Текст книги "Рецензистика. Том 1"

43. Прибавление мастерства
Алексей Абакшин, Рассказы и стихи, Александров, 2003 г., 94 с., тир. 600 экз.

Второй сборник Алексея Абакшина, вышедший опять в Александрове, навел на размышления, которыми хочу поделиться с читателями.

Несмотря на относительную молодость, Абакшин человек уже популярный, особенно среди тех, кто интересуется отечественными бардами и рок-культурой. На эстраде, в аудио, а тем более в видеозаписи исполнитель предстает в более полном психофизиологическом облике, чем просто поэт, который где-то сидит, кропает стишки, а потом тиражирует их для читателей. А в натуре, в самом облике Абакшина много обаяния. И это, безусловно, действует на слушателей: стихи – и хорошие стихи! – внешний вид, голос и особенно музыкальное сопровождение. Воздействие же всех этих компонентов таково, что невольно запоминается. Не будь у Абакшина голоса, задиристых остроумных напористых текстов и не всплыви он из-под спуда во времена перестройки, бог знает, так ли бы воспринималась теперь эта книга – 90 страниц. Но оно воспринимается по-доброму, это повторное – после магнитоальбомов – закрепление текста.

Тематически Абакшин очень пестр, даже разностилен. Городской романс, пародии фольклорных, песенных и телевизионных шаблонов, ирония, юмор, бравада, эпатаж, фанаберия… если вы слышали, о чем травят и какие хохмы отпускают молодые люди лет этак до тридцати, то вы легко представите и тематический круг этой книги. Это эстетика попсы, попсовое искусство. Даже у Высоцкого, Макаревича, Окуджавы или, скажем, Пресли и Леннона много такого, что укладывается в эту эстетику. Сие сказано не в осуждение поэта Абакшина, тем более что он и не скрывает своих предпочтений. Вокруг рок-кабаре Алексея Дидурова много талантливых людей. Ведь что ни говори теперь, как ни брани Горбачева и Ельцина, раскрепощение духа произошло, кое-что сказать позволили, некоторые ценности были пересмотрены. И это выражение молодого ищущего духа полно запечатлелось во всех восьми магнитоальбомах Абакшина и в этих двух его книгах. Молодежь любит его песни, хотя, может, и меньше, чем Цоя и группу «Кино».

И все-таки Абакшин еще весь в потенции и даже не проявлен. Так тоже бывает. У каждого свой путь. Иначе бы он назвал свой сборник «Стихи и рассказы». А он назвал его «Рассказы и стихи»: года к суровой прозе клонят. Думаю, что прежняя популярность – гласности, раешника, массового поветрия и цветомузыки – и его самого во многом перестала устраивать. Так что он начал сочинять и рассказы тоже.

Но прежде чем обратиться к ним, скажу еще пару слов о стихах. В них много отваги, мужества, противостояния жестокому напору действительности. Поэт любит прием единоначатия, параллелизма и часто синкопирует, любит хамить и выдрючиваться (а почему мы должны это в нем осуждать, если это же простили, скажем, Маяковскому или Северянину?). Словом, демонстрирует весь инструментарий эстрадника, поэта и певца. И все же, на мой взгляд, его стихи значительнее, чем просто молодежный треп, чем манифестация тусовки. Вопреки все разъедающей игре, Абакшин удерживается на позициях, как ни странно, патриотизма и интеллигентности. Парадоксы, игру словами он любит, позубоскалить горазд, иногда даже создает жуткие фигуры, представляющие массовое сознание современного горожанина (вроде своих Щелкунчика, Мурзилки или Егора Кириллова). Но при этом ценности общежития – и даже иногда совковые – принимает: а куда денешься? Он человек нашенский, общительный, живой, компанейский; вокзалы, базары, электрички, массовые гулянья – его стихия.

