Текст книги "Рецензистика. Том 1"

22. Зато мы делали ракеты
Феоктистов К. П. Зато мы делали ракеты: Воспоминания и размышления космонавта-исследователя. – М.: Время, 2005. – 288 с. – (Серия «Диалог»).

Вот уже и на космические исследования можно взглянуть исторически. Инженер-конструктор космических аппаратов и космонавт Константин Петрович Феоктистов прослеживает развитие ракетостроения от первых испытаний ракет ФАУ-2 и Р7. Сразу после войны до современных орбитальных МКС как человек, который сам их строил. То есть с полным знанием дела. Ранним – детским, юношеским воспоминаниям – уделено не много места, зато работе в КБ Королева, тому, как создавались корабли «Восток», «Восход», «Союз» и «Салют», какие возникали трудности при их разработке и испытании, – об этом один из первых космонавтов и бортинженер рассказывает без всякого снисхождения к читательской некомпетентности. Книга, в которой так много внимания уделено технической стороне космонавтики, читается поэтому трудно, зато погружает читателя в мир людей, увлеченных великим делом.

В оценках и характеристиках сослуживцев, конструкторов, летчиков-космонавтов, государственных чиновников автор почти всегда лоялен, мягок, но от этого портреты Королева. Тихонравова, Устинова, Гагарина не теряют своей выразительности. Много было бюрократических препон, показухи, волюнтаризма, инженерных просчетов, которые могли обернуться трагедией при пилотировании, но «зато мы делали ракеты». И сами испытывали их (полет К.П.Феоктистова вместе с Комаровым и Егоровым состоялся в октябре 1964 года). В случае успеха окупались усилия сотен людей, достижения инженерной мысли. Шаг за шагом, методично, системно автор прослеживает формирование и развитие отечественной космонавтики, а в последних главах сопоставляет с американским способом космических исследований.

Замечательная особенность этой книги еще и в том, что нигде не высказано разочарование в избранной профессии и в коллективном способе воплощения идей. И это действительно так: личные устремления не могут быть реализованы иначе, чем в дружбе и сотрудничестве. «Быстрое развитие наших космических работ определялось и естественным честолюбием, и тщеславным стремлением доказать, что мы можем первыми, раньше американцев и всех других, проникнуть в новый неизведанный мир», заключает автор.

Книга проиллюстрирована несколькими фотографиями и, думается, найдет распространение среди романтиков и практиков космоса.

А. ИВИН

(опубликовано в «Литературной газете»)

23. Типовой портрет
Алексей Абакшин. Сны на темной стороне Земли. – Александров, 2008. – 207 с. – тир. 700 экз.

Совсем перестал обожать Абакшина, как это было еще пять лет назад, когда впервые услышал его песни. Возможно, сказывается разница в возрасте. Возможно, беспокоит чувство дежа-вю. Многие нынешние 70-летние оказались изгнанниками, нас, 50-летних, страна переварила не подавившись и вот-вот извергнет, а они, 40-летние, безобразно нацелены на успех, гламур и масскульт. Ведь вот уверен, что Абакшин, когда писал одноименную повесть «Сны на темной стороне Земли», не читал ранних – молодежных – повестей Гладилина, Аксенова, Войновича, поэтому написал почти то же, но через 50 лет и на другом материале. Но согласитесь, что такое наследование – по духу, по основной проблематике, – все же лучше, нежели прямой гламур: когда книги пишут о представителях (топ-моделях, гонщиках «Феррари»), а они замечательны лишь узко прикладным интересом: либо хорошо одета, либо мельтешит на телеэкранах, либо в авторалли рискует.

Абакшин – тоже представитель, но он представляет поколение нынешних 40-летних изнутри. «Дети перестройки» почти все затронуты афганской и чеченской войнами и западной рок-культурой, и это закономерно отражается в их собственном творчестве. Мы свое время тоже потихоньку напевали из битлов, исподтишка, но в конце 80-х годов англоязычная попса ворвалась в нашу жизнь в чудовищном объеме (как, впрочем, и литература тоже). И Абакшин в своей повести это явление типизирует в образе студента Астапова. Раньше были «звездные мальчики», а теперь вот рок-музыкант. Ему чего делать, если КПСС уже бессильна, а бизнес-решения еще не внедрены? Увлечься песнями протеста и борьбы. Он так и поступает, потому что он человек честный и страдающий.

