективные тяготы героев на войне, в лагерях и на стройках века отошли в прошлое. Но авантажности и завоевательной экспансии англо-американских покорителей прерий и космоса все равно что-то нет: живем в баньке с пауками, друг друга жалим, за стены блочного многоэтажного жилого дома хотя бы в сквер не выходим. Поэтому в современной прозе маловато оптимизма, мажорного тона или хотя бы иллюзий, а герой какой-то всё более закупоренный, несмотря на светлые перспективы рыночных отношений.

Вот пример: не так давно вышла книга «Новые писатели: Форум молодых писателей России», второй выпуск. В ней почти 600 страниц, на прозаиков отпущено 400. А мое внимание привлек только Илья Кочергин, представленный Е. Ермолиным, и то не с рассказом, а с путевым очерком «Красная палатка в снегах Килиманджаро». Чувствуется, что человек пишет с вдохновением, отбирая слова и о том, что любит, – и при известной внутренней гармонии всё остальное приложилось: эстетические красоты, единство впечатления, живописность и романтичность. Нет мата, натурализма и невразумительных разглагольствований – и сразу, как говорится, другой колер. Может, все дело в том, что герой путешественник, не заперт в квартире, а созерцает земную красоту? А мы теперь все горожане, куда нам!

В этом смысле призыв Л. Пирогова восстановить «маленького человека» в качестве героя не лишен оснований. Вопрос только в том, кто его пожалеет? Разве только социальная служба и правозащитники. Что до читателя, то он, мультиплицированный, воспитанный на Терминаторах, хоббитах, женских романах с непременным хеппи-эндом или хоть на Фандорине, – читатель, я уверен, не снизойдет до нынешнего Акакия Акакиевича. Ну, разве что он будет преподнесен с большим гуманистическим пафосом.

А между тем, в смысле моральности, в смысле продолжения исконных достоинств русской литературы, в смысле традиций Толстого, Тургенева, Достоевского он-то, этот «маленький человек», и должен был бы возродиться. Вот он переехал из избы в каменный дом, лишил себя природного окружения и горизонта, вот тут-то и начались такие душевные переживания, которые можно бы со всем мастерством психологического анализа явить миру. Вот, мол, Акакий Акакиевич страдает: шинель у него украли, машину из гаража увели, льют ему на голову холодную воду.

Нет, ну, воду-то на темя герою современной прозы льют давно: в романах М. Попова и антисоветских изысканиях Е. Попова льют, у М. Литова и М. Бутова льют, у А. Волоса и А. Слаповского льют, у С. Василенко и даже Е. Черниковой льют. Что? Вот именно: недостаточно художественно льют воду, и мы не верим. Потому что при таком распространении аудио, видео и прочих средств коммуникации воздействие Слова должно быть таково, чтобы мы ему поверили. Ну, не болит у него ничего, у современного героя русской прозы, или эта боль не вызывает отклика у читателя, который живет в мире насилия и стал невосприимчив.

И у нас, и на Западе все давно и отлично поняли, в чем преимущества русской прозы. Задача современного русского прозаика, следовательно, в том, чтобы продлить и развить мажорный импрессионизм Бунина, старообрядческую основательность Шмелева и Зайцева, демократизм Астафьева и Шукшина в новых достойных формах.

Вместе с тем, когда мы говорим о герое современной русской прозы, надо понимать, что широкое развитие потребительской литературы (исторические и футуристические фэнтэзи, детективы, «дамская» проза) оставляет для серьезного прозаика узкий путь. Раз он сидит в каменном мешке, естественно, что он безудержно фантазирует, ловит и выводит на чистую воду преступников, соединяет в счастливом союзе очередную влюбленную пару. Но его-то собственная р е а л ь н а я сущность как современника, как данного субъекта в данных обстоятельствах остается невыраженной. Он же убегает от действительности в мир грез. А его собственное положение не проявлено. Вместе с тем почему вы считаете, что читатель хочет только «вранья»? Отнюдь. Противостояние «маленького человека» разрушительному воздействию «среды» – тоже очень занимательная тема, тоже помогает выживать в серых буднях. И не обязательно при этом «Кафку делать былью»; есть превращения поближе к реальности и повседневности, более конструктивные и мобилизующие.

