Текст книги "Рецензистика. Том 1"

58. Растеряха слов
Белый А. Петербург. Стихи/ Сост., предисл., коммент., справки Ю. Б. Орлицкого. – М.: Олимп, АСТ, 2001. – 624 с. (Школа классики. Книга для ученика и учителя).

И все-таки Андрей Белый, вероятно, шарлатан от литературы. Шарлатанус вульгарис литерарис. Для меня это ясно, как простая гамма. Тот же Борис Пильняк, тем же рваным, рубленым стилем повествующий, не забывает изображать и информировать, слово у него значимо, как должно быть, – и Пильняк дает сто очков Белому в художественности. Та же Марина Цветаева с ее тире и экстатическими восклицаниями – ведь всегда в подоснове реальные чувства и мысли, а не формальный прием всего лишь. Тот же Артем Веселый, весь на словесном выдрючивании, цветистости, а общую яркую картину эпохи все равно дает. Даже проза раннего Пастернака, похожая по стилистике на прозу А. Белого, еще не совсем комнатная, жеманная, эстетская и обессмысленная. «Петербург» же Андрея Белого – это набор глупостей (а в первой части даже до смысла нельзя пробиться, вплоть до сцены «недоповешения», которая хотя бы удалась), глупостей, то есть вербальных и синтаксических приемов без содержания. Прав был Струве, завернувший всё это дело автору. Забавная ассоциация: я подумал, что это написано так же плохо, бездарно, как «Что делать?» Н.Г.Чернышевского – и почему-то так же сильно повлияло на современников, на весь Серебряный век. Ведь многие действительно высоко чтили творчество и фигуру Андрея Белого, сама Марина Цветаева, – хотя, конечно, предтечей единодушно признавали Владимира Соловьева. Отчего бы это? Нет, ну, может, для кого-то из моих современников К.А.Кедров – тоже царь и бог смысла и высокой поэзии. А по мне, так он (Кедров) всего лишь организатор, собиратель (вокруг журналов часто собираются «свои»), из той же категории литературных шарлатанов, которым, в общем, нечего сказать, а в слова поиграть надо. Михаил Булгаков периода гражданской войны, попервоначалу тоже весь петрушечный, балаганный, фельетонный, однако же пришел к замечательно глубокой, содержательной и серьезной прозе. У Белого же тем все и заканчивается – формалистической игрой математика в слова. Друзья, вы прочтите этот самый «Петербург», хотя бы без «Москвы», – без шор: одни только эти уменьшительно-ласкательные словечки с суффиксами на «оньк», «еньк», «чик», «ончик» и т.д., которыми пестрит роман, – первейшая примета бездарных графоманов. Первейшая и самая точная. Они думают, что если уменьшить предмет, он станет гротесковым, комическим, а предмет лишается фактуры и представимости в глазах читателя, исчезает из восприятия. А все эти его неологизмы – «багровится», «багровит», «кипенеет», все эти кабинетики, мундирчики, шпажки, узелочки, узелочечки. Во время революции многие граждане литераторы растерялись и разуверились в значимости слов (да еще появились кинематограф и телефон) и, естественно, захотели модернизировать, обновить словесный арсенал, – но даже Велимир Хлебников заботился о логичности и связности высказывания, даже Марина Цветаева, не говоря уж о прозаиках Брюсове, Сологубе или Мережковском, который еще не отказался, а даже усиленнее практиковал «периоды» (сложносочиненные синтаксические конструкции) и ножкой никогда не шаркал. А вот проза Андрея Белого – это, уж извините, шарканье ножкой, балаган, шарлатанство. И он еще возмущался и недоумевал, что его не переводят за рубежом, что он «труден» для перевода. Ребята, а что тут переводить? Для перевода необходимо содержание, хотя бы схоластическое, вроде конструктивного самоуговаривания и автозаклятий Дейла Карнеги и Прессфилда (Стивен Прессфилд «Война за креатив») или вычур Алексея Михайловича Ремизова. И когда А. Белый (как и Чернышевский, кстати) совершенно честно признается, что он «не писатель», я с ним согласен в этой самооценке, только ему следовало бы сказать «не прозаик». Он – теоретик модернизма, как Чернышевский – социализма, оба пытались художественными средствами проиллюстрировать свои теоретические выкладки.