Вот эти ключевые слова – «боль», «страдание», «переживание». Вот отличие Абакшина от манекенов и истуканов представительства, которые красуются на обложках глянцевых журналов и которые вам скажут то, чего вы ждете: какие они благонравные, как заботятся о кошках, собаках и волнистых попугайчиках, почитают отца и мать, честно зарабатывают большие деньги, обожают собственных и чужих детишек и всем милы. А студент Астапов – человек мучающийся, совершает глупости, чурается гэбистов и доносительства, за товарищей стоит горой, а потом и вовсе связывается с авангардными течениями в музыке (проще говоря, с рокерами). Потому что они первые смогли проорать новую правду. А правды Астапов ищет, он ее взыскует, он за нее готов пострадать. Ксения же Собчак, или Анастасия Волочкова, или Оксана Робски хотят быть как все, а совсем не то, что вы подумали. В повести Алексея Абакшина (и во всей его новой книге) – искренний исповедальный тон, болезненная впечатлительность, мнительность и даже комплексы, нравственные критерии размыты, а герой Астапов, по первому впечатлению, существо ранимое и непредсказуемое. Так что, конечно, эталоном он служить не может, а прообразом – разве что для таких типов, как Башлачев с Гребенщиковым.

Жанр критики предполагает и порицание, не только похвалы. Похвалить автора можно вот за что: он искренен, правдив, мучается, а это значит, что он русский писатель, которому есть что сказать. (У еврейских, заполонивших, например, журнал «Октябрь», читаешь вторую фразу и тотчас забываешь первую, потому что их «тексты» – бессовестная болтовня ни о чем: почитайте хоть А. Наймана, например). Для Алексея Абакшина слово – не самоцель, а способ самовыражения; он черпает из души, из опыта; нечего сказать, нет вдохновения – не пишет, молчит. Его основное оружие, basic instinct – психологизм, но когда черпаешь из души, из внутреннего опыта, нужно выражаться безупречно точно, в совершенстве владеть словом, осознавать происхождение чувств. Как Генри Джеймс, как Анри де Ренье. Алексей Абакшин пока что пишет как молодой Достоевский, периода «Бедных людей»: темно, длинно, с тавтологиями. Так что желаю ему более обширных замыслов и совершенного воплощения.

На то, что воплощение еще не филигранно, указывает такой, например, факт. В повести – три части. В первой читатель, следуя за студентом Астаповым, встречается с девушкой-студенткой и, естественно, настраивается на любовный роман. Точь-в-точь как в какой-нибудь «Хронике времен Виктора Подгурского» 1957 года издания. Ан не тут-то было! Во 2 и 3 части автор благополучно забывает героиню и всю любовную линию и организует нам «профессиональный» роман по типу дотошного Артура Хейли. Там уже другие персонажи, другие мотивы, а атмосферой студенчества даже не пахнет. Результат: читательское впечатление зыбко, двойственно. Если это художественная повесть, отсекай ненужное, двигай сюжет и типизируй. Если жизнеописание барда, конкретного («Я поэт, зовусь Абакшин»), то всех лиц называй своими именами. Потому что жанр уже другой, биография, из серии «ЖЗЛ», а никак не повесть, как заявлено.

И все-таки в том, что Алексей Викторович Абакшин – человек значительный, у меня сомнений нет. А если распишется, то и писатель будет замечательный. Александровцам это, наверно, все равно, потому что у них своих забот полон рот, но я хочу все же призвать их представителя А. Абакшина не останавливаться на достигнутом. Капля камень точит. Многие «раскрученные» писатели, у кого в активе десятки изданных романов и книг, не стоят своей славы, потому что «гонят текст» и «сочиняют туфту», а мало пишущий и мало оцененный Абакшин, напротив, достоин того, чтобы обретаться на свету. На свету, а не на темной стороне Земли.

Алексей ИВИН

(рецензия опубликована в Александровской городской газете и на [битая ссылка] www.proza.ru)

24. По декадам
Солнцев Р. Х. Серебряный шнур. Книга времен/ предисловие Л. Аннинского. – Красноярск: Платина, 2005. – 288 с.

