Текст книги "Рецензистика. Том 1"

39. С любовью к России

(беседа с Владимиром Крупиным)

– Владимир Николаевич, известно, каково положение на книжном рынке: современная отечественная художественная литература почти не издается, прилавки завалены переводными детективами, фантастикой, прикладными изданиями. Похоже, девальвировалось само понятие идейности, рассыпалось вместе с идеей тоталитарного государства. Так ведь недолго и самоуважение потерять, духовное миссионерство, свойственное русской литературе со времени ее зарождения. Как живут писатели в такой ситуации, как из нее выйти?

– Нынешнее положение писателя – расплата за предыдущую грешную жизнь. Долгое время для них существование было беспроблемным, безоблачным. Обеспеченность многих писателей, поэтов была выше, чем других категорий населения. Литература для многих секретарей, лауреатов, богатых поэтов-песенников была не целью, не подвигом, а средством к безбедному существованию. И нынешнее существование, нынешняя нищета – закономерная расплата. Мне скажут, что писатели, особенно провинциальные, всегда жили скромно. Да, но в каждой области и республике были свои, официальные, обласканные властью. Их теперешнее нытье по поводу тяжелых времен – от потери благополучия. Нынешняя безжалостная издательская практика не вернет многопудовые сочинения Ананьева, Сартакова, Рыбакова.

Помню, в типографии в Электростали мне показывали целые штабеля, улицы и переулки невостребованной книжной продукции. И это был – ширпотреб. Так что и он может превратиться в утиль.

– Что же делать? Идти в сторожа?

– В сторожа, на службу, в редакции газет, журналов, радио, телевидения, менять профессию, если уж понял, что не потянешь. Если писатель относительно молод, то такая перемена в издательской политике для него может оказаться полезной. Если же он в годах, слаб здоровьем и ничего не умеет, это уже трагедия. Но для таланта всякое страдание благотворно.

– Вы говорите, благотворно. Сомневаюсь. На своем опыте знаю, что раньше поводом для отклонения рукописи были многочисленные идеологические придирки, а то и просто разнос (в вашем журнале «Москва» мне его тоже устраивали), а сейчас – коммерческий спрос, дороговизна бумаги и типографских услуг. Думай как надо – издадим, плати – издадим. Не вижу большой разницы в этих двух подходах.

– Мне особенно и остро хочется защитить и подбодрить молодых. Они и раньше пробивались с трудом, а сейчас вообще никому не нужны. Издательство не только молодых, но и профессиональных не подпускает к печатному станку. У меня набор четырех книг рассыпали. Когда дождусь – Бог весть. Я при любом режиме издавался тяжело. А уж теперь-то, при моей открытой вражде к демократии в России, – тем более.

Думаю, что последняя надежда молодых – периодика, журналы, газеты. К сожалению, наши журналы ориентированы на известные имена, на дурную привычку к сенсации. Издатели забыли ту истину, что в памяти людей и в истории литературы остаются те из них, кто открывали новые имена и тем самым были полезны и своему времени, и будущему. Чтобы опубликовать неизвестного молодого, нужны смелость, чутье на талант, а этого нашим издателям не хватает: погрязли в борьбе за экономическую выживаемость.

– Сейчас действительно непростое время. На что же все-таки можно надеяться, не ставя окончательный крест на себе, на своей, так скажем, миссии?

– Во все времена, все правительства, особенно у нас, предпочитают глумиться и издеваться над писателем. Думаю, потому что хороший писатель всегда в оппозиции к системе. Это первая причина. Вторая – та, что талант – это Божий дар, обязанность творить, несмотря на экономические законы и власть. Под словами «Божий дар» всегда подразумевалось говорение правды, а правда не нужна. Божий дар нельзя путать с графоманским зудом, с самомнением и гордыней. Истинность литератора проверяется одним – любовью к России. Другого мерила для литературы я не вижу.

– А как в вашем журнале относительно новых имен и новых литературных надежд?

– Стараемся по мере сил. Но наши возможности резко уменьшились из-за бумажных, типографских и подписных трудностей.

