Текст книги "Последний год"

Глава девятая

Евпраксия Николаевна Вревская ездила по лавкам Гостиного двора и, делая покупки, сверялась с бесконечным списком. Вечером отправлялась в театр.

Но в театре вдруг ловила себя на том, что давно не смотрит на сцену; в лавках немало удивляла расторопных приказчиков: задумавшись, странная покупательница не могла ответить на самый простой вопрос – сколько аршин облюбованного шелка прикажет она отрезать? Евпраксия Николаевна смотрела на приказчика непонимающими глазами. А опомнившись и выйдя из лавки, опять впадала в тревогу: что же творится в семействе Пушкина?

В первую же встречу Александр Сергеевич многое ей рассказал. Этот рассказ совсем не был похож на те фантастические новеллы, которые так смущали петербургских друзей поэта. Не было и «тигрового» выражения лица, которое так запомнилось. каждому, кто наблюдал Пушкина в присутствии Дантеса.

Александр Сергеевич рассказывал просто и коротко, словно проверял свои мысли, наблюдая, какое впечатление производит его рассказ на Зизи.

Когда-то они бродили вместе по запущенным аллеям тригорского парка. В ту пору Зизи слушала поэта и прислушивалась к себе: разве может прийти, не спросясь, любовь, если едва минуло девчонке шестнадцать лет?

И теперь, в Петербурге, Пушкин, казалось, был все тот же, прежний Михайловский сосед, который писал о себе в «Онегине»:

 
Не дай остыть душе поэта,
Ожесточиться, очерстветь,
И наконец окаменеть
В мертвящем упоеньи света…
 

Он и в самом деле был такой, как в прежние времена. Не очерствела душа поэта. Только была смертельно уязвлена…

Пушкин говорил о царе и о Дантесе. Царь затаился. Дантес, усыпивший своей женитьбой ревнивые подозрения царя, преследует Наташу. Этой историей занимается вся великосветская чернь. Дантесу покровительствуют, его подстегивают.

– Натали, спаси бог, не должна с ним встречаться! – вырвалось у Евпраксии Николаевны.

– После свадьбы Екатерины эти встречи в обществе стали неизбежны и часты, – отвечал поэт.

– А Натали?

– Наташа покончила с прежним своим легкомыслием после того, как мы с нею чистосердечно объяснились. Как ни затаился царь, его ухищрения безнадежны. Но наглость Дантеса то и дело ставит Ташу в неловкие положения, из которых она не умеет выйти. А так как игра идет против меня, то и ждут моего вмешательства. И поверьте, Зизи, когда так случится, все опять припишут моей ревности… Вот этого Натали не понимает.

Евпраксии Николаевне показалось, что попала она из своего тихого Голубова в зловещий омут. Одного не могла понять: какую же роль играет Натали?..

– Натали? – переспросила, явившись на смену Пушкину, Анна Николаевна Вульф. – Натали влюблена в Дантеса. Я давно догадалась.

– Полно, полно, Аннет! – Евпраксия Николаевна совсем растерялась.

– Об этом, милая, – продолжала Аннет, – скоро будет чирикать каждый воробей на каждой петербургской крыше.

– Глупости! – Евпраксия Николаевна не могла скрыть своего возмущения. – Ты до сих пор не можешь освободиться от ревности к Натали.

– Ложь! – в свою очередь вспыхивает Аннет. – Я все забыла. Но, надеюсь, ты-то помнишь, что в свое время я нашла в себе силы, чтобы оправдать тебя перед женой Пушкина. Помнишь?

Теперь смутилась Евпраксия Николаевна. Аннет дала волю чувствам. Все, что рассказывала она о событиях в семействе Пушкина, о происках царя, о сватовстве Дантеса, о «дипломе» и вызове на дуэль – все это совпадало с рассказом самого Пушкина.

– Да откуда ты все это знаешь? – повторяла Евпраксия Николаевна.

– Если бы ты жила в Петербурге, ты бы знала не меньше моего. – И снова с нескрываемым злорадством повторяла Аннет об увлечении Натали Пушкиной Дантесом. – Кончилась сказка о спящей красавице, – заключила она. – И конец ее, поверь мне, будет невероятным скандалом…

– Замолчи! – закричала, не помня себя, Евпраксия Николаевна. И, чтобы спастись от чудовищных известий, закрыла уши…

Прибыв в Петербург, баронесса Вревская очень плохо справлялась со своими покупками. Даже список их чуть-чуть не затеряла. Но в тот же день натолкнулась в книжной лавке на свежий, еще пахнувший типографской краской томик «Онегина». За чтением романа и застала ее Анна Николаевна. Она заходила к сестре часто, невзначай, надеясь встретить Пушкина.