При таком подходе к делу развития действия не предполагается, а важнее рваный фрагмент (первые кинопроекторы таким и подавали изображение), обрывок текста. К примеру, я так и не понял: сардинницу (бомбу в виде консервной банки) украли и она убила другого террориста – или все-таки взорвалась в доме Аблеуховых? Нет, это не я тупой, это Андрей Белый так пишет: как школьник. Фигуры у него дергаются, как марионеточные, авторский произвол полный, а правдоподобия в мотивах, поступках и характерах никакого. Но не во всяком темном, непонятном, усложненном тексте есть глубины, господа модернисты. У Джеймса Джойса точно есть, а у Белого я не нашел; один бескрылый формализм в искусстве: symbole.

Так что «Петербург» Андрея Белого – это, конечно, апофеоз бессодержательности (или даже «апофегма», как говаривали прежде). А удачную сцену, страницу, пассаж может случайно написать и совсем пустой человек. (Возьмите вон любую книгу нынешнего члена СП – там вы среди обглоданных костей стандартного типового супового набора через 200—300 страниц вдруг наткнетесь и на удачное изображение, это бывает даже у членов СП). Досадно признаться, но, читая прозу Андрея Белого, я сильно скучал, – всеобъемлющей скукой, как после – не к ночи будь помянуты – пролетарских поэтов А. Безыменского и А. Прокофьева: крайности сходятся; те задавались от принадлежности к рабочему классу, а этот – от принадлежности к городу, к буржуа: восприятие мира через окно кабинета, комнаты (как теперь через Windows). Вы вскричите: но у Белого новая, модернистская эстетика! Ребята, Белый, конечно, ценит и ищет Красоту (в вещах) и большой эстет, но не больше, чем любые, самые простенькие по происхождению Весы (Андрей Белый у нас, по-моему, под знаком Весов родился, – а? нет?).

В институте для подготовки к экзаменам я пролистывал и «Котик Летаев», и «Крещеный китаец», и «Серебряный голубь», но раз ничего теперь не помню хотя бы из беглого ознакомления, стоит ли перечитывать? Не стану перечитывать. А стихи у А. Белого вполне хорошие, что тоже странно при таком ералаше в прозе. Стихи вполне себе на уровне, экспрессивные, но расплывчатые, как положено у символиста, но – на мой трезвый лихоимный взгляд – у предшественников, включая Вл. Соловьева, были получше: у Апухтина – сильнее и жестче, у Фофанова – изящнее, у Случевского – умнее. Никто не отрицает серьезность и даже силу в поэзии Белого, хотя, конечно, москвичу, хотя бы очарованному демократом Н. Некрасовым, писать о русской деревне было без толку. Но вот что А. Белый, как почти всякий настоящий поэт, накаркал себе смерть, это поражает. Странные они все же, эти поэты, – бесстрашно бессознательные: «Золотому блеску верил, А умер от солнечный стрел», или: «… на рукаве своем повешусь» и так далее.

А издан ныне роскошно – для широкого изучения, для школы, с комментариями, для продвижения в массы. И расширенный вариант этого романа, совершенно, говорят, ахинейный, тоже издан в другом месте: читай не хочу. У нас почему-то любят манифесты, нужные эпохе, издавать с помпой. Помните, сколько было изданий романа Чернышевского при социализме? Но никто так и не понял, что же все-таки делать. И «Петербург» А. Белого так же идеологичен и потребен нынешнему времени, как «Что делать?» – прошлому. Да уж, вполне сопоставимы по неуклюжести исполнения оба эти романа. Лучше бы аристотелевскую «Никомахову этику» с «Поэтикой» переиздали: у того схоластика умная, конструктивная, несет новые знания о мире.

ПРИЛОЖЕНИЕ

Игорь СЕВЕРЯНИН

 
БЕЛЫЙ
 
 
В пути поэзии – как бог, простой
И романтичный снова в очень близком, —
 
 
Он высится не то что обелиском
А рядовой коломенской верстой.
В заумной глубине своей пустой —
Он в сплине философии английском,
Дивящий якобы цветущим риском
По существу, бесплодный сухостой…
Безумствующий умник ли он или
Глупец, что даже умничать не в силе —
 
 
Вопрос, где нерассеянная мгла.
Но куклу заводную в амбразуре
Не оживит ни золото лазури,
 
 
Ни переплеск пенснейного стекла…
 

Алексей ИВИН

(рецензия опубликована на [битая ссылка] www.facebook.com)