– Журнал «Москва» – одно из немногих изданий, которые пытаются в наши дни унаследовать и сохранить национальную, патриотическую идею. Вот в этой идеологической борьбе (Бог с ней, раз уж без нее нельзя, будь она подспудной, как при застое, или открытой, как сейчас) что удалось сделать журналу, в чем вы видите его достижения?

– Мы первыми подняли вопрос о возвращении прав выселенных народов, о возрождении казачества, об украинском сепаратизме, о тяжелых недугах советской армии, об экономической и политической коррупции, первыми публиковали философов Ильина, Солоневича, ввели и продолжаем вести раздел «Домашняя церковь». Список можно и продолжить. Награда – преданность наших читателей.

– Может, не время и не место после четырех рассыпанных книг, но все-таки, над чем вы сейчас работаете?

– Уйдя с должности главного редактора, я с давно не испытанной радостью работал этим летом и закончил повесть, которая мучила меня десять лет, – о современности.

– Конкретнее нельзя?

— «Наш современник» обещал напечатать ее в этом году.

– Как-то раз слышал ваше выступление по радио, речь тоже шла о текущем литературном процессе, и, помню, мудрый увещевательный тон подействовал умиротворяюще…

– Видимо, период тяжелейших испытаний необходимо мужественно пройти, терпеть, а не скулить, не ныть, а работать. Рассыпали набор, а я вспомнил Гоголя, который в ответ на вопрос Анненкова: «Неужели вы думаете, что это можно напечатать?» – ответил: «Печать – вздор! Всё будет в печати». И тут же вспомнил о товарищах по литературному цеху, кричавших на протяжении последних тридцати лет: «Свобода есть только на Западе! Мы пишем в стол! Нас не печатают!» Ну вот, где эти величайшие произведения?

Скажете, мы завалены в прошлом запрещенной русской диссидентской литературой. Но даже лучший из них, Э. Лимонов, и тот падал до подзаборной брани. А. Зиновьев переходил грань между иронией и издевательством в «Катастройке», уровень В. Войновича примитивен и интересен для сытой толпы, В. Аксенов так и остался рабом искусственно построенной прозы, а И. Бродский сравнивает православную церковь с графином… И все они учат нас жить, вот что смешно. И всерьез изрекают пророчества. Это какая-то гримаса истории, карикатурный повтор ситуации прошлого века: Тургенев в Буживале, Гоголь в Риме, Достоевский в Баден-Бадене.

В современной литературе, в ее умонастроениях гораздо сильнее участвуют Зайцев, Шмелев, Платонов, Ремизов, опоздавшие на полвека…

– Вы считаете, что нигилистическая, резко обличительная литература не имеет права на существование?

– На утверждении литература достигнет большего. Отрицать грешно, а до обличения нам, грешным, не суждено подняться. Поэтому благотворнее работать на путях защиты и утверждения национальных святынь, национальной идеи, национального характера.

К слову о политике. Некоторым хотелось бы, чтобы литераторы были сплошь политизированы. Но литераторы – плохие политики. И это нормально, потому что дело литературы – дело культуры, а не политической истории. Унизились ведь до того, что писатели цитируют политиков, а не наоборот. Сошлюсь на опыт Мьянмы: у них законодательно запрещено писателям заниматься политикой. Тут ведь одно из двух – либо ты реализуешь свою пассионарность – либо спасаешь человеческую душу, либо ты политик, занимающий позицию, – либо одинокий затворник, обустраивающий свою душу и пытающийся спасти дорогих тебе, заблудших современников.

Беседу вел Алексей ИВИН

(газета «Московский литератор», №33, октябрь 1992 года).

40. Открытие поэта

Противотанковые «ежи», колючая проволока, ласточка в небе – эти символы войны и свободы, изображенные художником на обложке поэтической книги Владимира Боброва, могут быть отнесены не только к нему, но и к творчеству многих поэтов фронтовиков. Теперь, спустя время, мы можем говорить о когорте фронтовых поэтов, которые для современников, и в особенности, для молодежи, во многом на одно лицо: Межиров, Самойлов, Наровчатов, Луконин, Ваншенкин… За немногими исключениями, они так и не смогли выразить других вечных тем – тем любви, смерти, свободы. Война, перепахавшая их судьбы в молодые годы, стала на всю оставшуюся жизнь генеральной темой.

