Текст книги "Последний год"

Глава пятнадцатая

Двадцать седьмого января Пушкин встал рано. Истопник только затапливал печи. Александр Сергеевич прошел в кабинет. Где его, секунданта, взять? Сам не ожидал, каким трудным окажется это пустяковое дело. Перебирал в памяти знакомых и, сколько ни перебирал, ничего решить не мог; где его взять, такого секунданта, который не затеял бы бессмысленных переговоров?

Бодрствовал в это необычно раннее время и виконт д'Аршиак. Он не может больше терпеть непонятную медлительность Пушкина. Его молчание становится неслыханным нарушением законов дуэли. А виконт д'Аршиак до сих пор не может сообщить ничего определенного своим доверителям, баронам Геккеренам.

Непримиримо щепетильный в вопросах чести, виконт д'Аршиак приписывал своим доверителям мысли, прямо противоположные тем, которые они таили про себя.

Барон Луи все больше склонялся к тому, что письмо Пушкина, написанное в выражениях неслыханно дерзких, должно привлечь внимание русских властей как одна из новых страниц его сомнительной биографии. Пушкина именуют главарем либералов. И вот этот же самый Пушкин грозит, что он может обесчестить барона Геккерена в глазах императора России и короля Голландии! Не много ли берет на себя безумец, полагая, что он может диктовать свою волю монархам?

Одним словом, письмо Пушкина может стать неопровержимой уликой, если сделать наилучший ход и, главное, вовремя. От д'Аршиака нет никаких известий? Очень хорошо!

Виконт д'Аршиак, встав в этот день в совсем непоказанное для молодого дипломата раннее время, трудился при свечах за письменным столом:

«Я ожидаю, – снова писал он Пушкину, – сегодня же утром ответа на мою записку, которую я имел честь послать вам вчера вечером. Мне необходимо переговорить с секундантом, которого вы выберете, притом в возможно скором времени. До полудня я буду дома; надеюсь еще до этого времени увидеться с тем, кого вам будет угодно прислать ко мне».

Писано столь же решительно, сколь и безукоризненно вежливо.

Но что мог ответить Пушкин? Никакие настояния не могли заставить его обратиться к кому-нибудь из близких людей, в которых он безошибочно видел непрошеных миротворцев. Он хорошо знал, как охочи на переговоры оказались Геккерены осенью. Лучше драться вовсе без секундантов, чем дать почву для проволочек и разглашений.

Александр Сергеевич немедленно ответил д'Аршиаку:

«Я отнюдь не желаю посвящать досужих людей Петербурга в мои семейные дела; итак, я отказываюсь от всяких переговоров между секундантами. Я приведу моего лишь на место условленной встречи. Поскольку господин Геккерен вызывает меня и поскольку он является оскорбленным, он может выбрать для меня секунданта, если это ему угодно; я принимаю его заранее, хотя бы то был его егерь. Что касается времени и места, то я всецело к его услугам. По нашим обычаям, у нас, русских, этого достаточно. Прошу верить, виконт, что это мое последнее слово и что я ничего более не имею ответить касательно этого дела, и тронусь из дома лишь для того, чтобы отправиться на место поединка. Благоволите принять уверение в моем совершенном почтении.

А. П у ш к и н.  27 января»

Виконт д'Аршиак терял последнее терпение. Прежде всего он пометил на письме Пушкина, что получил его «между 9½ и 10 часами утра». Пусть каждая новая минута затяжки падет на голову Пушкина.

Виконт поехал в голландское посольство. Он озадачен, он встревожен! Так могут пройти все приличные сроки. Поведение Пушкина беспримерно! Он отказывается его понимать! (Где же д'Аршиаку знать, какая простая причина руководит действиями Пушкина…)

Дантес перечитывает письмо Пушкина, привезенное д'Аршиаком.

– Спокойствие, мой дорогой д'Аршиак! Если дело пойдет и дальше так, моего противника встретят в свете взрывами смеха. Сначала он сам отказался от дуэли, а теперь, набиваясь на нее вторично, не может назвать секунданта! Но не наша забота ему помогать.

– О, нет! – возражает непреклонный д'Аршиак. – Мы заставим господина Пушкина прекратить маневры, которых, признаюсь, я никак от него не ожидал.