59. Виктория Холт
Виктория Холт, В ожидании счастья: Роман/ Пер. с англ. С. В. Пересторонина и Ю.В.Румянцева. – М.: «Панорама», 1994. – 288 с., тир. 76 тыс. экз

Первый случай в моей практике: книгу, написанную хорошо, оцениваю как плохую. Из принципиальных соображений. Не надо поэтизировать королей, королев, династические браки, аристократию. Если человек руководит хоть чем-нибудь, хоть бригадой плотников, он уже подонок; он функционально так запрограммирован, что бы о себе ни думал. А тут короли, Людовик ХУ1 и Мария—Антуанетта. Хорошо изображено интриганство, безумие аристократических условностей – тоже, но французский народ поступил просто блестяще, отрубив голову двум этим придуркам. Извините, конечно, за резкость.

У того же М. Алданова в одном из его исторических романов подчеркнуто, – и это правда, – что Людовик ХУ1 нарочно издевался над голодными парижанами и провоцировал их, организуя пышные выезды и церемонии. Что ему народ! Убожество у власти не живет скромно, убожество у власти живет пышно, с помпой (а в отечественной истории – с парадами, показухой, с репрессиями против народа и агрессией вовне). Александр 1, который не умер, а ушел замаливать грехи? Ну, что вы, это басни. У народных вождей, вроде Пугачева и Разина, еще возможно раскаяние, а помазанники всегда без совести. Поэтому, когда РПЦ канонизировала Николая 11, я усомнился в здравом уме ее руководства: человек пролил потоки крови, а ему нимб рисуют. «Он бесстрашный», восхищается Людовиком псевдоисторическая романистка Виктория Холт. Ну, бесстрашный, так и получи. У людей со здоровой нравственностью есть ответственность перед народом; они говорят: «Устал, ухожу» или что-нибудь в этом роде.

Так что Виктория Холт делает злое дело. Нету там хороших, наверху. Обожала бы молча свою монархию (по-моему, писательница англичанка, лень лезть в интернет уточнять), чем дурить голову русскому мужику вроде меня.

([битая ссылка] www.LiveLib.ru)

60. Гарин-Михайловский Н. Г.
Н.Г.Гарин-Михайловский, Студенты. Инженеры: Повести/ послесловие – статья А. М. Горького. – М.: Моск. рабочий, 1985. – 476 с.

В чем прелесть Гарина-Михайловского? Он холерик, живой, подвижный, непоседливый, действует вразброс. И в прозе он такой же: много диалогов, перемен, увлечений. Не глубоко, но броско. Замечательная русская проза без уныния. Особенно полезна для тех, у кого другой темперамент.

61. Фрэнк Герберт
Фрэнк Герберт, Бог-Император Дюны: Роман/ Пер. с англ. А. Анваера. – М.: АСТ, 2000. – 528 с., тир. 13 тыс. экз. – (Золотая б-ка фантастики)

Какой странный – катехизисный – роман: вопрос – ответ, вопрос – ответ. Но при этом в нем есть очарование, загадочность и некий даже детективный интерес, а иные высказывания Бога-оракула так и хочется употребить в качестве афоризмов и эпиграфов. Роман совершенно неосязаем, в нем почти нет деталей природы, быта да и нафантазированных картин. Червяк со свитой гуляет, дает аудиенции приближенным и однажды крепко подрался с мятежниками; вот и все содержание! Но при этом сколько интереса, пусть абстрактного и притчевого.

Отродясь ничего страннее не читал. Ну, разве «Алиса в стране чудес», но там другое, там – парадоксы.

Вообще-то, вместо того чтобы искать глубинные смыслы и толковать загадки, на роман можно взглянуть и саркастически. Червяк рассуждал-рассуждал, рассуждал-рассуждал и гробанулся с моста в реку, где его сожрали рыбы. Черт те что пишут авторы, вот просто черт те что пишут! Нет границ несусветицам, которые они способны вообразить и воплотить. Но ведь читаешь же 500 страниц единым духом и заскучаешь только на последних 50-ти (потому что уже перебор в умолчаниях и трюизмах). Это тоже надо постараться, когда практически нет сюжета, а – как на уроке закона Божьего – весь смысл только в том, что о Боге, бессмертии, цивилизации, жизни, взаимоотношениях людей в социуме рассуждает червяк, Бог-Червь, которого охраняют Говорящие Рыбы. «Должно быть, автор заядлый рыболов. Но и сумасшедший тоже – прямой сумасшедший, изданный по недосмотру. Как хоть выглядит человек, у которого голова забита таким… таким… таким невообразимым вздором, который, однако, суть блестящая философия. Он же должен от всех остальных людей очень отличаться», – подумал я и полез в Интернет искать сведения об авторе.