Рассказы Алексея Абакшина – это, собственно, дальше развитые стихи. То, что в стихах обозначено простой антитезой, метафорой, здесь расширяется, детализируется, обрастает бытом. Это – сцены, в основе которых так или иначе положена абсурдная ситуация. Сновидец разгуливает по городу, хамоватые и нетрезвые «новые русские» летают на орбите, школьница сдает бутылки, спятивший демонстрант пытается остановить поезд, пробуждаются обитатели притона. Много метких житейских наблюдений, новых словечек – речевых характеристик, например, в рассказе о новых русских. Это сцены – даже не жанровые, не развернутые, без сюжета; герои, еле обозначенные, не то чтобы сфотографированы (потому что фотография не выбирает и запечатлевает все, и предметы и фон), а именно кадрированы, отобраны. Но здесь та же – уже в большем объеме – склонность автора насмешничать, поиграть словами, испытать странное положение, развить его, иногда, как в рассказе «Девушка из фантазии», с попыткой социального вывода.

Не то чтобы этого недостаточно. Но это опять многоцелевая, многостилевая установка, при которой изображение получается мозаично, а не целостно. И это может вызвать досаду. Если не учитывать, что автор сам в предисловии к сборнику причисляет свои произведения к «малой литературе», к традициям Зощенко, О. Генри. То есть к тем, кто писал коротко и о смешном, нелепом.

Вся беда в том, что – выскажу этот упрек Абакшину – об этом, чтобы получилось впечатляюще, надо т о ж е писать много. Пусть помалу, но много. В этом случае из осколков создается целостная картина, социальная, житейская, лексическая, по которой – кто захочет – может эпоху опознать. Абакшин же пишет пока что мало. Среди поэтов-бардов, то есть исполняющих свои песни в оркестровке, он занял место. И теперь расширяет кругозор и свои творческие возможности. Так что пожелаем ему на этом пути новых открытий, удач, комплиментов от публики, опыта.

Алексей ИВИН

(рецензия опубликована на [битая ссылка] www.proza.ru)

44. От «А» до «Я»
Вячеслав Пьецух, «Алфавит», повести и рассказы, «Советский писатель, М., 1983 г.

Трудно сразу определить, в чем особенности первой книги Вячеслава Пьецуха. Легче всего, пожалуй, сказать: опять эти «чудики» с их вечными «пунктиками» – собрание анекдотов из жизни неприкаянных людей.

Но, может быть, вся суть именно в том, что герои В. Пьецуха – обыкновенные чудаки. В эту славную категорию людей герои рассказа «Старики и Старухи» попадают неожиданно и вовсе не обязательно в критические моменты, – им достаточно порою незначительного повода, чтобы прорвалось сомнение, копившееся годами. Так дюжина мелких, мельчайших неприятностей вызывает у человека обычную реакцию: потребность «выкинуть что-нибудь необыкновенное»; человек идет в планетарий, и случайно на глаза ему попадается телескоп… «Ивана Ивановича не то поразило, что потолок стал сам собою раздвигаться, а что вдруг ворвалось небо». Что случилось с ним в эту минуту, отчего вдруг резко испортился характер, и лицо утратило прежне простодушное выражение – об этом автор нам не рассказывает, как не умеет объяснить этого сам герой; но сомнение, вечно живущее в человеке, составляет, пожалуй, основное содержание этой книги. Сомнения в собственном назначении, в небесполезности человеческого существования превращают в «чудаков» героев повести «Таракановские записки»: Доброго Филю, мужика-астролога, читающего судьбы по расположению звезд; Истребителя, который всем благам земным предпочитает «гонения за правду»; Петра, развлекающего попутчика вымышленной «психоаналитической» историей… им всем, как и герою повести «Алфавит», «позарез нужно было осмысленного бытия».

Сомнение в значительной степени определяет и стиль рассказов и повестей В. Пьецуха: в этой серьезной книге смех занимает едва ли не самое почетное место. Но мы найдем здесь неожиданные сочетания самых разнообразных интонаций, приемов и стилей: мягкого юмора – который нередко оберегает автора от сентиментальной жалости к героям – и гротеска, протокольной бесстрастности очерка – и своеволия сказа, пародии и самопародии… В прозе В. Пьецуха немало места отводится эксперименту, не самоцельному, скорее вынужденному, и частые неудачи – а без них вообще трудно представить себе первую книгу – по-своему оправдывают те нелегкие задачи, которые ставит перед собой автор. В рассказах «С точки зрения флейты», «Случай со специальным корреспондентом» и в повести «Алфавит» это, прежде всего, стремление с максимальной точностью передать сложные психологические состояния. «Внезапно вы начинаете с пронзительной силой ощущать самого себя, ощущать в таинственной, непостижимой связи с предметами и явлениями, которые вас окружают, и, кажется, будто вы совершенно понимаете что-то, что-то чувствуете насквозь. Я замечал, что в такие минуты останавливаются часы»». Причудливые связи предметов и явлений помогают автору «остановить часы» в тот трудноуловимый момент, когда происходит перелом в душе героя.