Чтобы организовать, скомпоновать героев в художественное полотно типа «Братьев Карамазовых», надо обладать прямо-таки сокрушительным жизненным опытом и большим талантом. В условиях городской суеты появление такого автора и таких героев мало вероятно. Но это не значит, что надо сдаваться. Если видеосъемка забирает из художественной прозы ее изобразительную часть, то интеллектуальная составляющая прозы все равно никуда не девается. Если информированность возросла в разы, то человеческие ошибки и заблуждения все равно остаются и требуют исследования. И почему обязательно прустовского, кафкианского, джойсовского? Вон Алексей Иванов, говорят, хорош. Я, правда, не читал.

Алексей ИВИН («Литературная газета», №27 за 2009 г., с сокращениями).

36. Не с кем сходить на охоту

В последние годы я часто думаю, почему у меня такая судьба? В Х1Х веке писатель И.С.Тургенев, тоже не слишком счастливый в личной жизни, дружил, охотился, переписывался, встречался с десятками русских гениев и талантливых представителей – с Толстым, Некрасовым, Полонским, Фетом, Станкевичем, Грановским, Аксаковыми, Пушкиным, Добролюбовым, Писаревым, Гончаровым и Достоевским (с этими двумя отношения не заладились), Писемским, Островским, Анненковым, Дружининым, Майковым, Боткиным, Панаевым, А.К.Толстым, Мятлевым, Гоголем, Григоровичем, Г. Успенским, Герценом, Бакуниным, Белинским и другими (кого-то, точно, забыл упомянуть); список его зарубежных друзей еще более впечатляет. И при этом он написал множество великолепных произведений. Я же всю жизнь (повторяю: всю жизнь) общаюсь почти исключительно с дураками. Я, когда в Киржач переехал в надежде начать новую жизнь, познакомился сразу с шестью пациентами владимирских психушек. Это такое предложение пошло, новое. Нет, и мне случалось встречаться с известными современными литераторами, но радостными эти встречи не назовешь.

Почему, ради всего святого? Рыбак рыбака видит издалека? Но с дураками ведь невозможно сотрудничать. Дурак, он же неправильно воспринимает мир.

И однажды я понял – почему. Я понял, почему ни разу надолго не встретил доброго, умного, талантливого, любящего, искреннего человека, такого, про каких говорят: «хороший». Потому что у меня 70 родственников, которые ни разу со мной не встречались (или только в детские годы) и не испытывали в этом нужды. Игнорируя меня, они делегировали своих представителей (сумасшедших) для общения со мной, а сами в свое удовольствие жили в своих крепких мещанских семьях, руля и управляя мягкими кроватями на колесах. Им зачем писатель? Они считают всех интеллигентов дураками на тех же основаниях, что и Фамусов некогда.

И сообразив это, я поступил просто: знакомясь с человеком, стал обиняками узнавать, лечился он или нет. И больных отшивал, отваживал. Вы же знаете: с кем поведешься, от того и наберешься. (Круглых затылков, малиновых пиджаков и руководителей кроватей, т.е. водителей я избегал еще тщательнее: они хуже). И понемногу мир воцарился в моей душе: ни умных родственников поблизости, ни дураков-друзей, ни-ко-го. Не с кем сходить на охоту. И начинаешь понимать, как прекрасна жизнь, когда молчат ищущие твоей души и дружбы, зато говорят деревья, ветры, поля, реки и другие натуральные субстанции.

В них-то и заключен здравый смысл, а вовсе не в социуме, как полагаете вы. Даже если охотишься в одиночку (см. рассказ «Хорошее жилище для одинокого охотника»).

Алексей ИВИН

37. Сценография косного быта
Сергей Бардин, Ломбард. М., «Золотой век», 1999 г.

В книге Сергея Бардина есть цикл рассказов, связанных с искусством фотографии. Думаю, что и в собственном писательском методе автор во многом идет от этого. Он не интеллектуал и не живописец словом, он – сценограф. Много работает над расстановкой фигур, углом съемки, экспозицией, и, как на фотографиях, в его сценах нет ничего лишнего.