Пушкина не было. Зизи читала. Она улыбалась и плакала, совсем по-детски водила пальцем из строки в строку.

– Ты слышала, Зизи, новости? Натали сызнова танцевала с Дантесом!

Ничего не слышит и не хочет слышать Зизи. Сегодня ничем не отравит ее сердце Аннет. Она читает, а слезы так и капают на только что перевернутую страницу. Анна Николаевна пожала плечами: «Пора бы прийти в ум матери семейства…» И удалилась.

Но как же ей не повезло на этот раз! Почти следом пришел Пушкин.

Евпраксия Николаевна отложила книгу, стала наспех утирать слезы.

– Вам ли не знать «Онегина», Зизи? – Пушкин был тронут. – Что нового для себя вы могли найти?

Зизи отрицательно покачала головой. Она не ищет ничего нового. С неотразимой силой владеет ею прошлое. Александр Сергеевич весь просветлел.

– А коли так – руку, Зизи? Сбежим в Тригорское… Или в Михайловское? Хотите, пойдем к трем елям?

Зизи ответила с увлечением:

– Нет, мы пойдем к скамье Онегина.

– Ахти, беда! – Пушкин вздохнул. – Никак не заменю вам господина Онегина! Но неужто он и до сих пор пользуется преимуществами, которые дарит молодость? Роман, говорят, устарел. А герой, выходит, не стареет? Скажите мне, за что же пользуется господин Онегин столь незаслуженной благосклонностью? Право, сочинителю следовало бы отнестись к нему с большей суровостью. А теперь поздно. Отбился от рук… И автору не до него.

Пушкин взял книгу. Перелистал несколько страниц. Стал читать внимательнее.

– В «Онегине», – призналась Зизи, – есть страницы, над которыми я всегда плакала. Сегодня выплакалась еще раз. – Она прочла на память:

 
Онегин выстрелил… Пробили
Часы урочные: поэт
Роняет, молча, пистолет…
 

Слезы помешали ей продолжать. Пушкин, видимо пораженный какой-то мыслью, молчал.

– Как это ужасно, что люди до сих пор выходят на дуэль!

Зизи плакала совершенно откровенно, не стыдясь слез. Может быть, и не могла бы объяснить их причины.

– Не хотите ли вы сказать, Зизи, что автор «Онегина» поступил дурно, вознамерившись последовать примеру своего героя? Пусть послужит мне оправданием, что я не дошел до барьера…

– Я так боюсь за вас, родной! Вы так вспыльчивы!.

– Я готов дать вам слово за себя, Зизи. Но не мне подвластны обстоятельства, которые могут продиктовать мое поведение. Вы ведь знаете все…

«А знает ли он сам все, что касается Натали?» – думала с тоской Евпраксия Николаевна. Никогда не решится она об этом его спросить. Но разве нельзя устранить обстоятельства, не подвластные поэту? И главное – это так просто.

– Александр Сергеевич! Увезите Натали в деревню, от греха подальше.

– Некуда нам ехать! – с горечью ответил поэт. – Михайловское продается, Болдино только чудом не пошло до сих пор с молотка. Не поручусь, впрочем, и за завтрашний день. Если бы и согласилась Таша, некуда нам ехать. Пора посчитаться с жестокой действительностью. Но хочу отвести от вас напрасную тревогу. Даю вам слово, Зизи, если придется мне действовать в ограждение Таши и себя, вы будете об этом знать. А теперь позвольте напомнить, что вам было угодно совершить прогулку к скамье Онегина. Поспешим, путь туда не близкий.

И началось путешествие в прошлое, такое увлекательное для Зизи. Пушкин и сам увлекся.

– Когда-то вы угощали меня земляникой… Помните?

– Как же мне не помнить, – отвечала улыбаясь Зизи, – если это бывало так часто.

– А я-то держу в памяти список всех ваших благодеяний… – Пушкин вздохнул. – В тот раз, деля добычу между гряд, вы великодушно пожертвовали мне самую большую, самую спелую ягоду. Но то было, правда, единожды…

Евпраксия Николаевна рассмеялась, и предательские морщинки тотчас сбежались к ее глазам. Пушкин их не видел. Он вел разговор не с баронессой Вревской, а с прежней Зизи.

Не скоро дошли они до скамьи Онегина. Иначе, впрочем, никогда не бывало.