В этой книге особое место занимает повесть «Алфавит», и тема ее так или иначе прослеживается во всех рассказах и повестях сборника. Все повторяется в жизни, старость вдруг возвращает забытые чудачества юности: «Кажется, человек всю жизнь прошел, от «А» до «Я»… И что же? Строго говоря, ничего, – и дети с неумолимой последовательностью повторяют ошибки отцов, проходят все те же буковки – от «А» до «Я»…

Но в этих вечных повторениях – самое драгоценное, что находят в жизни герои В. Пьецуха: «А я все смотрел в огонь и думал, почему вид огня до такой степени привечает и одурманивает человека, откуда в нем берется эта метафизическая сила, которая сбивает тебя с толку, начисто лишает способности мыслить и все что-то навевает, навевает… Я не верю в переселение душ и вечную память, но меня всегда одолевает первобытный восторг, когда я гляжу на скачущие чертиками оранжевые и фиолетовые языки… на искры, воспаряющие над костром и тухнущие, как воспоминания».

Книга В. Пьецуха читается необыкновенно легко; сюжетные ходы и портретные характеристики то и дело перебиваются авторскими рассуждениями философского характера, но в этой-то легкости повествования о серьезных вещах обнаружился, на мой взгляд, некоторый недостаток первой книги: мало написать умную книгу, нужно еще, чтобы она была страстной. В книге В. Пьецуха почти отсутствует болевой нерв, чувство, не стерилизованное разумом. Мы видим, что автор умный, образованный, занимательный рассказчик, но собственно авторская позиция подчас ускользает от нас, она завуалирована шуткой, рассудочным авторским отступлением, многозначительным многоточием. А жаль, потому что читатель, в особенности молодой, и в наши дни открывает книгу в надежде найти там ответы на проклятые вечные вопросы.

Замечателен рассказ «Побег», завершающий книгу и приоткрывающий новые потенциальные возможности прозаика, которые – будем надеяться – вполне проявятся в дальнейшем. Это, в первую очередь, умение мыслить обширными, символическими категориями, социально, представительствуя от лица всего народа, – то есть так, как полагается художнику. В. Пьецух пишет скорее притчи, чем рассказы, – настолько емко, лаконично, стяженно он осмысливает жизненные явления. Это дает нам основания считать, что в литературу вступил новый, интересный, мыслящий писатель – Вячеслав Пьецух.

Алексей ИВИН

(рецензия опубликована в ж. «Юность», с искажениями)

45. Грустный праздник
Тамара ЖИрмунская, «Праздник», М., 1993

Боюсь поскользнуться: соображения, которыми хочется поделиться в связи с творчеством поэтессы Тамары Жирмунской, могут показаться оскорбительными для шестидесятников. Но высказать их необходимо.

Как вы думаете, что такое пророчествование? Грубо говоря, это активная вера в собственную исключительность и неприятие другого (мира, мнения, человека и т.д.). И чем выше эта вера, тем более масштабным нам представляется явление. Мы говорим: протопоп Аввакум, Федор Достоевский, Иосиф Бродский. Обязательно подразумевается гонение, сложная судьба, восхищение последователей.