Это только кажется, что современный литературный процесс стихиен, неорганизован. Есть несколько писателей и общественников, которые собирают вокруг себя единомышленников и организуют их. Они много позволяют себе и в творчестве, и как общественники (раньше было прекрасное выражение «будировать общественную мысль»). Могу сходу назвать в качестве примера критика Владимира Бондаренко и его газету «День литературы», прозаика Юрия Кувалдина и его журнал, редактора приложения к «Независимой газете» «НГ-экслибрис» Евгения Лесина, редактора «Литературной газеты» Юрия Полякова. Они организуют литпроцесс и по положению (ноблесс оближ!), и в собственных книгах. (А вот среди книгоиздателей таких людей что-то негусто, Сытиных с Павленковыми).

Таков и Роман Солнцев, поэт и прозаик, который редактирует в Красноярске журнал «День и ночь». Не будем сейчас смотреть, какой он организатор и руководитель, а разберем лучше его собственную книгу, недавнюю, «Серебряный шнур».

Автор вступительной статьи Л. Аннинский подчеркивает гражданский характер, шестидесятничество Р. Солнцева. И действительно, интонационно кое-где проглядывает трибун. Но если он и шестидесятник, то младший, лиричнее и интимнее их. Его стихи всегда конкретны, сюжетны, и в них напрочь отсутствует та высокая риторика, а лучше сказать – ходульность, выспренность, которой те часто злоупотребляли. Концовки стихов Р. Солнцева иногда очень хороши. Составленная по десятилетиям, эта книга представляет избранное – с тех еще, гагаринских, лет, когда в «Юности» поэт был впервые опубликован с напутствием К. Симонова.

Сильнее всего впечатляют, даже поражают те стихи Р. Солнцева, где он словно некий вселенский резонатор, некая стереоскопическая воспринимающая система: на лесном вырубке, в поезде, у костра, смотрит на звезду над лесом. Поэт словно бы чужд своему же восприятию, отстранен, но эффект при этом достигается броский и образный:

 
Зайду на вырубки. Там тихо,
Горячий смоляной настой.
Как патефонная пластинка,
Пень кружится под злой осой.
 

Восприниматель «в движущемся мире», он остро чувствует чуждость ему, и тем отзывчивее к его красоте, тем привязчивее в любви:

 
Давай укатим зоревать,
варить уху и с кружкой водки
о невозможном заливать.
 

Роман Солнцев нигде не заговаривается восторженно-патетически, он очень конкретен. Он, пожалуй, просит иногда «соперника», как Вознесенский – «другого» или «тишины», но в частных чувствах явно предпочитает «одну» и «одно» (например, поэзию). У него есть замечательные зарисовки, в которых мир увиден глазами удивленного ребенка (например, картина Волги в ветреную погоду, картина грозы). Но чужой мир – он ведь чужой, и природа – с ней ведь тоже не сроднишься: она сопровождает тебя, как старая собака, приставшая к охотнику. И в этом Р. Солнцев тоже дает себе отчет: спастись, утешиться можно, пожалуй, только любовью. И когда он (всякий раз неожиданно, после социальных стихов) обращается вдруг с признательностью к женщине, интимизирует лирику, это тоже очень впечатляет.

Порядочность, повествовательность и картинность, восприимчивость к красоте природы и печаль одиночества – многие качества избранной лирики Романа Солнцева привлекательны для тех, кто ценит поэтическое слово.

Алексей ИВИН

(рецензия подготовлена для «Литературной газеты», не опубликована)

25. Искренность видений
Сверканов В. Г. Любил! Люблю… Стихи/ Сост. Г. В. Сверканова. – Иркутск, издатель Сопронов, 2006. – 112 с.

Вадим Сверканов был молодым в тяжелые времена: в 1983 году уже умер в возрасте 28 лет. Через два-три года он, возможно, нашел бы в себе силы жить дальше, ибо начались общественные перемены и раздвинулись горизонты. Но что теперь об этом толковать? Вышло так, что ему позволили только выплеснуть на бумагу «шум и ярость» обреченного. Синтаксически правильных конструкций и гармонических строк у поэта Сверканова почти нет. Любой редактор эпохи застоя да и нынешние отвернулись бы от этого текста с профессиональным недоумением: это не стихи.

Да, это не стихи. Это – боль.