([битая ссылка] www.LiveLib.ru)

62. Захария Станку
Захария Станку, Избранное/ Пер. с рум. М. Ландмана, Ю. Мартемьянова и др., худ. С. Крестовский. – М. ИХЛ, 1985. – 536 с., 1 л. портр., тир 75 тыс. экз.

В «Избранное» входят повести «Огненная колесница», «В ту давнюю, давнюю зиму…», «Черное крыло», роман «Дикий лес» и рассказы.

Трудно определимая особенность, странность есть в стилистике румынского писателя Захарии Станку.

Румыны, как вы знаете, это, собственно, романе, то есть римляне (самоназвание «ромалэ» – цыгане – от другого слова: «семейные»). Римские легионеры, гладиаторы, отщепенцы и ссыльные, вроде Овидия, смешавшись с местными племенами даков, дали гремучую смесь румынского национального характера: терпеливые, упорные, грубые, жестокие, безудержные в гневе и скорые на расправу, но при этом страдательные, рабские и покорные, чему, наверно, немало способствовало православие. Эти черты есть в стилистике, в характерах и в героях прозы З. Станку, но сверх того – большое достоинство и юмор, немного как бы даже юродский. Вместе с тем те эпизоды романа «Дикий лес», где повествуется о Добрудже, батрачестве у татар и о любви, овеяны высокой романтикой, душевной теплотой и нежностью, вызывая даже некий восторг бытия. (В русской литературной традиции э т о удавалось схватить и передать Ивану Бунину и Максиму Горькому периода его южных скитаний в той же самой Бессарабии). Проза З. Станку замечательна тем, что в ней много дикого, степного, «варварского» (пользуюсь термином изнеженных римских патрициев в отношении окраинных народов), много сарматского, свободных, анархических и оптимистических нот. Хотя герой часто батрак, студент, бесправен и голоден, подвергается насмешкам, побоям и оскорблениям, его слабая социализация, придурковатость и независимость придают ему сильное очарование. Очевидно, что и три повести (собственно, трехчастный роман о крестьянском бунте), и роман написаны из опыта, после опыта, бывалым человеком, многое испытавшим. Фактографическая подоплека истинных чувств – ее не купишь, господа модернисты. Такая проза для меня теперь гораздо предпочтительнее, чем суесловие и умопостроения того же Кафки, житейски неопытного, которого не спасает от скучного школьничества даже тысячелетняя мудрость еврейского народа. (Прежде было наоборот: трех китов европейской прозы считал эталоном, а на произведения каких-нибудь финнов или румын и внимания-то не обращал).

В прозе З. Станку много грубости, грязи (дорожной), брани, ярости, побоев, выстрелов, тяжелых цен насилия и смерти (чего стоит, например, одна только тщательно расписанная сцена гибели и похорон дяди Тоне, лавочника), но на этом мрачном фоне голос писателя, как ни странно, мужествен, прост и решителен. Таков, вероятно, был и характер самого Станку, одно время возглавлявшего румынский Союз писателей. (У нас начальство не бывает талантливым, – ну, разве за исключением раннего А. Фадеева, – а у румын, смотри-ка, – бывает).

Конечно, там, где З. Станку рассказывает о политической борьбе, о партиях и революционном движении, бытийный настрой его прозы ослабевает и смыкается с рутиной социалистического реализма, но и эти страницы полезны для внутренней истории Румынии, кому она интересна. Но самое ценное качество его прозы – это, безусловно, некая кочевая былинность, древнее сарматское миросозерцание. Попадая в иссохшую степь, заплывая в море, проходя под пологом леса, гоняя табуны лошадей, герой у себя и счастлив, ему больше не надо слов для изъяснения своих чувств. Ночные звезды над головой, вольный ветер, земля под ногами – чего еще надо?