Тамара Жирмунская из поколения поэтов-щестидесятников, пророчествовавших на стадионах, в заводских цехах. И заканчивает она, похоже, не лучше, чем Вознесенский с его идиомами и Евтушенко с рифмованными передовицами. Ее поношенные библейские мифологемы тоже рушатся, изящные христианские формулировки, спровоцированные неудобствами быта и личной судьбы, не очень-то и воспринимаются в нынешней усложненной жизни: все это умно, по-дамски остро, иногда зажигательно, но и только. Ссылки-посвящения: Слуцкий, Окуджава, Ахмадулина, Пастернак, Ахматова, В. Корнилов – ряд пристрастий, в котором развивается и собственная поэтическая судьба. Всё известные личности: и ныне здравствующие, и умершие, и уехавшие:

 
Мы – поколенье унесенных ветром.
Куда ни кинь – разлуки и распад.
Мир не в себе, и только Небу ведом
Всех передряг конечный результат.
И я склонялась мыслями к отъезду…
 

И вот дальше совсем скользко, потому что есть риск попасть в разряд антисемитов. В 1981 году, которым датированы два стихотворения на эту тему, вопрос «уезжать – не уезжать» звучал почти по-гамлетовски: поэт, озабоченный тем, что в идеологическом мраке не сможет проявить себя, навострял лыжи, консультировался с друзьями. Почему же через десять лет, когда в нашей стране открылось поле деятельности и распались скрепы, тысячи евреев устремились в Израиль? Не потому ли, что их личные амбиции сильно девальвировались? Не потому ли, что Россия и русские стали обретать собственную историческую память и отечество? Не потому ли, что дело интеллигента-еврея – это прежде всего дело ума, воли, упорства, догматической и идеологической экспансии, и менее всего – дело элементарного домостроительства? Народ проснулся, а собственное волеизъявление – в народе ли, в единственном ли человеке – это ведь очень неудобная штука для тех, кто силен прежде всего в деле управления, манипулирования.

Справедливости ради надо сказать, что в сборнике Т. Жирмунской «Праздник» есть прекрасные стихи, да и сама поэма «Мать Мария», посвященная трагической и славной судьбе Е. Ю. Кузьминой-Караваевой, написана в хорошем стиле.

Алексей ИВИН

(газ. «Московский литератор»? )

46. Катя, Катерина

Московское издательство «Армада» задалось впечатляющей целью – рассказать о жизни и деятельности семнадцати представителей дома Романовых, стоявших во главе России свыше трех столетий. Многие тома из его серии «Романовы. Династия в романах» уже вышли в свет. Сложность заключается в том, что к исторической тематике, за исключением трех графов Толстых, почти никто из русских классиков не обращался, и проиллюстрировать правление каждого из царей высокохудожественными произведениями оказалось не просто.

В томе, посвященном Екатерине 11, опубликованы историческая хроника Николая Равича «Две столицы», роман Льва Жданова «Последний фаворит» и рассказ Евгения Салиаса «Сенатский секретарь» (два последних автора пользовались широкой популярностью в качестве исторических романистов в конце прошлого века).

Картина, нарисованная Николаем Равичем, панорамна и объективна, с широким вовлечением исторических лиц – сановников, дипломатов, полководцев, литераторов, – и исторических документов. Императрица – звено, связующее всех. Благодаря тому, что действие переносится из Москвы в Петербург, из крымских степей – на Балтику, изображение приобретает черты беспристрастности и точности; недаром роман обозначен как хроника. Но поскольку Равич – человек уже советский и к тому же высокообразованный (дипломат, журналист, историк), то на объективированную событийную картину эпохи накладывается современная актуальная проблематика: в л а с т ь и х у д о ж н и к. Екатерина, некогда поклонница Вольтера и Дидро, активно борется с масонством и просветительством, с заразой французской революции. К концу повествования ее усилия увенчиваются полным успехом: Радищев – в Сибири. Новиков – в заточении. Императрице неугодна любая другая власть, кроме ее собственной, самодержавной.

В романе Льва Жданова русская императрица предстает в совершенно другой роли – женщины, любовницы, матери, бабушки. Тщательно выписаны многоразличные аспекты ее личной жизни, взаимоотношения с фрейлинами, с Павлом Петровичем, с внуками и, в особенности, с фаворитами – Потемкиным, Дмитриевым-Мамоновым и Платоном Зубовым; это в полном смысле слова семейно-бытовой роман. Исторические события бурного екатерининского века почти не проникают в тихую заводь семейного круга. Дряхлеющая женщина с ее последней любовью к офицеру караульной службы (собственному телохранителю, как сказали бы сегодня) производит иногда даже жалкое впечатление: неумолимое время вытесняет ее из жизни, желчный сорокалетний сын рвется к власти. Интриги, сводничество, матримониальные и престолонаследственные замыслы – только это, кажется, и объединяет царствующих особ. Хотя вроде бы и нельзя сказать, что романист перетряхивает грязное белье, но как-то так исподволь получается, что образы снижены, вульгаризованы, а то и вовсе неубедительны.