После ухода Пушкина Евпраксия Николаевна снова вернулась к роману. И тотчас ожила мучительная тревога:

 
Недвижим он лежал, и странен
Был томный мир его чела…
 

Господи! Что за наваждение преследует ее! Ведь у Пушкина никакой дуэли не было и не будет!..

А сама не могла отвести глаз от раскрытой страницы:

 
Тому назад одно мгновенье
В сем сердце билось вдохновенье,
Вражда, надежда и любовь,
Играла жизнь, кипела кровь:
Теперь, как в доме опустелом,
Все в нем и тихо, и темно;
Замолкло навсегда оно.
Закрыты ставни, окны мелом
Забелены. Хозяйки нет.
А где, бог весть. Пропал и след.
 

Зизи выпустила книгу из рук. Неужто правду говорит Аннет? Да мало ли что могло померещиться ей от неутолимой ревности? Не может того быть. Но неужто же ничего так и не понимает жена Пушкина?

Глава десятая

Александр Иванович Тургенев завтракал с виконтом д'Аршиаком. Встревоженный слухами и недомолвками, он искал достоверных свидетельств к истории несостоявшейся дуэли Пушкина.

Изысканно любезный д'Аршиак рассказывал охотно. Показал письмо Пушкина, адресованное секундантам, которое положило конец столкновению.

– И противник Пушкина, – спросил Тургенев, внимательно прочитав, – счел себя удовлетворенным?

– Мы, секунданты, взяли решение на свою ответственность, – подчеркнул д'Аршиак. – И граф Соллогуб и я можем гордиться, что покончили с этой печальной историей.

– Навсегда, виконт?

– Не все в мире повторяется, вопреки мнению некоторых философов, – отвечал д'Аршиак. – Возвращение к дуэли, однажды предотвращенной, невозможно, если не возникнут, конечно, новые и неустранимые причины.

– Допускаете ли вы такую возможность? – с опаской спросил Тургенев.

– Прежде всего – я не хочу об этом думать. Правда, я давно не видел ни господина Пушкина, ни моего доверителя. И меня вовсе не интересуют сплетни, если ими до сих пор занимаются досужие умы. Любят, должно быть, вчерашний суп. Но о вкусах не спорят. – Д'Аршиак наполнил бокалы. – Выпьем за то, чтобы талант вашего поэта Пушкина сиял немеркнущим светом.

Тост был, разумеется, принят. Разговор перешел на общих парижских знакомых. Их было так много, что завтрак мог бы затянуться до вечера, если бы виконт д'Аршиак не был вынужден прервать приятную беседу. Французский посол Барант, погруженный в занятия сам, требовал безукоризненной точности от всех подчиненных.

Александр Иванович Тургенев отправился к Пушкину. Шел не торопясь и по дороге раздумывал: «Вчерашний суп? А если этот суп станут подогревать опытные повара и поварихи?»

После памятного разговора с Натальей Николаевной Тургенев сочувствовал ей всей душой. В самом деле – как ей держаться с человеком, перед которым наглухо закрыты двери ее дома и который все-таки стал ее свояком? А всякое, даже самое благоразумное ее поведение с этим beaufrére'ом непременно истолкуют, ссылаясь на прошлое, в поношение чести Пушкина.

Как же Пушкину быть? Выходит, что свадьба, которая должна была все пресечь, в действительности становится источником новых, еще более опасных, осложнений? Да разве нанесенные поэту оскорбления исходят только от Геккеренов? Пушкин, видимо, ищет выхода и не находит. И при всем том сохраняет спокойствие. Правда, от этого спокойствия не остается и следа, когда он видит Дантеса…

«Вот тебе и вчерашний суп», – неожиданно закончил Александр Иванович.

Шел он медленно, останавливался со знакомыми, обозревал каждую встречную афишку. «Так что же делать Пушкину?» – почти вслух спросил себя Тургенев, но ответить не успел. Он уже подошел к дому, в котором жил поэт.

А разговор с Александром Сергеевичем начался… с Шатобриана. Пушкин познакомился с его переводом «Потерянного Рая», с тем самым, о котором хлопотал, будучи в Париже, Тургенев.

– Дивлюсь подвигу Шатобриана, – начал Пушкин. – Знаю, что он перевел Мильтона на старости лет и для куска хлеба. Но знаю и другое: Шатобриан явился к книготорговцам с продажной рукописью и неподкупной совестью. Теперь критики на него нападают. К сожалению, многие из упреков справедливы.

Пушкин считал, что к неудаче привело стремление Шатобриана перевести «Потерянный Рай» слово в слово. А подстрочный перевод никогда не может быть верен духу и смыслу оригинала.