Покойный Владимир Бобров при жизни не публиковался. Но ему в этом не было нужды: он зарабатывал свой хлеб иначе. Выпускник Финансового института, кандидат экономических наук, семнадцать лет проработавший в Министерстве внешней торговли СССР, он, похоже, смотрел на свои занятия поэзий как на хобби. Торговому представителю великой страны, коммерсанту стихотворчество, может, было даже противопоказано. Нет ничего удивительного, что именно в наши дни обнаружилось имя этого необыкновенного человека, и стал возможным этот сплав – коммерции и поэзии. В этом его особенность в «когорте»: фронтовик, купец, поэт.

Наиболее любопытными в сборнике мне кажутся стихотворения, навеянные поездками на Ближний Восток, в Латинскую Америку, в Европу. И в этом отношении Владимир Бобров примыкает уже к другой традиции, к другой «когорте»: путешественников, восхищенных чужеземными красотами, – вспомним Аполлона Майкова, Тютчева, Бальмонта или хоть Вознесенского и Евтушенко. Культурологических сведений в этих этюдах немного, но русскость, русская тоска, сомнения, почти эмигрантская ностальгия по России очень чувствуются.

Сборник, представленный к печати родными и друзьями поэта, дает нам о нем довольно полное представление. И самая болезненная правда, самое горькое несоответствие состоит в том, что именно поэзия должна была бы из отдушины превратиться в дело всей жизни Владимира Боброва.

Торговля в русском сознании – занятие антиэстетичное и безнравственное. Этот постоянный конфликт отражается в стихах спазмом, корявостью, дисгармоническим напряжением. Если бы воронежский гуртоправ Кольцов бросил торговать скотом, если бы А.К.Толстой не служил…

Что они могли бы ответить на это?

Только одно: попробуйте, господа. Если вы не запутаетесь в колючей проволоке, не застрянете в противотанковых «ежах», дай вам Бог хоть один день…

Алексей ИВИН

(газета «Московский литератор», №6, октябрь 1994 г.)

41. Кувалдин-критик
Кувалдин Ю. А. Кувалдин-критик: Выступления в периодике. – М.: «Книжный сад», 2003. – 384 с.

О прозе Юрия Кувалдина следует говорить особо и много. А вот вышедший недавно том его критических выступлений позволяет ограничиться немногими аспектами этой многосторонней творческой личности, что я и сделаю.

Вспоминая прошедшие годы, Кувалдин любит сослаться на тот факт, что родился на Никольской улице (бывшая 25 Октября) в самом центре Москвы, учился в школе №177 (бывшей Славяно-греко-латинской Академии) вместе с Ломоносовым, Кантемиром и Тредьяковским, и тем самым установить связь с первыми российскими, европейски значимыми профессиональными литераторами. Точнее, с просветителями.

Пусть эта ссылка часто звучит шутейно, но в каждой шутке есть доля правды. Действительно, вся его критическая и – особенно – большая книгоиздательская деятельность имеют характер просветительский. Он неустанно подчеркивает, как важна роль Слова в жизни общества и – соответственно – писателя, и тут уже шутки кончаются, и суждения критика становятся бескомпромиссны.

Бескомпромиссность этих суждений, должно быть, многих пугает или бесит, но, с другой стороны, деваться некуда: чувствуется, что, прежде чем судить, критик перелопатил всю российскую словесность от Ломоносова до современности, обогащен чужим и собственным опытом и потому основателен при всей горячности. Достается прежним и нынешним «новомирцам» за то, что после Твардовского собственной писательской практикой не выдерживают уровень, который заявлен временем; ученым-филологам – за пустословие, крохоборство и литературные раскопки, за тот академизм, который омертвляет живое слово классиков; соратникам и друзьям – за идейную неустойчивость и компромиссы; а творцы современной масскультуры вызывают неизменный сарказм, как, впрочем, кое-что в позиции и практике таких симпатичных автору людей, как Лакшин, Нагибин, Паустовский, которые не бедствовали и при застое. Подвергается нападкам (и, по-моему, справедливо) даже Солженицын за то, что постепенно изменил критериям художественности, превратившись в публициста и историографа. Нынешняя же попса и халтурщики вообще выпадают из поля зрения Кувалдина как нечто, не достойное названия «литературы». Критические стрелы, резкие суждения рассыпаны во всех статьях, рецензиях, интервью, собранных в книге, Это плюс хорошая эрудиция и вкусы делают суждения Кувалдина о текущем литературном процессе ценными, установочными в том высоком просветительском плане, который пока что выдерживает наша литература.