Кому мало жить, те не всегда заботятся о правильности речи. И ошибаются нередко, потому что нет опыта. Общеизвестны, например, лермонтовские ляпсусы: «Терек прыгает, как львица с косматой гривой на хребте»; или: «из пламя и света рожденное слово». Зато он в своей запальчивости достигал такого воздействия, какого редко кому удается достичь. Такое же впечатление и от изломанной Музы Вадима Сверканова, родившегося в прибалтийском городе Немане и закончившего Первый медицинский институт имени Сеченова.

Кажется, по первому впечатлению, что ему так и не удается хотя бы привлечь внимание, а не то чтобы объяснить, чего хочет. В одном из стихов он даже сравнивает себя с младенцем, который орет в коляске и плачет, а всем не до него. Это поэтическое косноязычие порождает еще большее неудовольствие от его стихов: они и взвинченны, и дисгармоничны, и неуклюжи. Если у 28-летнего Лермонтова, несмотря на романтическое ученичество, мудрость природная, врожденная, то у Вадима Сверканова – еще даже не обретенная:

 
Где в черной сетке антенн,
В отчаянье стиснув губу,
Трубач пробегает по стенам,
Ищет свою трубу.
 

Стихи, по сути, подражательны; вот как у раннего Лермонтова: там один Джордж Гордон, и ничего больше. Известно, что и Сверканов начал писать в 8-ом классе, посетив несколько знаменитых поэтических вечеров в Политехническом музее. Но явным несовершенствам его стихов есть и другое объяснение, более весомое, точное. Углы, изломы, полуовалы, как на картинах абстракционистов, мы видим потому, что ведь и высказаться определеннее не давали. С первых стихов поражает более всего хрупкая незащищенность плотского, оголенно нервного, человеческого среди бетонных стен, арматур, зловещих зон города:

 
Вздыхают так нежно травы,
Все звери и сам человек.
Нет ни грохота грома, ни лавы
И навек тишина, и навек…
Речь потупилась… Речка замедлилась,
Замолчали мосты, города.
И луна на восходе чуть теплилась,
Догорала бедняжка-звезда.
Ложь не лжет больше,
Вера не верит,
И не любит любовь никого.
 

Опубликованные стихи не нуждаются в оправдании: они либо есть, либо их нет. Но в поддержку «младенческого» голоса В. Сверканова выскажу еще два соображения. Вот какие.

Первое. В те годы молодые поэты, которые все же хотели печататься, даже и в условиях партийной цензуры, пускались в известном смысле на хитрость: они так усложняли, утяжеляли тексты метафорами, чтобы уж никто ничего не понял и на этом основании признал свое поражение. Зашифровка смысла. Поскольку все было запрещено, писать следовало так метафорически изощренно, чтобы хотя бы не разгадали. Так поступал, например, известный ныне поэт Иван Жданов (они и сейчас пишет нисколько не яснее прежнего, а даже тяжеловеснее). Так поступает и Вадим Сверканов, хотя он и не обращался в издательства, зная наперед, что толку не будет:

 
И вновь решетится молчанье
Шрапнелью взглядов, просто стуком ног.
Я порываю связь с потусторонней гранью
И зарываюсь в тень измученных дорог.
Я в сумрачном гуденье перевьюг —
Трещащим парусом…
 

И так поступали в те годы многие поэты, если не хотели скатиться в бытовуху и мелкотемье.

И второе. В кратких поэтических судьбах, которые промелькнули на горизонте и погасли, как метеоры, есть свое очарование. Помню, как в конце 70-х многие ценители восхищались тощей книжкой казахского самородка Намжила Нимбуева, его яркой, воистину степной красочностью, цветовой палитрой. И что же? Промелькнул, исчез, как звездопад, прочно забыт. Но ведь, если верить Екклезиасту, и все проходит, о чем тужить?

 
Вам тесен этот мир —
Подвинуться могу
Или уйти в глубокое прощанье, —
 

говорит Вадим Сверканов с безотчетным самопожертвованием. Недоживший человек обижен, он стекает

 
густой слезою
Незамеченной, потаенной
Каплей грез и обид пополам.
 

Слова «сон», «греза», «пройти по ниточке», «грань» очень употребительны. Подчас кажется, что он смотрит и вещает уже оттуда, из небытия. Эту покорную иллюзорность, галлюцинативность его поэтического мира уже подметили исследователи. Но эти-то качества, которые В. Кожинов назвал «утонченностью и сложностью переживаний», на самом деле последствия интеллектуальной робости и зависимости. Чувства мечутся среди стен, как встревоженные рыбки в аквариуме, и не находят выхода:

 
Летишь к сердцам в словесной свистопляске
С бубенчиками на дурацком колпаке.
 