– Я еще раз повторю вам, мой дорогой д'Аршиак: если наш противник хочет удивить порядочных людей своими выходками, то предоставим ему для этого и возможность и время.

Виконт д'Аршиак улыбнулся шутке. Однако, какие же могут быть шутки в вопросах чести? Он уехал, чтобы продолжать с Пушкиным битву, на которую вдохновляли его попранные дуэльные обычаи.

Барон Луи немедленно пришел к сыну:

– Как идут дела, Жорж?

– Как нельзя лучше. Д'Аршиак лезет вон из кожи.

– Кто его об этом просил?

– Мы с вами, дорогой родитель. Разве вы забыли? Но представьте, когда д'Аршиак считает каждый час просрочки, господин Пушкин нашел новую лазейку: он не хочет назвать секунданта. Боюсь, что бедному д'Аршиаку предстоят не часы, а целые дни волнений…

– У меня рождаются кое-какие надежды, Жорж! Что бы ты сказал о тактичном вмешательстве графа Бенкендорфа?..

…Пушкин в это время ходил по своему кабинету и стал весело напевать. Это была та минута, когда люди, пораженные неожиданной мыслью, вдруг восклицают: «Эврика! Нашел!»

Он нашел наконец-то наилучшего из секундантов! Просто удивительно, почему он до сих пор о нем не вспомнил…

Короткая записка была тотчас отправлена с слугой.

Александр Сергеевич еще походил по кабинету, напевая. Потом взял с полки «Историю» Ишимовой и снова зачитался.

Пришла Наталья Николаевна, готовая к выезду.

– Уже едешь? – встретил ее Пушкин. – Разве катание начинается так рано?

Речь шла о катании с ледяных гор, вошедших в ту зиму в большую моду у представительниц и представителей большого света.

– А коли время, – продолжал Пушкин, – так и поезжай с богом! Только смотри, мой ангел, не в свои сани не садись… Азинька едет с тобой?

– Нет, она уже уехала.

– Куда? – удивился Пушкин.

Наталья Николаевна пожала плечами и подставила губы для поцелуя. Пушкин поцеловал ее в губы и в лоб. Смотрел вслед, пока за ней не закрылась дверь, и снова взялся было за «Историю» Ишимовой… Но полно!

Надобно ответить на письмо Ишимовой. Пушкин заходил к ней на днях и не застал; теперь Ишимова просит навестить ее сегодня, во время обычной прогулки поэта. Но сегодня не будет у него времени для прогулок. Взял перо, старательно очинил.

«Милостивая государыня Александра Осиповна, крайне жалею, что мне невозможно будет сегодня явиться на Ваше приглашение. Покаместь честь имею препроводить Вам Barry Cornwall[12]12
  Барри Корнуэл – английский поэт и драматург, привлекавший пристальное внимание Пушкина своими драматическими опытами.


[Закрыть]. Вы найдете в конце книги пьесы, отмеченные карандашом; переведите их, как умеете – уверяю Вас, что переведете, как нельзя лучше. Сегодня я нечаянно открыл Вашу Историю в рассказах, и поневоле зачитался. Вот как надобно писать! С глубочайшим почтением и совершенной преданностию честь имею быть, милостивая государыня, Вашим покорнейшим слугою.

А.  П у ш к и н»

Тщательно упаковал книгу Корнуэла вместе с письмом. Сделано еще одно необходимое дело для «Современника».

Куда, однако, могла поехать Азинька? Лучше бы ничего ей вчера не говорить… Впрочем, никто, пожалуй, не умеет так молчать, как она.

Азинька сидела у тетушки Екатерины Ивановны. Даже растрогала тетку своей непривычной ласковостью. Терпеливо слушала ее рассказы. Ни о чем не спрашивала. Все ждала с замиранием сердца, что проговорится фрейлина Загряжская: был, мол, у меня барон Луи Геккерен…

Азиньке казалось, что, если дело опять дошло до дуэли, непременно бросится старый барон по испытанному пути.

Но тетушка словно забыла о существовании голландского посланника. Неужто хитрит? Да нет, где ей перехитрить племянницу! Значит, даже Геккерены еще не торопятся… Успокоенная, поднялась Александра Николаевна с кресла.

– Мне еще нужно заехать к Екатерине… – Бросила последний, испытующий взгляд на тетушку, а та и глазом не моргнула.