Юрий Кувалдин не раз заявляет, что он пристрастен и что выбор фигур для аналитического разбора у него свой, прихотливый. В этот прихотливый круг входят авторы созданного им самим «журнала современной русской литературы» «Наша улица» – Э. Клыгуль, А. Тимофеевский, Н. Краснова, В. Поздеев, Е. Бачурин, А. Капустин, С. Мнацаканян, люди, так или иначе задержанные, не проявленные в прежние годы. Это старшие друзья Л. Аннинский, К. Ковальджи, Ст. Рассадин, критики И. Виноградов и Вл. Новиков, Фазиль Искандер, южный эпос которого, чувствуется, вызывает особое отношение, А. Еременко, которому вместе с парой-тройкой поэтов сделано исключение, хоть он и не пишет прозу (поэзию в журнале принципиально не печатают). Проза – вот где поле для самовыражения. Лирики, барды, драматурги – все несовершенны перед прозаиком, выражающем закономерности жизни в живом слове и образах, а тем более филологи и философы, которые уже утрачивают связь с реальностью. Подобные мысли – и еще покруче – вы постоянно встретите в этой книге. Слово для ее автора не просто значимо, знаково, а и подоснова самого существования.

Может вызвать недоумение, что некоторые крупные современные поэты и прозаики не удостоились ни строки, а иные удостоились, но издевки. Что эмигрантская литература всех трех «волн» осталась за порогом внимания (мол, раз уехали или уезжали, так чего о них и толковать). Но, наверно, это тоже позиция (ну, хотя бы медведя, которому неприятен сосед в своей берлоге). Думаю, однако, что это получилось непредумышленно, что прозаик Кувалдин все эти годы с собственной колокольни критически оценивал эпоху, друзей и окружение, после своей небольшой диссидентской практики, с началом перестройки развиваясь уже легально. Трудностей хватало и внутри страны, изменения происходили и здесь, жертвы на алтарь словесности приносили и здесь. Итогом этого саморазвития, отношений с референтной группой, как говорят психологи, и явился том критических статей «Кувалдин-критик».

Первое время меня, например, поражало, что Юрий Кувалдин в своих суждениях остер, часто ходит по краю и не боится ответственности, не боится, что в один прекрасный день оскандалится. Но потом стало понятно, что причиной-то этой остроты и запальчивости является любовь к литературе, просто-напросто служение ей, – то есть, что резкости извинительны. Он ведь не только прозаик, он еще и издатель. Со времени основания издательства «Книжный сад» в нем вышла добрая сотня книг тиражом около пяти миллионов экземпляров. И, как правило, это современники. А если классическое произведение, то стоящее переиздания. Эти люди не могли при застое пробиться, выйти к читателю. Они подчас пережили внутреннюю катастрофу, метаморфозу, научились существовать в иных формах. Кто еще возьмется отражать действительный текущий литературный процесс, если подавляющее большинство крупных издательств издает чтиво, лишь бы иметь барыш, бывшие советские издатели если и выжили, погрязли в смешном бюрократизме, издают и поощряют серость, а литературные агенты (а их и всего-то раз, два и обчелся) еще не научились работать? Похоже, что собирать таких, постперестроечных гребцов на челне (помянуть пушкинский «Арион») и взялся издатель Юрий Кувалдин. О своем издательском опыте он тоже много рассказывает в этой книге. И здесь тоже есть чему у него поучиться.