Конечно, многие поэты носят шутовской колпак, иные даже замечают его на своей голове. Но уважения, по-моему, достойны все-таки те, кто срывает этот колпак. Вадим Сверканов нигде не переходит порог, который отделяет жертву от героя. Не будь посмертных публикаций 1986 года и последующих лет, не будь наследников, кто бы сейчас читал эти поэтические строки? Ведь чистая же случайность, что жертва оказалась не напрасна. И это самое обидное обстоятельство в поэтической судьбе Сверканова. И подобные обиды мы по-прежнему терпим ежедневно. Потому что если у гениального поэта В. Высоцкого, написавшего сотни превосходных песен, по всем каналам радио и телевидения крутят только «Утреннюю гимнастику», многое становится ослепительно ясно: им нужна ПОЛЬЗА, им нужен прикладной смысл в деятельности поэта. А какой от нас, друзья, ощутимый навар и прибыток? Автор этой рецензии, например, жалеет, что не остался автослесарем: верный кусок хлеба на всю жизнь!

Пару лет назад мне случилось смотреть таблицу, сравнивающую заработки профессионалов у нас и в США. В Америке на первом месте шли врачи, профессора (преподаватели школ и университетов) и юристы. То есть, прежде всего, здоровье, ум и справедливость. У нас – шофера, бармены и строители. Улавливаете разницу? Вино, грузы и кирпичи оплачиваются в России лучше всего. Об чем, как говорится, базар?

Вот и врач Вадим Сверканов, похоже, это понимал: лечить людей невыгодно. Об этом, по сути, он и пишет в одном из стихотворений, заканчивая его такими тихими, смирными словами:

 
Но жили преданные звуки,
Ты верил в искренность видений,
Твоею сотворенных мукой.
 

Видения молодого измученного поэта, слава богу, дошли до нас в отдельных публикациях и в книжке 1996 года «Звенящая строка». Книга известного иркутского издателя Сопронова расширяет границы нашего восприятия.

Алексей ИВИН

(рецензия опубликована в «Литературной газете», с сокращениями)

26. Сон золотой
Игорь Сахновский. Человек, который знал все: Роман. – М.: Вагриус, 2007. – 272 с.

«Шимкевич находил особую, невыразимую приятность в том, чтобы сидеть… над плотненькими бледно-салатовыми пачками, принюхиваться к их резковатому тряпичному запаху и выскребывать монблановским перышком на матовой бумаге… новые колонки опознавательных чисел». Так пишет Игорь Сахновский о любви к деньгам самого колоритного своего персонажа – предпринимателя Шимкевича, хама, циника, депутата и криминального авторитета, который действует беззастенчиво, как голодная щука. Ирония по отношению к коррупционерам, повязанным кровью и взаимными услугами, у автора непостоянна и отдает, смешно сказать, опаской и завистью. Сахновский написал роман не столько о человеческом феномене – внезапной, после электрошока, способности героя точно предвидеть поступки людей, их последствия и даже местоположение вещей, бывших и будущих, то есть знать все, – сколько о «голом среди волков». У классиков Х1Х века эта тема обрастала состраданием и авторским сочувствием, в романе Сахновского сантименты, а также любовь в привычном понимании начисто отсутствуют.

Надо сказать, что написана книга очень хорошо. Автор даст фору Микки Спиллейну, а местами Хичкоку и сочинителю «бондианы». Но с первых страниц в представлениях читателя всплывает совсем другой предтеча – ранний Г. Уэллс и особенно «Человек-невидимка» (Сахновский честно признается в этом только в середине своей книги). Можно бы поэтому принять роман за модный нынче ремейк, за стилизацию и имитаторство, за переписывание западных образцов, но упреки эти применимы ко всем без исключения нашим детективщикам. Однако ведь эхо зачастую бывает звонче голоса. Жестокость и насилие присутствуют не только на экранах телевизоров, но и на страницах романов о современности. Какой-то садистический ступор владеет многими авторами, точно они кому мстят или кого боятся.