И все-таки, какова эта особенность или странность писательского почерка или личности З. Станку, понять нельзя, трудно. Это похоже на отстраненность, обидчивость, враждебность. Герой – повествователь не отзывчив или затаил обиду, как побитая собака, он отчужден от друзей, многочисленных родственников (кстати: превосходно выписаны «родственные» взаимосвязи) и женщин, и недоверчив, потому что часто бит, но при этом лоялен и терпелив. Это странная, очень органичная и «звероватая» проза, это не модернизм, нет, но и не «горьковщина», хотя герои босяки, нищие, безземельные крестьяне, а богачи и власть имущие изображены так резко, что куда понять нашему толерантному времени и нам, которым опять внушают: богачи – это особо одаренные, умные, сильные люди и прочая, и прочая. Но свободолюбивый Захария Станку везде говорит не обинуясь, что богачи, жандармы, попы и король – это мошенники, мерзавцы, палачи и убийцы, и ему невольно веришь: симпатии писателя демократичны, а когда речь заходит о притеснителях простого народа, подмалевок и заискиваний нет.

Вот такой он, Захария Станку, прошу любить и жаловать, – могучий, как дракон.

([битая ссылка] www.LiveLib.ru)

Алексей ИВИН

63. Дмитрий Григорьев
Дмитрий Григорьев, Все цвета жизни: Рассказы. – СПб.: Свое издательство, 2015 г. – 230 с.

Начал читать сборник петербургского писателя Дмитрия ГРИГОРЬЕВА «Все цвета жизни» (230 страниц в электронном виде). Почему-то по-прежнему хочется, чтобы удивил современник, притом русский писатель. Нет, не получается. Одолел 56 страниц, до рассказа «Ревность». Без божества, без вдохновения, копиистика как в детских рассказах, так и во взрослых. Фотограф-новичок. Я, конечно, прилежный человек и прочту до конца сборник, но что-то меня удручает в современниках. После Пелевина меня никто не обрадовал, а Пелевина я прочел аж в 2005 г.

Черт их знает, что они пишут, наши люди! И так уж сплошь переводную литературу читаю. Вон «Томминокеры» Стивена Кинга прочел – бесподобно! Френсиса П. Вильсона роман «Застава» читаю – блестяще, несмотря на то, что этого Вильсона в упор никто не знает, да и евреи в его романе выведены просто белоснежные, – нет, все равно бесподобно даже для юдофоба! Потому что интересно, потому что цепляет, – не мысль, так сюжет, не сюжет, так своеобразие.

Григорьев где-то был в друзьях на ФБ, – теперь, наверно, уйдет. Прямо как китайцы средневековые: только бы что-нибудь скопировать точнее, – а чтобы увлечь, поразить, заинтриговать, – да ни боже мой! Выстроились в шеренгу, и все на одно лицо тусклого правдоподобия!

([битая ссылка] www.facebook.com)

Алексей ИВИН

64. Мертвый хватает живого
Стивен Кинг, Проклятье подземных призраков («Томминокеры»): Роман в трех книгах с эпилогом/ Пер. с англ. не указан. – СПб: ИМА-пресс – реклама, 1993. – 830 с., тир. 100 тыс. экз.

Стало всерьез заботить, а до каких лет можно читать? Я для себя давно вывел формулу, что чтение – это почитание покойников: живой, думай о живом! Формула спорная, но, кто бы что об этом ни думал, меня впрямь тяготит, что я все еще читаю книги на седьмом-то десятке лет. Пускай бы меня обругали за бездоказательность суждения (а доказательств нет!), но я убежден, что такие, например, известные люди, как Николай Рубцов или Ксения Некрасова, совсем мало читали, выдавая на-гора «свои произведения»: она видна из текстов – их органичность, необразованность. (Нет, Рубцов-то молодец, Рубцов-то гений, пусть и как автор сорока стихотворений, а вот Кс. Некрасову, по-моему, могут чтить только очень странные люди: ведь несусветное пустословие, притом жеманное, – а, разве нет?). И вот оказывается, – из-за появления таких бессовестных и наглых пустосвятов от сохи, – что можно и вообще не читать, можно в скит удалиться от мира, можно с 17 лет производить только свою «нетленку», совершенно не сообразуясь с литературными достижениями эпохи, лишь бы самомнения было не занимать, – и все-таки при этом много значить для читателей и почитателей в текущей и будущей литературе. А если так, зачем мне-то, с диагнозом «катаракта» и все такое, продолжать читать, хотя бы и любимого Стивена Кинга – Степу Короля? Зачем я вообще это делаю? Чтение – это почитание покойников: живой, думай о живом! И хотя Стивен Кинг жив, здравствует, не покойник, он все равно в некотором смысле мудрый старец, мудрец, производитель смыслов. А жить-то мне, человеку 60-ти лет, когда остается? Притом что современные и юные умники уже и с планшетных ридеров перестают читать, не то что бумажные книги. Надо успевать жить, деньги зарабатывать; деньги – основа социального бытия, а не книги.