Понятно, что, рассматривая достижения и просчеты нынешних писателей, Юрий Кувалдин не утаивает, кто из русских классиков ему больше всего по душе. Это Чехов, Достоевский, Булгаков, Платонов. Как видите, это опять «чистые» прозаики, которым если и случалось сочинить стих, то разве в шутку, к именинам. Эти приоритеты, понятно, давние, постоянные и, главное, такие, с которыми состязаться трудно. Между тем суждения Кувалдина-критика учитывают и вбирают их опыт сочинения прозы. Эти авторитеты обеспечивают серьезность его критике. Но, ясное дело, академизма и концептуальности все же маловато. Зато эпатажа, пародирования, неуклюжих наворотов, которые не понравились бы профессорам гуманитарных вузов, не гладкого и не блестящего изложения много. И это притом, что учителя названы, хотя советские, Булгаков и Платонов, еще не совсем изучены, не глянцевы и не устоялись как авторитеты. Но ведь и для Кувалдина они, в общем, не предмет изучения, как для профессоров и доцентов МИРОСа, например, а наследники по прямой, представители великой русской литературы.

Так что, как говорится, каждому свое.

В одном из эссе на странице 90 критик Кувалдин (вероятно, сходу, по памяти) перечисляет на целый лист русских и советских писателей, которых он посадил бы в самолет отечественной литературы (проверщиком билетов выведен Антон Павлович Чехов). Смех смехом, прием приемом, но в целом это впрямь люди, которые хорошо писали, внесли вклад, существенно обогатили наши литературные и духовные фонды, прославились, известны в мире как русские писатели. Жаль только, что еще шевелятся-то из них уже не многие, прочих же употребили, оприходовали, использовали, перевели в категории исторического опыта, а самих их, этих славных людей, и след простыл. Так что, конечно, дух веет где хочет, но солнышко по-прежнему светит, жить хоцца, и народилось много новых непросвещенных дураков, для которых литература ничего не значит. И как тут быть, критик Кувалдин ничего не советует.

Думаю, однако, что нестабильные, неокончательные свойства нашей жизни (и деятельности) не должны отвращать нас от усилий по ее осмыслению.

Алексей ИВИН

(газета «НГ-ex-libris», №30 за 28 августа 2003 г., рецензия сильно сокращена).

42. Перлы Востока

Кодзики. – СПб.: ООО «Издательский дом «Кристалл», 2000. – 608 с. – (Б-ка мировой лит-ры. Восточная серия). 10 000 экз. ISBN 5—306—00017—7.

Нидзё. Непрошеная повесть. – СПб.: ООО «Издательский дом «Кристалл», 2000. – 448 с. – (Б-ка мировой лит-ры. Восточная серия). 10 000 экз. ISBN 5—306—00019—3.

Акинари, Уэда. Луна в тумане/ Пер. с японского З. Рахима и А. Стругацкого. – СПб.: ООО «Издательский дом «Кристалл», 2000. – 256 с, ил. – (Б-ка мировой лит-ры. Восточная серия). 10 000 экз. ISBN 5—306—00030—4.

Цюй Юань, Лисао. – СПб.: ООО «Издательский дом «Кристалл», 2000. – 326 с. – (Б-ка мировой литературы. Восточная серия). 10 000 экз. ISBN 5—306—00031—2.

Мы знаем «Библиотеку всемирной литературы» – сотни увесистых томов, выпущенных издательством «Художественная литература» в Москве в 60—70 годах. А вот петербургский издательский дом «Кристалл», привлекая издательство «Терция» и ряд других, уже в наши дни решился, может быть, не на столь грандиозное, но тоже впечатляющее дело: издать библиотеку мировой литературы. Четыре обозначенных книги вышли в «Восточной серии». Вообще-то их больше: уже опубликован, например, памятник раннего японского средневековья «Исэ-моногатари».

Кто заинтересован познакомиться с праосновой японской жизни и культуры, тому, конечно, не обойтись без «Кодзики». «Кодзики» – это нечто вроде «Старшей Эдды» или нашей «Повести временных лет»: собрание мифов, легенд, преданий, связь которых с реальными событиями просматривается лишь условно, настолько они отдалены от времени записи (У111 век). Причем первая часть «Кодзики» (а о ней и речь) представляет собой космогонические мифы: создание земли и воды, первых богов, поименованных местностей, пищи и т. п. Забавно, что, согласно японской мифологии, творение первых людей и праматери пришлось повторять, потому что, как и в случае с Евой, женщина проявила излишнюю инициативу. Поскольку богиня Идзанами заметила и похвалила своего супруга первой: «Поистине, прекрасный юноша!» – все дело пошло насмарку, и первые дети оказались уродами. Ученые трактуют это как замену матриархата наследованием по отцу.