Но, превосходя Спиллейна и Конзалика, Сахновский все же не досягает до их современников – раннего Уэллса, Б. Виана или О. Генри, которые много писали о социальной несправедливости, пагубе денег и проходимцах: как-то у них все же прорывался гуманизм, или доброта, или хоть юмор, и этого нельзя было не заметить или вытравить.

В издательской аннотации сообщается, что роман на самом деле о любви, которая превыше богатства, власти и прочих атрибутов. Но дело в том, что любви-то там нет. Есть нищие герой и героиня, шведская семья, жизнь втроем; от бремени нищеты жена героя уходит к богатому бизнесмену и не возвращается даже после чудесного обогащения мужа. (Кстати, о чудесном обогащении в годы реформ даже я уже читал несколько современных романов разного художественного достоинства). Тому, кто знает все, нетрудно разбогатеть.

Игорь Сахновский ставит эксперимент, на первых порах до странности похожий на уэллсовский: герой тоже недотепа, добряк, благотворитель, пытающийся помочь даже любовнику своей жены, и реакция окружения та же – выследить и затравить. Он всем стал нужен, всем интересен как удачливый прорицатель. Из нищей квартиры, из четырех стен повествование перемещается в широкий мир, от двух-трех дружков – к влиятельным людям и заграничным спецслужбам. Как-никак, литературное творчество, помимо всего прочего, это еще и проецирование, прогноз, предугадывание. Недаром же поэты часто предсказывают себе всякие неприятности и даже погибель. То же и с прозаиками. У кого что болит, тот о том и говорит, по пословице. «Носителя информации» даже прячут как ценного кадра, потому что у него есть компромат на всех, преступные замыслы свойственны всем людям. «Я узнал, что все люди лгут, все», – с тревогой понимает он.

Главного героя зовут Александр Петрович Безукладников. Его фамилия – это, конечно, гениальный ход: человек без уклада, без быта, без основ, без отечества, перекати-поле, которое катит по миру все более широкими кругами, пока не застревает на полинезийских островах, а потом и вовсе в нетях. Он так и задуман был – как существующее небытие, невидимка, опасный всезнайка, которого следует ликвидировать, пока он не разнес чего своим пустым языком. Недаром же, фантастический триллер – по преимуществу – в первой части, во второй постепенно перерастает в туристический роман с описанием достопримечательностей, и явственно маячит уже другой классик – Владимир Набоков и его неприкаянный Гумберт Гумберт, гоняющийся за Лолитой. Красиво жить не запретишь, так что упоминаются Лукас Кранах, Хитроу, кьянти и десятки других аксессуаров, свидетельствующих о беспечной, хотя и опасной жизни миллионеров. Безукладников ищет покоя. Но, как всякий человек в замкнутом пространстве, просто-напросто зацикливается в своих поисках. Не случайно же, что концовка романа зеркально перекликается с началом: опять любовный треугольник, опять шикарная женщина, но уже королевских кровей и ослепительной красоты по фамилии Бьюкенен намыливается к респектабельному господину побогаче, чем этот странный русский, ее муж. Не знаю, возможно, такой параллелизм случаен и автором предусмотрен не был. Но поскольку роман написан без пустословия, мускулист, динамичен и продуман, это может быть и сознательным приемом. Весь роман пронизан неприкрытым томлением по красивой жизни в соответствии с требованием времени, новых установок и рекламы.

Пытаясь вернуть жену, Безукладников все реже связывается с ней даже по телефону, потому что его захватывает уже другая реальность – виртуальная и другие взаимоотношения – международные. Правда, постоянное перемещение и мнительность по-другому называются вагабондаж и мания преследования, но, как в хорошем шпионском кино, Безукладников из всех покушений на его жизнь выходит сух из воды, а убийцы уничтожают друг друга. Финал романа тоже оптимистичен, но хэппи-энд по-английски не получился: Безукладников просто где-то в Интернете, виртуален с ног до головы, а лица не кажет. Так он нашел свой покой. Хотя врагов не наказал, не женился счастливо и миллиарды не заработал, а это значит, что триллер-то русский, уральский, наш. Не очень-то у нас даже профессиональные писатели верят в справедливость.