«Русский Дюма», Евгений Андреевич Салиас де Турнемир, представлен в сборнике рассказом «Сенатский секретарь». Это в чистом виде «святочный рассказ», рассчитанный на возбуждение слез. Написан он настолько мастерски, что и в самом деле трогает до глубины души. Екатерина предстает здесь мудрой и справедливой защитницей подданных, а длительные испытания, которым подвергается герой, сполна вознаграждаются. Да ведь и самой императрице пришлось немало вытерпеть, прежде чем она взошла на престол.

Не знаю, как в других, а в этом томе издатели достигли намеченной цели: Екатерина Великая предстает здесь в полнокровном виде – и как исторический деятель, и как человек. А читатель в свою очередь, ознакомясь с этими тремя произведениями, проведет время с пользой и увлекательно.

Алексей ИВИН

(рецензия не публиковалась)

47. Ни о чем, обо всем
Эстерхази П. Записки синего чулка и другие тексты. Эссе, публицистика. Сост., послесл. и перевод с венгерского В. Середы. М., «Новое литературное обозрение», 2001.

Известный венгерский прозаик новой волны (ему только 50) в своей эссеистике демонстрирует виртуозное владение словом. Его парадоксы искрометны, синтаксические конструкции – всевозможнейшие, способные выразить обертоны какие захочешь. Автор к тому же еще и педалирует приемы, играя выразительными возможностями языка.

Но когда постоянно остришь и оригинальничаешь, можно сползти в банальность и даже в пошлость. Это в общем и происходит с Петером Эстерхази. Когда он оживляет свои суждения мизансценами, это еще куда ни шло (напоминает Джерома К. Джерома в слабейших образцах). Но, выбирая остроумие, парадокс, словесную эмблему, он сильно проигрывает в глубине и основательности своих «текстов».

Впрочем, он и сам их не очень ценит, эти беглые заметки, называя «почеркушками». Это именно отходы его творчества – романистики. И все же суждение, из которого нельзя извлечь хотя бы информацию, – для кого оно? Книга, посвященная, вообще-то говоря, современной венгерской литературе, несет минимум информации о ней, зато максимум вкусовщины. Не знаю, каковы крупные тексты Эстерхази (они не переведены), но, читая эту актуальную публицистику, поневоле приходишь к мысли, что литература становится все более частным делом.

Правда, время от времени, опять же в мизансценах, прорывается изобразительность, и тогда дело, хоть и со скрипом, трогается с места: понимаешь, что перед тобой хоть и интеллектуал, но не совсем пустозвон. И думаешь поневоле: что это с ними? Вот и у Милана Кундеры тоже «невыносимая легкость» в голове. Может, чуть сдвинулись они от дарованной свободы в своей Центральной Европе? Но автор ведь как он есть, даже наследник графского титула, даже с привлечением малолетней дочери, мало кого интересует, если не выражает нечто, что и других затрагивает. Петера же Эстерхази эта проблема – аутентичность высказывания читательскому отклику, – похоже, мало волнует: написано – и с плеч долой.

Автор, впрочем, предпочитает термин «восточно-европеец». Зацикленность на политических, политологических проблемах – еще один малосимпатичный пункт, тоже очень свойственный новой демократической литературе. Подозревая всюду руку Москвы и… Лондона и отбиваясь на два фронта, автор поневоле и слишком скоро ставит себя в уязвимое положение. «Мы, венгры, – говорит он, – не великая нация. Маленькая, фантастическая и не слишком значительная страна». И напрасно: тот же Штифтер или Музиль с теми же комплексами центрально-европейцев – а ведь как выражали общечеловеческое!

Может, поднапрячься? А то и вся книга идет пока под рубрикой «ни о чем, обо всем» (так называется одна из глав).

Что-то многовато отечественного и зарубежного «блеску». Слепнем совсем.

Алексей ИВИН

(рецензия подготовлена для «Книжного обозрения», не опубликована)