Судя по деталям быта, в сборнике представлены рассказы, написанные и в начале семидесятых (цикл «Развеселый разговор»), и в последние годы. Причем – или такова требовательность автора к слову, тщательность редактуры? – эволюционировал он с тех пор так же мало, как и его приятель Вячеслав Пьецух: те же продуманно отобранные реплики, та же угловатая статичность фигур, тот же немного вязкий авторский тон, полный насмешек, в котором чувствуются одновременно и стилизация, и уроки Зощенко. Сопоставление с мэтром в случае Бардина говорит только о традиции, школе, общем сатирическом направлении таланта: его проза – более серьезная, рассудительная и, к сожалению, более частная. Занять нишу почетнее, чем плыть в потоке, но по его, автора, силам стать фигурой в направлении, а то и возглавить его.

И свидетельство этому, например, написанные с большим воодушевлением и необычайно смешные рассказы «Человек года» или известная «Гайка леворезьбовая, клин стальной». Случаи, факты, темы опять же вроде бы узко-бытовые: ремонтный сервис, женский вопрос, – но в них Сергея Бардина словно непроизвольно сносит с его серьезно-рассудительных, ворчливых крепей а-ля Собакевич, и он являет неистощимый талант юмориста (а местами и трагика). Его искрометный юмор не тот, от которого смеются миллионы телезрителей, когда, отсмеявшись после мимических кривляний чтеца, уже не помнишь, о чем шла речь, а, к счастью, художественный юмор смешных положений, остроумных словесных формулировок, сарказма, здоровой злости.

Книга вышла под занавес тысячелетия и представляет «избранное». Увы, российская жизнь до того биологична, а проще сказать – косна, что одаренный остроумием беллетрист (взять хоть Чехова, хоть Аверченко и того же Зощенко) развивается под ее давлением в одном и том же направлении: от веселости – к скепсису, от хорошо кадрированной сценографии – к мудрости, слегка подкрашенной философическим лиризмом. Как тот же Чехов в повести «Степь» – или как Сергей Бардин в дачной повести «Пастораль». Метаморфоза закономерная – но и обидная, потому что мудрость – это ведь иначе названное состояние немощи. Между тем впечатление-то на читателя производят именно сцены, бессюжетные рассказики (потому что сюжетосложение нашим писателям не дается, хоть убей).

И Сергей Бардин, словно спохватившись, что нанес в свой ломбард многовато вытертых лисьих воротников, вдруг одаривает нас до колик смешным рассказом на современном материале «Как Ленин и Сталин валюту меняли», касаясь в нем старинной нашей загвоздки: чем же все-таки российский образ жизни отличен от западного?

Есть у Бардина еще одно – редкостное в наши дни! – качество, которое я, не боясь высокого слога, назвал бы гуманизмом. Посмеиваясь, автор своих героев любит, жалеет и, как старший брат, опекает, умеет выявить человеческое достоинство в замордованном вроде бы человеке (рассказ «Гора Ли, река Че»). Совсем не склонный к сантиментам в привычном понимании слова, он может так подать своего героя, что, беспомощный, тот вызывает и сострадательную грусть. Очередь, троллейбусная перебранка, выпивка, баня… В городе на каждом шагу происходят сцены, полностью выявляющие характер. И Сергей Бардин хорошо умеет их подсмотреть, определить, заключить в словесную рамку. Кукла Катя не просто кустодиевская по колориту купчиха, но и вместе – тип вальяжной русской женщины, объект вожделения южан. О ней можно было бы много философствовать, если бы не знать, что экспансия от экватора – явление повсеместное. И – чудное дело – даже эту острую проблему-занозу Бардин умеет подать так, что хозяйку восточного ресторанчика вьетнамку Раю как агрессора мы не воспринимаем: живой человек, со своим кодексом чести. (И уж кстати: когда вот так, через кинематографические ходы и «режиссуру», писатель свои сцены улучшает, это у него получается и вовсе мастерски).

Книга издана в серии «Библиотека журнала «Золотой век», на хорошей бумаге. Как говорили в Х1Х веке, поздравляем российскую словесность!

Алексей ИВИН

(журнал «Октябрь», №11 за 2000 год. Рецензия также опубликована в газете «Книжное обозрение». И там, и здесь она отредактирована по-разному, даю комбинированный вариант).