Азинька поехала на разведку к Геккеренам. А надо бы ей повернуть домой!

…В кабинет к Пушкину только что вошел его старый лицейский товарищ, подполковник Данзас, далекий от большого света и не очень близкий Пушкину человек. Знал, конечно, Константин Карлович Данзас, что бывший лицеист по прозвищу «Француз» стал первым поэтом России, но редко с ним встречался.

Пушкин страшно ему обрадовался.

– Прости, брат, что обеспокоил тебя своей запиской… Поверь – имею крайнюю, неотложную нужду. Единственно ты можешь оказать мне услугу, о которой едва решаюсь просить.

Через несколько минут Константин Карлович Данзас узнал историю столь неожиданную, исполненную таких коварных умыслов против Пушкина, что всех корней и подробностей ее не мог обнять прямой, но негибкий ум военного служаки.

– А теперь прости меня, Данзас, – закончил Александр Сергеевич, – что прошу у тебя услуги, которая, знаю, может вовлечь тебя во многие неприятности…

– Ты можешь располагать мною по своей воле, – – не колеблясь ответил Данзас. – Не все ли равно, где коптить небо старому холостяку! Хотя бы и в ссылке!

Пушкин крепко его обнял.

Константин Карлович служил по инженерной части, участвовал в военных походах, слыл по праву добрым, верным товарищем. Но никогда не приходилось ему участвовать в дуэльных историях. Пушкин говорит о том, что поединок должен состояться непременно сегодня, и просит немедленно ехать к секунданту противника, во французское посольство.

Стремителен становится отныне поэт. Он посылает за пистолетами. Он дает Данзасу всего один час для неотложной отлучки. Условился с ним о скорой встрече вне дома и, оставшись один, стал одеваться на выход. Теперь Александр Сергеевич будет сам считать минуты до встречи с противником. Нет больше нужды беспокоиться виконту д'Аршиаку.

Но виконт напоминает о себе новым письмом.

«Оскорбивши честь барона Геккерена, – пишет д'Аршиак, – вы обязаны дать ему удовлетворение. Вы обязаны найти своего секунданта. Речи не может быть о том, чтобы вам его доставили. Готовый со своей стороны явиться в условленное место, барон Жорж Геккерен настаивает на том, чтобы вы соблюдали узаконенные формы…»

Пушкин читает рассеянно, бегло. Ништо ему все настояния виконта д'Аршиака, когда вот-вот явится к нему славный Данзас!

Д'Аршиак считает, что пора прибегнуть к прямой угрозе, чтобы защитить честь барона Жоржа Геккерена.

«Всякое промедление, – значится в письме, – будет рассматриваться им как отказ в том удовлетворении, которое вы обещали ему дать, и как намерение оглаской этого дела помешать его окончанию…»

Вот до чего дошел изысканно вежливый виконт д'Аршиак.

Пушкин дочитывает запоздалое письмо и отбрасывает его в сторону. Скорее одеваться!

Тщательно вымылся. Оделся во все чистое. Приказал подать бекешу. Выйдя на лестницу, решил, что лучше надеть шубу. Вернулся. («Эх, не надо бы возвращаться: дурная примета!») Надел шубу и снова вышел из дома.

Был час дня. День хмурый, ветреный.

Глава шестнадцатая

Вскоре Пушкин вместе с Данзасом был у д'Аршиака. Д'Аршиак, обмениваясь официальным рукопожатием с секундантом Пушкина, едва может скрыть свое удовлетворение. Он принудил Пушкина действовать, хотя для этого и пришлось применить крайние меры. Зато теперь снова изысканно вежлив виконт. Теперь никто не обвинит его в недопустимых затяжках. Ему по душе и выбор, сделанный Пушкиным: офицеры сведущи больше других русских в дуэльных обычаях.

Пушкин между тем обращается к Данзасу:

– Я хочу посвятить вас во все обстоятельства дела.

В сущности Данзас все уже знает. Стало быть, Пушкину важно изложить события в присутствии секунданта противной стороны. И еще одно понимает Данзас. Волею судьбы он вовлечен в дело, которое касается не только Пушкина и его семьи, не только собственной участи Данзаса как секунданта, но и всей России. Он слушает с напряженным вниманием, стараясь не упустить ни слова.