Слушал поэта Александр Иванович Тургенев и позабыл все, о чем думал в пути. «Что Пушкину делать? Творить! Конечно, творить! Для того и рожден».

– Каждый язык, – с живостью говорил Пушкин, – имеет свои обычаи, свои усвоенные выражения. Попробуйте перевести слово в слово с французского хотя бы такую простую фразу: «Comment vous portez vous?»[10]10
  Как вы поживаете? (Буквально: «Как вы себя носите?») (франц.).


[Закрыть] He останется никакого смысла. Если на русском языке, столь гибком и мощном в своих средствах, столь переимчивом в своих отношениях к чужим языкам, нелегко переложить слово в слово, то как же быть переводчику-французу?

Походил по кабинету, подумал. Продолжал с прежним оживлением:

– Согласитесь ли вы со мной, почтеннейший Александр Иванович, что французский язык в своих привычках более осторожен, чем другие языки, пристрастен к своим преданиям, неприязнен к языкам даже ему единоплеменным?

– Даете вы, Александр Сергеевич, почти зримую характеристику французского языка. Слушая вас, так и вижу перед собой почтенного господина столь же почтенных лет, из тех, кто по опыту долгой жизни склонен к похвальной осторожности и столь же недоверчив к новшествам. Не таков ли и сам Шатобриан?

Пушкин улыбнулся. Но отвлечься от своих мыслей не захотел.

– Вот и встает вопрос, – продолжал он, – надобно ли переводить слово в слово Мильтона, поэта изысканного и вместе простодушного, темного, запутанного, выразительного и смелого… – Пушкин приостановился, – смелого даже до бессмыслия? Как вам понравится, Александр Иванович, такая похвала?

А с Мильтона разговор перешел на Гёте. Пушкин более пятнадцати лет тому назад опубликовал «Новую сцену между Фаустом и Мефистофелем». Впрочем, эта сцена не имела никакого отношения к переводам. И Фауст, и Мефистофель нашли новое воплощение у русского поэта.

Александра Ивановича Тургенева, энциклопедиста по призванию, поражала не эта широта интересов Пушкина. Было удивительно другое: как поэт, прикованный к Петербургу, когда цензура процеживала сквозь сито все иностранные книги, журналы и газеты, как Пушкин умудрялся знакомиться со всеми, даже особо запретными, новинками, появляющимися на Западе?

– Пекутся обо мне доброхоты, – отвечал поэт, – спасибо им, не жалуюсь.

Ларчик открывался просто. Главным поставщиком литературной контрабанды была Елизавета Михайловна Хитрово. Она в свою очередь широко пользовалась услугами зятя, австрийского посла, аккредитованного в Петербурге.

Усердно снабжала поэта и жена посла, давняя приятельница Пушкина, умная и образованная женщина Долли Фикельмон.

Не последним вкладчиком был и князь Одоевский, служивший в комитете иностранной цензуры. Так поднадзорный поэт, порученный наблюдению самого Бенкендорфа, спокойно читал иностранные издания, одно название которых могло навлечь непоправимые беды на голову каждого подданного Николая I.

– Не ропщу и не жалуюсь, – лукаво повторял Пушкин, потом чистосердечно признавался Тургеневу: – И все-таки вы, Александр Иванович, прорубили мне окно в Европу. Нигде не черпал я столько впечатлений, сколько в ваших рассказах. У вас все приобретает черты неповторимой живости. Мастер вы показывать людей не в министерских мундирах и не в торжественном обличье, но во всей человеческой обыденности. Доколе же мне-то сиднем сидеть да завидовать вашим путешествиям? Никогда не выпустит меня за пределы отечества наш подозрительный царь. А разве мне не подобало бы последовать примеру беспокойного царя Петра, изъездившего Европу? Размечтаюсь и спохвачусь: ан нет! ходи, Пушкин, на веревочке. А веревочка, на которой меня держат, ох, коротка!..

Гость и хозяин занялись чтением парижских бумаг, а Пушкин вдруг вспомнил:

– Был я вчера у Плетнева. Через него сватаю для «Современника» писательницу Ишимову. Вы ее «Историю России в рассказах для детей» читали? Примечательная книжка!

Тургенев не читал. Да и когда успеть? Появилась «История» Ишимовой меньше месяца назад.

– Непременно прочтите! К тому же госпожа Ишимова сведуща в языках. Хочу поручить ей переводы для своего журнала. А то как у нас переводят? Либо не знают ни духа, ни состава чужеземного языка, либо с родным языком обращаются как чужеземцы.