38. Весь Дарницкий уезд

Игорь Мамушев, Окраина света: Стихи. – Киев: Музычна Украина, 1993.

Игорь Мамушев, Неприкосновение: Стихотворения, новеллы. – Киев: Музычна Украина, 1994.

Игорь Мамушев, Дни пилигрима. – Киев: ВиАн, 1996.

Игорь Мамушев, Город для ветра, или Сон бабочки: Стихотворения, новеллы. – Киев: ВиАн, 1997.

Опасаюсь, что, если начать со столь необычного посыла, редакция «Знамени» эту рецензию отвергнет. Но иногда лучше быть непонятым, чем неправым.

Так вот: многие значительные общественные достижения обосновывались на необходимости определить сложные личные и родственные отношения. Мои – незначительные, но все же… Внешне поэт Игорь Мамушев похож на одного моего знакомого, циника, космополита и эстета, который когда-то отбил у меня приятную женщину (он человек обаятельный и не грубиян). С другой стороны, среди прямых московских родственников есть небезуспешный музыкант (а пианист Мамушев, как сказано, закончил Киевскую консерваторию). С третьей стороны, две непрямые генетические линии в роду действительно тянутся на Украину. Хотя, с четвертой, что бы мы, читатели, имели, если бы А.С.Пушкин сразу определил и выяснил отношения с отцом, братом и пишущим дядей, а, допустим, Александр Солженицын – с Исаем? Вот то-то и оно, что, как это ни покажется цинично, часто, как Ф.М.Достоевский, создаешь роман, имея центром родового возбуждения и боли некую сумасшедшую тетку (Куманину, например).

Это я к тому, что, когда автору шести неопубликованных романов позволяют языком критики высказать несколько мыслей о стихах, это не только замечательно, но и неспроста. Хотя из пушки по воробьям уже стрелял так часто, что это вызывает в душе справедливую злость.

Злость поначалу вызвал и Игорь Мамушев. Точнее, его стихотворения. Первые две книги, изданные в киевском музыкальном издательстве, полны жеманства, красивостей и того стремления высказаться иносказательно и общо, которое, как кочки на молодом болоте, драпирует только тухлую воду: идешь весь в зыблемых ощущениях и не знаешь, правильно ли ступил:

 
Приливы теплых вечеров, упавших листьев вялость,
рука записывает грусть, глаза тоскуют ввысь…
…Надпей меня, строка, втяни по букве
горчайший среди сладких – сок тоски…
…Мне в лужи бы заглядывать, так нет:
коверкаюсь, паясничаю, тщусь
в кого-нибудь влюбить свой силуэт
и доказать, что жив и что не снюсь…
…О пустяках вздыхать уже нет сил,
и я беру на пробу звон разлуки,
которую во сне исколесил
и вызвонил до дна обидной скуки…
 

Строки надерганы из разных стихотворений, но все в том же духе: точно видишь сон во сне, а плоти нет. Яви нет. Зато навалом той неземной, высосанной из пальца, искусственной метафизики, которая, хоть бы и у Данте, так скучна, утомительна, неприятна. Создается некий фантом, химера, мираж. Мне скажут: так ведь поэт же, поэтический язык! Так ведь и я не крокодил, способен уразуметь красоту воздушного шара, если у него есть очертания. Мне скажут: так ведь красота же! Я отвечу: бессодержательность. Мне скажут: ну не всем же быть Аввакумами. Я отвечу: но и Бальмонт, несмотря на свои 26 иностранных языков и всемирное верхоглядство, допускал в свои стихи мысль и ясность (иногда). Можно говорить расплывчато, красиво, языком сна, но иногда следует спохватиться и высказаться точно. Газ, правда, в отличие от остальных стихий, трудно увидеть и заключить в объем, но ведь и обоняние развито отнюдь не у всех критиков.