Пушкин начал с того, что он получил в минувшем ноябре анонимное письмо, автором которого был барон Лун Геккерен…

Д'Аршиак удивленно поднимает глаза: в оскорбительном письме, которое прислал Пушкин барону Луи, об этом нет ни слова. Но виконт не считает нужным перебивать.

Александр Сергеевич продолжал: он тогда же послал вызов барону Жоржу Геккерену. Узнав после того о возникшем намерении господина Геккерена свататься к его свояченице, он, Пушкин, отступил от своего вызова, но потребовал прекращения всяких отношений между обоими семействами.

Д'Аршиак в знак согласия кивал головой. Все было именно так, и он сам участвовал в тогдашних переговорах. Он, может быть, не знал только об условии, поставленном Пушкиным своим противникам. Но какое значение имеет все это сейчас?

Пушкин говорил теперь, обратившись к Данзасу; он подчеркнул, что Геккерены и после свадьбы, невзирая на поставленное им условие, встречаясь с его женою в свете (виконт д'Аршиак слушал, ничем не подтверждая слов Пушкина, но и не опровергая его), продолжали свое дерзкое обхождение, оскорбительное для чести как самого Пушкина, так и его жены. Дабы положить этому конец, он и написал свое письмо барону Луи Геккерену.

Д'Аршиак снова утвердительно склонил голову. Оскорбительное письмо достаточно хорошо ему известно…

Но Пушкин вынул копию письма и снова полностью прочел текст. Вероятно, это доставило ему истинное удовольствие, хотя чопорный виконт д'Аршиак, несмотря на всю выдержку, не раз укоризненно хмурился…

Александр Сергеевич передал копию Данзасу.

– Поручаю тебе условиться обо всем. Но конец должен быть непременно сегодня.

И тогда виконт д'Аршиак решительно присоединился к словам поэта:

– Именно сегодня!

Виконт оставался в полном и приятном убеждении, что он и только он добился скорого конца своей настойчивостью.

Но каково было Данзасу! Еще несколько считанных минут – и придется посылать за каретами, мчаться за город и там давать знак к стрельбе.

Пушкин тотчас удалился, условившись, что будет ждать Данзаса в кондитерской Вольфа на Невском. А ведь Константин Карлович вступил в дело вовсе не для того, чтобы помочь какому-то светскому прощелыге стрелять в Пушкина как можно скорее. Ведь и он надеялся, что судьба поможет ему как-нибудь отвести от Пушкина вражий пистолет. Но как?

Подполковник Данзас, оставшись наедине с виконтом д'Аршиаком, не мог скрыть растерянности.

– Нам надлежит закрепить на бумаге условия дуэли, – спокойно сказал д'Аршиак, не обращая внимания на крайнее волнение гостя. – Вы хорошо понимаете, конечно, что в этом заключается важная обязанность секундантов. – Он взглянул на часы. – Времени у нас очень мало, приступим!..

Виконт коротко намечал эти условия, видимо давно им продуманные, останавливался, вежливо ожидая мнения Данзаса, и, не встретив возражения, тут же четким почерком записывал. Документ был немногословен:

«Противники становятся на расстоянии двадцати шагов друг от друга и в пяти шагах от барьеров, расстояние между которыми равняется десяти шагам.

Вооруженные пистолетами, противники по данному знаку, идя один на другого, но ни в коем случае не переступая барьера, могут стрелять.

После выстрела противникам не дозволяется менять места для того, чтобы выстреливший первым подвергся огню на том же расстоянии.

Когда обе стороны сделают по выстрелу, то, в случае безрезультатности, поединок возобновляется как бы в первый раз: противники становятся на то же расстояние, в двадцать шагов, сохраняются те же барьеры и те же правила».

– К сожалению, – объяснил д'Аршиак, – мы участвуем в столкновении, когда одной из сторон нанесены жесточайшие оскорбления. В таком случае минимальным результатом считается ранение одного из противников, притом такое, которое по тяжести своей лишает его возможности продолжать бой.

Данзас молчал. Ведь и Пушкин требовал условий наитягчайших.

– Разумеется, – продолжал д'Аршиак, – мы, секунданты, не можем допустить никаких объяснений между противниками…

– Но сами мы, – твердо сказал Данзас, – не можем упустить ни малейшей возможности к примирению…

– Если такая возможность обнаружится на поле боя? – виконт явно в это не верил.