Исходя из собственной судьбы и из своего пути я, конечно, мог бы объяснить этот свой перекос в сторону ничегонеделанья, пустое валянье с книжкой в руках на диване (чего стоит, например, только такой фактор, что одна близкая родственница, с которой так и не удалось развязаться, заведует целой библиотекой, а другая – бухгалтер (Buch-halter, держатель книг, – букмекер, хе-хе), – от одних только от этих двух предопределений и детерминант крыша съедет у любого, и он начнет писать рецензии на все подряд как нанятый. Вы где живете? Вы живете в сумасшедшем доме, где все друг с другом, а уж родственники-то – стопроцентно, – повязаны намертво, завиты как в коконе. И если человек, хотя бы и писатель, взахлеб читает книги до 60 лет и далее, хотя давно пора помудреть, образумиться, заматереть и ежегодно и не бесплатно публиковать собственные сочинения, – значит, что-то с ним не так. Пророк является запросто: пришел, и всё. Ну, бывает, посидит с седыми старцами, послушает их россказни. Но потом все равно является. Вот он, явился пророк, читайте все! А кто там одновременно с ним пишет, кто с ним соревнуется и в чем преуспел, – да плевать на это.

Вот как следовало бы относиться к книге и книжному знанию. («Меньше знаешь, крепче спишь», – справедливо говорила в свое время та самая особа, теперь библиотекарша).

Но Стивен Кинг, Степа Король, конечно, затягивает: его книги интересно читать. Я, помню, полюбил его и был особенно очарован его маленькими романами – про Керри, про эту Зажигалку, воспламеняющую взглядом. Мне определенно нравились его тронутые и психически сдвинутые люди-феномены, каждый со своей придурью. Но в толстых романах, – в этом, в частности, и в романе «Колдун и кристалл», – он меня определенно утомил, Степа, Венок Королевский. Черт возьми, я, конечно, дико извиняюсь, но это уже садомазохизм: постоянно описывать страдания, боль, извращения, взрывы, смерти, мутации, болезни, катастрофы, гнусности, все это разводить, множить, длить, затягивать, как сладострастный половой акт. Сам автор, безусловно, избавляется от собственной темной энергии, для него эти его романы – аутотренинг и психотерапия, а каково мне, читателю? Я же вовлечен в это адское варево и физически страдаю, читая, вчитываясь в эти его полифонические голоса. «Голоса», между прочим, в советских и в российских клиниках – самый верный симптом, чтобы человека немедленно отправить в психушку. Вот так-то, г-н Кинг! В дурдом вас надо, по нашим меркам, а вы 800 страниц этих совершенно чародейных голосов на меня вывалили. Я же рехнусь. Я, конечно, благодарен вам, что получаю сразу столько информации, сразу столько конфликтов, страстей, новостей и американских гуманитарных ценностей впитываю (в десяти страницах С. Кинга больше ума, таланта и жизненной правды, чем во всем, что написал и напишет, например, Захар Прилепин, – приплюсовываем того к Рубцову и Некрасовой), но все же это – избыточный и «жестокий» талант. Надо бы полегче. Надо бы приукрасить. «Нам повежливей нужны Салтыковы-Щедрины, и такие Гоголи, чтобы нас не трогали».

Фантастика у Кинга вырастает из бытовых деталей и носит параноидальный характер. Вроде бы банальная ситуация: запнулась писательница в своем лесу за консервную банку. Нет, это оказывается макушка инопланетного космического корабля, летающая тарелка, и вдвоем с любовником, алкоголиком и тоже поэтом, она выкапывает эту посудину на протяжении всех восьмисот страниц. Вы сможете так построить сюжет, так заинтриговать читателя, чтобы на такой банальной фигне держать его в постоянном напряжении, увлечь да еще и к катарсису привести? Нет! А вот Стивен Кинг смог!

Поначалу, поскольку оба главных героя пописывают (она – вестерны, а он вроде как стихи), открытое, глумливое, чрезвычайно забавное и точное изображение писательской «кухни» и нравов – уже само по себе интересно (особенно, например, если сравнивать с тем же составом и содержимым у Н. Кременчук, – см. ее роман «Смерть на фуршете» в ж. «Москва»). И так, начиная с частностей, с реальностей и с деталей быта, С. Кинг понемногу добавляет фантастику, выдумки и круто все это дело замешивает.