Прежняя книга И. Сахновского «Счастливцы и безумцы» была удостоена премии «Русский Декамерон» и вошла в шорт-лист «Национального бестселлера». Этот роман тоже вошел в шорт-лист самой денежной премии России «Большая книга» наряду с произведениями Д. Быкова, Д. Рубиной, А. Слаповского и других известных авторов. По праву вошел. Читабельная, почти без мата, познавательная («интеллектуальная») проза не так уж часта на наших прилавках. Но в связи с престижной премией и книгой Сахновского, в частности, хочется вдобавок сказать вот о чем.

Мода и социальный заказ – вещи опасные: наступит 1980 год, коммунизма не окажется, партийные романы утратят актуальность и востребованность, – что будем делать? Сокрушаться. То же и с новыми целевыми установками, новым общественным заказом. Из того времени, четверть века назад, остались почему-то несуетливые лирики Казаков и Рубцов, правдоруб Шукшин да эколог Астафьев, а также насквозь интимный Битов с товарищами, а актуальные «производственники» – ау, где они? Потому что когда плывешь в косяке, развернуться невозможно, пока не уткнешься носом в ячейки невода. Пока что Игорь Сахновский бодро плывет к заветной цели, и цель вроде обоснованна: скоро все будем греться на Багамах, знать всё про всех и ворочать большими делами, сотрудничать с НСА и брать во Флоренции международного террориста Ризотто (какое-то кушанье), который сильно досадил мировому сообществу, но почему автор решил, что с новыми целевыми установками – на капитализацию и обогащение – все будет иначе, чем с прежними, мы не знаем. А ведь он интеллектуал. Вступивший в борьбу с наемными убийцами, борющийся за личное счастье и достоинство должен бы, по идее, побеждать, как прежде директор завода выходил в передовики в соревновании, но эстетический закон Справедливости отчего-то не работает, весы вечно перекошены, а положительный литературный герой в бегах, как заяц. Так не годится.

Ради той же упомянутой справедливости следует отметить, что роман написан хорошим языком. Бывает, что автор и умен, но о занимательности не заботится, напустит воды и пустой философии; читатель от такого – в большом разочаровании. Я же подумал, что издательство «Вагриус» и большим тиражом могло бы издать этот роман. Потому что качество текста всё лучше, чем у наших мэтров жанра. Правда, и хороший стилист Игорь Сахновский во второй части своего произведения изъясняется зачастую на новоязе, в котором русские только связки, но ведь это не выглядит неорганичным в эпоху новых информационных технологий, так что простим его.

«В сущности, ум – это вкус. Вы заметили, что самые большие гнусности и преступления, кроме всего прочего, неописуемо безвкусны? … Понятно, что победить мировую пошлость в принципе невозможно, но вытравить свою собственную – это даже не доблесть, а нормальная человеческая гигиена… Ведь буквально все, что мы хотим знать о своем настоящем, прошлом и будущем, – в нас уже присутствует. Более того, оно страстно желает быть услышанным», – говорит Безукладников в заключительном монологе. Это и авторское резюме. Из странной одаренности своего героя Сахновский извлек множество эффектных сцен, но все же покров тайны, чуда и смерти нигде нам не приоткрылся, как было заявлено. В одном только месте, в сцене «скрадывания» субъекта, в этом умении, якобы узнанном Безукладниковым из клинописной еще письменности, автор затронул любопытную тайну непознанного. Но не остановился, а побежал дальше, потому что паранормальности его не интересуют, да он в них и не верит. Идея воплощена, эксперимент поставлен, за пределами реальности ничего нет. Но обидно, что герой, а с ним и автор, с большим искусством ходят по кругу, а сверхзадач не ставят – чтобы однозначнее воздействовать, в том числе на высоколобых, чтобы соблюсти вкус, чтобы не растекаться мыслию.

Есть такой шутливый прикол: «Ты слишком много знаешь, пора тебя убивать!» Трагедия умного одиночки серьезнее и насущнее в нашем обществе, чем изображает ее Игорь Сахновский. Она со времен Грибоедова такова, что коллективная травля и непонятость – удел многих честных и умных. Они как бы отводят на себя общественную злобу по той же схеме, по какой белую ворону заклевывают обычные серые. Но что сделано, то сделано, и теперь слово за жюри конкурса «БК». Перед высоким добрым жюри толпятся и ищут десятки интересантов. Плохо пишут все, за исключением Пелевина.

Алексей ИВИН

(рецензия опубликована в «Литературной газете», с искажениями и сокращениями)