Он перечитал условия дуэли и, не имея нужды оспаривать предположение Данзаса, в котором не было никакой вероятности, вписал в текст:

«Секунданты являются непременными посредниками во всяком объяснении между противниками на месте боя».

Подполковнику Данзасу давалась полная возможность видеть в этих строках надежду на примирение, если он такую надежду еще питал.

Условия были изготовлены в двух списках и подписаны секундантами. Виконт д'Аршиак опять взглянул на часы и пометил только что согласованный документ: «27 января 1837 г., 2 часа 30 минут».

Оставалось условиться о месте поединка и других подробностях.

Вскоре подполковник Данзас покинул французское посольство. Прохожие могли бы обратить внимание на почтенного офицера, находившегося, по-видимому, в крайнем потрясении. Иначе зачем бы ему жестикулировать и что-то бессвязно бормотать? Данзас шел чрезвычайно медленно. Как будто мог отвести этой медлительностью собравшуюся грозу. Но недалек путь от французского посольства до кофейной Вольфа.

Д'Аршиак в свою очередь немедленно выехал в голландское посольство. Дантес его ждал.

– Какие известия вы привезли, мой добрый д'Аршиак?

– Мы едем с вами за город, к комендантской даче.

– Когда?

– Сейчас!.. Вы должны признать, дорогой Жорж, что ваш секундант выполнил свои обязанности.

– О! – воскликнул Дантес.

В этом восклицании были, по-видимому, и восхищение стремительностью действий непреклонного секунданта и надежда на близкую развязку. Так и только так, конечно, должен был истолковать виконт д'Аршиак короткое, хотя и полное многих оттенков, восклицание Дантеса. Но черт возьми! Он все-таки зря лез из кожи вон, этот милый, однако чересчур усердный, д'Аршиак. Впрочем, Дантесу ничего больше не оставалось, как с чувством пожать его благородную руку.

– Пройдите к баронессе, виконт! – продолжал Дантес. – Моя Катенька так любит ваше общество! А вы расскажете ей, что похищаете меня для какого-нибудь невинного развлечения. Мне необходимо пройти к моему отцу, если он дома.

Барон Луи был в своем кабинете. Он внимательно изучал счета на вина, фарфор, кружева, только что прибывшие в петербургскую таможню для личных надобностей голландского посланника. Счета сулили немалый барыш.

– Барон! – начал Дантес. – Я пришел, чтобы сообщить вам печальную новость: самые искусные дипломаты иногда опаздывают.

Через несколько минут барон Луи поник под тяжестью обрушившихся на него известий. Опрокинуты все замыслы, разбиты все надежды. Болван д'Аршиак, разрази бог этих законников! Когда же могло так стремительно повернуться дело?

– Ты побудешь со мной, Жорж!

– Я должен ехать с д'Аршиаком. И – ободритесь! Наградой вам будет скорое и благополучное возвращение вашего сына.

Дантес пошел к жене:

– Вини во всем д'Аршиака, дорогая! Разве бы я решился иначе тебя покинуть? Д'Аршиак, дайте слово моей ненаглядной Катеньке в том, что в обществе, в которое вы меня увлекаете, не будет ни одной женщины.

Д'Аршиак мог дать такое слово без колебаний.

Коко осталась одна. Не страшны ей никакие женщины, кроме одной. Только сегодня заезжала к ней Азинька – Наталья умоляет Коко воздействовать на Жоржа. Ну что ж! Законная супруга барона Жоржа Геккерена охотно доставит ей это удовольствие. Пусть так и передаст прелесть Азинька.

…На Мойке, у чугунной ограды, за которой находился одноэтажный особняк, крашенный охрой, вдалеке от ворот остановилась карета голландского посланника. Вероятно, это был самый странный из высокопоставленных посетителей, которых когда-нибудь принимал Бенкендорф.

Александр Христофорович долго не мог понять, чего хочет уважаемый барон, который повторял, задыхаясь: «Дуэль… комендантская дача…»

Барон собирался рассказать о преступном полученном им письме Пушкина; он начинал лепетать о главаре русских либералов и возвращался все к тому же: «Сегодня, сейчас… у комендантской дачи…»

Когда же кое-как уразумел суть сбивчивого рассказа граф Бенкендорф, то сказал громко:

– Будут приняты все зависящие меры, барон! – И встал с кресла, давая понять, что сейчас ему дорога каждая минута для отдачи необходимых распоряжений.