Но на третьем сборнике с особенностями поэзии Мамушева пришлось помириться: поэт, похоже, попутешествовал, набрался свежих впечатлений, и строки кое-где стали обретать мускулатуру, образы стали четче, выражения энергичнее, живее и проще. Как раз тот – бальмонтовский – случай, когда обогащение содержания поэзии идет за счет новых жизненных впечатлений и расширения кругозора, хотя внутренняя работа души и мысли оживляется совсем немного: в мир сна впущены тревога и конфликт, европейцы несколько раз толкнули нашего музыканта и поэта локтем: мол, шевелись. Может, даже спросили, сколько э т о стоит в пересчете на франки. И в элегиях И. Мамушева появились при том же однообразии ритмики, колорита и динамики плохо темперированного клавира отдельные современные заземленные слова и выражения:

 
Дождь вечером пойдет, а в ночь приснится
отец, потянет сыростью в окно;
я долго буду плакать и молиться,
а после пить дешевое вино…
 

Ну вот: хотел процитировать еще что-либо дурно-динамическое – и не нашел, уперся вот в такое:

 
Осень морем тихим, словами, разлукою
вострубила, над золотом города
удалилась в высокий простор…
 
 
…Тростинка на ветру о Куперене
чуть вспоминает: на воде следы
прошедшего Спасителя мерцают,
пейзаж подлунный сыт осенним днем…
 
 
…Ресниц потухший свет и блеклость
лица немого, святый поцелуй…
 

Словом, все заткано кисеей. Или даже мхом – кому как нравится. Хотя, конечно, если бы И. Мамушев выяснял отношения не со мной, а, скажем, с какой-нибудь литературной дамой, склонной к велеречивости (а таковых просто чертова пропасть), то услышал бы и читал сейчас о своем высоком поэтическом вдохновении, о том, как Поэт, человек прекрасной души, вносит Гармонию и Красоту в наш беспощадный коммерческий век, что адепты высокой Музыки, Живописи, Искусства спасут нас от пошлости, что Прекрасное… ну и так далее.

Муза «грусти и уныния» у Мамушева – горожанка. Цивилизованная, обутая, одетая, неголодная. Народно-поэтического в ее основе ровно ничего нет. То есть в построениях А. Парщикова или Л.Рубинштейна или даже в стихах Ю. Кузнецова архетипического тоже негусто, и все-таки это отпочкование от некоего общего ствола культуры (выражение общего начала через индивидуальный язык), в то время как стихи И. Мамушева хоть и пестрят именами художников, музыкантов и всеми возможными культурологическими впечатлениями, пока что смутны, неопределимы: частный опыт восприятия и самовыражения. Стихи. Ничего нельзя понять. Барышни будут в восторге. Потому что такой им, как правило, и представляется поэзия: когда алгеброй нельзя поверить гармонию. Очень гармоничный, непротиворечивый и неуловимый поэт. И конечно, синтез двух искусств, музыки и поэзии, многолетние занятия музыкой отпечатались на стихотворениях таким образом, что на фронтисписе сборника можно было бы тиснуть: «Только для посвященных. Вытирайте ноги!»

Вот я и вытер. И дальше по залам-страницам не пошел бы, если бы к двум последним сборникам Игоря Мамушева не было подверстано по полтора-два листа лирических прозаических зарисовок, обозначаемых термином «новеллы». А жанр «новеллы», хоть классической, хоть современной, если и допускает всегда налет таинственности, недосказанности, то уж в смысле сюжетности, строгости в отборе лексических средств и конструктивной стройности даст сто очков вперед тому поэтическому бормотанию, которое у Мамушева этим термином обозначено. По сути, это те же «элегии», но еще более бесхребетные, потому что в них автор уже не берет на себя труд даже рифмовать: просто понеслось лексически неотобранное говорение – и пусть его: все равно никто ничего не поймет.

Да и эпиграфы из Г.К.Честертона и «Откровения» Иоанна Богослова, предпосланные последнему сборнику, как бы подчеркивают загодя, что автор нам предложит сейчас самое безбожное надувательство. Так оно и случилось. Откройте заветную тетрадку со стихами любой пишущей десятиклассницы – и вы там весь этот набор красивостей найдете. И даже красивше:

 
туманны окна на сусальном фоне
немого сентября, и мутно-зелен
весь Дарницкий уезд…
 
 
                                                       Алексей ИВИН
 

(журнал «Знамя», №5 за 1998 год).