Великолепна сцена (прекрасно выписанная и, почти как у Достоевского, по-припадочному, эпилептически расчисленная) – сцена ссоры запойного и малоимущего поэта Гарднера с благотворителями на фуршете. Блестяще показана вечная наша дилемма: и заработать бы надо хоть что-нибудь хоть на чем-нибудь, и унижаться и «шестерить» при этом не хочется. Состояние алкоголика, симптоматика и все стадии запоя тоже со знанием дела очерчены, ничего не скажешь. Кинг – неспешный автор, детально разрабатывающий доминанту. Он очертит какую-либо завлекательную тайну – и вот 500 страниц крутит ее, раскручивает, подмалевывает, ретуширует и детализует, ходит вокруг да около на подступах и так и сяк, пока не решит, что пора уж перестать интриговать читателя, развязывать сюжет и обнажать тайну. В романе «Колдун и кристалл» этим стержнем был неожиданный приезд трех подростков (почти как в балладе про трех ковбоев, которые уложили 18 человек в рукопашной схватке) в отдаленную местность, где хозяйничают бандиты и нечисть, а социальную жизнь возглавляет мафия. В романе «Проклятье подземных призраков» («Томминокеры») – это летающая тарелка в частном лесу. Пока они вдвоем ее выкапывает, дней этак сорок, – все население городка Хэвен (Гавань) мутирует, преображается в «томминокеров» (из детского стишка): под влиянием пришельцев с Альтаира-4 со всеми происходит «становление», а на взгляд трезвого и честного человека, – полный моральный, генетический и физиологический распад; воздух, и тот во всей округе заражен, а пространство искривлено. И только горький пьяница Гарднер, у которого в черепе стальная пластина, избегает всеобщего заражения: его пластина всего лишь принимает радиовещание со всего света, а крепкие возлияния вовремя выключают сознание, – заражения же «голосами», иновещанием и корректирующей информацией, злобой, ненавистью и коллективным безумием не происходит. Отключается Гарднер, постоянно в отключке, не зомбирован, как все, – а ведь завалящий человек, пьяница!

По сути, С. Кинг предлагает нам развернутый тест на выживание в бесчеловечных условиях современной цивилизации. Выход из нее один – улететь на-фиг в инопланетный мир, когда уже и последнее звено человеческой дружбы и гуманности, – твоя подруга, – готова тебя предать и убить. Зомби все. Все кромешники, кроме тебя. И надо выжить и победить, несмотря ни на что!

Книга ужасно тяжелая, изматывающая и бессердечная. Самая цель двух положительных героев и подопытной собаки – спасти детей, двух братцев, которых разделило колдовство, – вполне трафаретная, камуфляж, «оптимистическая нота», как принято говорить в интервью. Много смерти и крови, и то и другое – с ускорением и умножением к концу книги. Разгулялся автор на трупах, просто завалил ими третью часть романа, – и с какой фантазией, как изощренно умерщвляет! Красота! Эстетика ужаса! Хоррор террибль!

Многое способна вместить голова писателя; писатель способен переработать и выдать новый продукт, основываясь на этом своем опыте и знаниях, – концентрат жизни, литературный памятник. Конечно, каждому свое. Одному подавай Стивена Кинга или Аристотеля, другому и Ксения Некрасова может многое сообщить, – настолько он умственно беден. Не отрицаю, что бессистемное чтение иногда даже вредно, – отрывает человека от жизни, уводит его в мир грез, делает неприспособленным и апатичным. Как наркотики, как порок. Но все же главное зло – не чтение, а государство, враждебное личности, такое социальное устройство, при котором люди утрачивают свободу, любовь, «общечеловеческие ценности», интеллект и даже жизнь, – зомбированы. Стивен Кинг в своей притче показал, как система дезориентирует, разлагает и убивает граждан. Бойтесь людей, призывающих вас к объединению и «становлению» во имя грядущих прекрасных далей, – не заметите, как потеряете зубы, пол, ум и доброту, квалификацию, жизнь. Огосударствление, предписания, регламентирующие вашу жизнь, – они вам нужны и так ли уж нужны? Может, любовь, друг, самоидентификация нужнее? Подумайте, как сопротивляться.

([битая ссылка] www.LiveLib.ru)

Алексей ИВИН