Сегодня все считали на часы и минуты. Граф Бенкендорф тоже. Если дело обстоит так, как только что рассказывал барон Геккерен, может быть и впрямь лишившийся ума, то у него, графа Бенкендорфа, хватит здравого рассудка для того, чтобы жандармы опоздали к поединку. Для того и будут они посланы, чтобы опоздать. Нет нужды вмешиваться еще раз в дело, которое неотделимо от намерений его величества. Кроме того, дело связано с Пушкиным. Применительно к этой особе, сомнительной во всех отношениях, пожелания его величества можно угадать с большой вероятностью. Пусть же опоздают нерасторопные жандармы. Пусть рассудит драчунов господь бог.

Карета голландского посланника давно отъехала с набережной Мойки, а Пушкин все еще сидел за столиком в кофейной Вольфа, прикрывшись газетой от любопытных взглядов. Но до слуха то и дело долетал привычный шепот: «Пушкин! Гляньте в тот угол – Пушкин!»

Было около четырех часов дня. Посетителей прибывало. Куда же запропастился Данзас?

И вдруг Александр Сергеевич приветливо взмахнул рукой. Подполковник Данзас медленно шел между столиков.

Через несколько минут они уже ехали в санях по набережной Невы. Навстречу попадалось много экипажей. Общество разъезжалось после катания с ледяных гор. То и дело встречались знакомые. А это кто? Данзас присмотрелся. Прикрыв лицо муфтой, навстречу ехала Наталья Николаевна. По близорукости она не разглядела мужа. Пушкин тоже ее не увидел – он смотрел в другую сторону. «Остановить ее, окликнуть?» – в отчаянии подумал Данзас. Но сани уже разъехались.

Пушкин обернулся к секунданту:

– Куда ты меня везешь? Может быть, в Петропавловскую крепость?

Сани и в самом деле сворачивали на Троицкий мост. Данзас очнулся, но шутки Пушкина не понял.

– Здесь нам ближний путь, – серьезно отвечал он.

И вот уже мелькают городские окраины. Вот и совсем выехали сани на снежные необозримые просторы…

– Извозчик, стой!

Вблизи виднеются какие-то строения, за нетронутыми человеческой ногой сугробами черная полоска невзрачного леса. Быстро сгущаются сумерки. Подъезжают сани противников.

Решено укрыться от извозчиков и иных не в меру любопытных глаз в недальнем лесу. Лес при приближении к нему оказался кустарником, впрочем достаточно высоким и густым. Когда зашли в него, вдали на дороге показалась карета. Неужто полиция? Нет, ложная тревога. То барон Луи Геккерен отправил свою карету на всякий случай – все, что он мог сделать для Жоржа по возвращении домой из суматошной поездки на Мойку.

Секунданты, найдя удобную площадку, стали протаптывать дорожку. Барон Жорж Геккерен к ним присоединился.

Пушкин наблюдал за приготовлениями с полным равнодушием.

«Противники становятся на расстоянии двадцати шагов друг от друга…» Виконт д'Аршиак тщательно перемеривает шаги, ни на кого не полагаясь. Он не допустит никакой неточности. «Восемнадцать, девятнадцать, двадцать…» Только глаза слезятся от несносного ветра.

Ветер налетает рывками, словно хочет помешать виконту д'Аршиаку быть пунктуальным до конца. Виконт потирает омертвевшие руки. «Расстояние между барьерами – десять шагов». Здесь нельзя допустить ошибки даже на один сантиметр.

Секунданты обозначают барьеры своими шинелями. Ветер налетает с новой силой. Он кружит и стонет, порошит снегом в глаза. Все быстрее сгущаются сумерки…

Виконт д'Аршиак смотрит на часы. Четыре часа тридцать минут. Приготовления кончены. Подполковник Данзас оглядывается на Пушкина, но одно нетерпение видит на лице поэта.