Для восприятия текст труден, но к нему приложено обширное толкование известной исследовательницы Е.М.Пинус, ее статьи и словарь богов и топонимов.

Следующая затем хронологически «Непрошеная повесть» Нидзё относится уже к началу Х1У века. Нидзё – это женщина, придворная фрейлина императора Го-Фукакусы. «Женская» словесность на Востоке, особенно в древние времена, явление гораздо более распространенное, чем на Западе. Особенность же этой рукописи в том, что она пролежала невостребованной… 700 лет и была опубликована лишь в начале 60-х годов ХХ века. И когда читаешь ее, ловишь себя на мысли, что это тоже нечто вроде кармического наказания сочинительнице. Потому что повесть, вообще говоря, утонченно безнравственна и ломает многие представления о женщине как она есть. Героиня, точнее сама Нидзё (потому что это, собственно, мемуары, писанные на склоне дней) колотит государя-императора палкой, изменяет ему направо и налево (впрочем, как и он ей) и даже откровенно потешается над влюбленным настоятелем храма. Разумеется, все эти «реалии текста» трудно было бы переварить японским императорским домам и японской общественности, даже если бы рукопись обнаружилась раньше. К тому же, написано это хорошо и даже увлекательно, особенно первые «свитки». Вместе с тем повесть можно трактовать и традиционно – как нелегкую судьбу угнетенной талантливой женщины, которая вынуждена при многоженстве терпеть многочисленные обиды (идефикс восточной литературы вообще до наших дней – женская судьба). В последних «свитках» речь идет действительно о страданиях и скитаниях отвергнутой и нищей монахини. Впрочем, на Востоке это было обычным уделом и литераторов-мужчин: недоразумения с властями, замаливание грехов, удаление от мира.

Как, например, в случае с китайским сановником Цюй Юанем (умер в 278 г. до н.э.): он стал жертвой клеветы и был сослан и очень переживал по этому поводу. Исследователи характеризуют его как «первую поэтическую индивидуальность в китайской истории». Быть первым – почетно и трудно, хотя бы и из тьмы веков. Его обрядовые песни отличаются той безыскусностью и прямотой, которые возможны лишь в ребяческом возрасте поэзии, при ее зарождении.

Но и это прекрасное издание не обошлось без конфуза: видимо, подстрочник, выполненный Н.Т.Федоренко, не был выверен и известные растения «сумах» и «чилим» пошли как «суман» и «чилилл». И переводчики, в том числе Ахматова, так их и оставили, приняв за экзотические. Если это так, нехорошо Анне Андреевне, нехорошо Гитовичу и Балину. И уж совсем нехорошо нынешним комментаторам, что рецензент «КО» ловит их на таких пустяках. И даже сослаться на электронный набор и корректоров не позволяет.

Уэда Акинари, человек конца ХУ111 века, уже не был правоверным самураем. Но и его немногочисленные безупречные новеллы часто об одном: о верности в любви и дружбе, о самоотверженности разлученных, которые встречаются, даже если один из них умер («Встреча в праздник хризантем»). Ужасное – везде ужасное; но японские вурдалаки, привидения, оборотни особенно разрушительны и жестоки: на них даже заклятия праведных монахов не действуют. Случается, что и сами-то монахи становятся для местности опустошительны, как моровая язва» (новелла «Голубой колпак»). Вообще, если, например, сравнивать Мериме и Акинари, живших примерно в одно время и сходных по тематике, то Акинари даст сто очков вперед по тому, к а к это написано: точно, просто, трогательно, со слезой; хотя, конечно, интригу лучше строит француз. И разъяснения мотивов у Мериме вполне реалистические, а у Акинари, соответственно, кармические.

Формат «Восточной серии» невелик, и она чудесно оформлена: обложки, титулы, заставки, иллюстрации, каллиграфия – всё в восточном вкусе.

Алексей ИВИН

(в сокращенном виде опубликована в газете «Книжное обозрение», №49, 4 декабря 2000 г.)