Секунданты заряжают оружие. Противники занимают свои места. Пушкин с пистолетом в руке!.. Константину Карловичу Данзасу кажется, что он бредит. А там, в двадцати шагах от поэта, изготовился к бою молодой, ловкий, уверенный в своей силе враг. Страшный, дурной сон видится подполковнику Данзасу на зловещей поляне. Но единственное, что ему остается, – подать знак к бою, взмахнув шляпой с белым султаном…

Пушкин подходит вплотную к барьеру. Дантес успевает выстрелить первым.

– Я ранен, – Пушкин падает на шинель Данзаса, служившую барьером, и остается недвижим. Пистолет зарылся в снег.

Секунданты бросаются к нему. Дантес тоже покидает свой барьер.

– Подождите! – к Пушкину возвращается сознание. – Я чувствую достаточно силы, чтобы сделать мой выстрел.

Дуэль возобновляется. Дантес становится у барьера как опытный дуэлянт – боком к противнику, прикрывая грудь правой рукой.

Данзас подает Пушкину новый пистолет вместо забитого снегом. Только нет уже у Пушкина сил подняться. Он целится лежа, опираясь на левую руку. Еще один выстрел гулко звучит на поляне. Теперь падает Дантес.

– Браво! – Пушкин подбрасывает пистолет высоко в воздух и снова впадает в обморочное состояние. Кровь медленно багрит снег. – Он убит? – спрашивает, очнувшись, поэт.

– Нет, ранен в руку и в грудь, – отвечает д'Аршиак.

– Я думал, что мне доставит удовольствие его убить, – медленно, будто размышляя вслух, говорит Пушкин, – но теперь я этого не чувствую…

Крови на снегу вокруг Пушкина становится все больше, и д'Аршиак решает: рана Пушкина слишком серьезна, чтобы продолжать поединок. Все требования чести выполнены. Дело кончено без малейшего отступления от правил. Теперь и д'Аршиак может высказать свое пожелание о примирении противников.

– Если мы оба уцелеем, все начнется сызнова, – отвечает Пушкин. Больше он не скажет ни слова о Дантесе.

Виконт д'Аршиак смущен: если дуэль доведена до результата, то теперь примирение противников как нельзя лучше ответило бы его благородным чувствам…

Однако пора принимать меры к возвращению в город. Зовут извозчиков, разбирают забор, чтобы сани могли подъехать ближе к Пушкину, распростертому на снегу. Его поднимают и усаживают. Сани движутся медленно, чтобы уберечь раненого от жестоких толчков, пока едут по сугробам до большой дороги.

Дантес, получивший ничтожную царапину и столь же легкую контузию, ждет у своих саней. Он предлагает Данзасу воспользоваться для перевозки Пушкина каретой, присланной бароном Луи Геккереном. Он готов скрыть от властей участие в дуэли самого Данзаса. Данзас, оказавшись в крайности, принимает первое предложение и твердо, резко отказывается от второго: он умеет нести ответственность за свои действия и не нуждается в укрывательстве.

Бедный Константин Карлович понимает все больше, что эту ответственность он понесет не только перед начальством – он будет нести ее за Пушкина перед всей Россией.

Дантес, откланявшись, первый уезжает с д'Аршиаком в город. Следом за ними медленно начинает путь карета барона Луи Геккерена, в которой Данзас везет тяжело раненного Пушкина.

На покинутой поляне опять стонет затихший было ветер. Стонет, кружит ветер и наметает снег на темное, растекающееся пятно. Густые сумерки сгущаются над безлюдной поляной.

Карета голландского посланника подвигалась к городу. Пушкина лихорадило. Начались мучительные боли в животе. Его речь прерывалась.

На Мойке, у дома княгини Волконской, карета остановилась. Данзас быстро поднялся в квартиру поэта: надо вызвать слуг, предупредить ничего не ведающую жену.

В кабинете Пушкин сам переоделся в чистое белье, лег на сафьяновый диван, отгороженный от дверей книжными полками.

Азинька, уложив Ташу, впавшую в обморок, распоряжалась в доме – вызвала врачей, послала за друзьями поэта. У нее на все хватило сил, не могла только войти сейчас в кабинет.

Туда, придя в чувство, вошла, шатаясь, бледная, с глазами, полными ужаса, Наталья Николаевна. Опустилась на колени и, боясь причинить боль, робко обняла мужа.

– Будь спокойна… – сказал ей Александр Сергеевич. – Ты ни в чем не виновата…