– Вот бы госпоже Ишимовой и послушать, что говорил сегодня о законах перевода редактор-издатель «Современника».

– Так думаете, Александр Иванович? Не откажусь, конечно, повторить и дополнить. Но не о том речь. У Плетнева опять зашел разговор о Петре. Не дают мне ни отдыха, ни сроку. Когда, мол, завершу мой труд? Не хотят знать, что взялся я за работу убийственную. Одно дело – написать. А кто позволит написанное печатать?

Походил по кабинету быстрыми, легкими шагами. Встал у письменного стола, сказал твердо:

– И все-таки, видит бог, от намерения своего не отступлю.

Как всегда, когда говорил о своих трудах, мужал и перерождался, трудами исцелялся от всех язв, которые бередили душу.

Глава одиннадцатая

У графа и графини Строгановых, посаженых родителей баронессы Екатерины Николаевны Геккерен, состоялся парадный обед в честь молодоженов. К изысканным блюдам подавали отличные вина. Их непревзойденному качеству отдал должную дань Александр Карамзин, присутствовавший на этом обеде как шафер новобрачной. Ничего достойного памяти на торжестве у Строгановых не произошло. Александр Карамзин коротко сообщал брату за границу:

«Так кончился сей роман à la Balzac, к большой досаде петербургских сплетников и сплетниц».

А роман à la Balzac, о котором писал окололитературный молодой человек Александр Карамзин, не только не кончился, но словно бы опять начинался с первых страниц.

23 января Наталье Николаевне Пушкиной пришлось вальсировать с бароном Жоржем Геккереном на балу у Воронцовых. В распоряжении барона были считанные минуты. Натали может оборвать его, не завершив и первого тура. Дантес опять заговорил о своих снах. Поручик повторялся, – что делать, он не был так изобретателен на пылкие речи, как некоторые герои Бальзака. Сны были все те же – с участием Натали.

Наталья Николаевна не успела его остановить. Он первый вдруг прервал танец почтительной благодарностью.

Вскоре к жене подошел Пушкин:

– Ты забыла наш уговор, Таша?

Наталья Николаевна смотрела на мужа с полным недоумением. Что она забыла? Нет, она ничего не забыла. Все будет так, как он хочет. И очень скоро. Она уже взяла свои меры А сейчас ей бы только один глоток прохладительного питья. И – домой!

Продолжать разговор в толпе гостей было, конечно, невозможно.

Дома Наталья Николаевна, готовясь ко сну, распустила свои темно-русые волосы и стала удивительно похожа на прежнюю Наташу Гончарову. Она сама вернулась к недавнему происшествию:

– Я ничего не забыла, милый. Но мне очень трудно справиться с Екатериной.

– Оставила бы ты ее в покое. Ей не прибавишь ни ума, ни такта.

– Вот именно. Но с ней тоже приходится считаться. Она не остановится перед любым скандалом, если ей покажется, что ее супругу нанесена обида.

Наталья Николаевна присела рядом с мужем.

– Но я нашла верный путь. Азинька объяснится с ними обоими. И тогда мне уже никогда не придется танцевать с бароном. И слава господу! А тебе никогда не будет нужды безвинно меня ревновать. Вот какая у тебя умница жена!

Ох, глупая жёнка! Она опять говорила о его ревности. И только! Есть от чего прийти в отчаяние…

На следующий день было большое собрание у Мещерских.

Все тот же круг, все те же люди, все тот же неотвратимый Дантес. Наталья Николаевна не танцевала. Она бы, конечно, отказала, если бы Жорж решился. Он понял, что сегодня не время продолжать рассказ о вещих снах.

Дантес приютился подле Софьи Николаевны Карамзиной. Нужно ли ему повторять, как он счастлив с Катенькой?

Софи слушала и наблюдала. Жорж говорил о жене, а бросал настойчивые взгляды на Наталью Николаевну. Его совершенно перестало стеснять присутствие Пушкина. Он просто не обращал на него внимания. И не мог не заметить: чем меньше он считается с мужем Натали, тем больше растет к нему всеобщее благоволение. Откровенное волокитство сулило ему новые, весьма заманчивые успехи в свете.

Этого нельзя сказать о доме Екатерины Николаевны Мещерской. Но не будет же он менять свое поведение из-за какой-то захудалой княгини. Ее никогда не пригласят на интимный вечер к графине Нессельроде. И все общество, собирающееся у Мещерских, отделено раз и навсегда непереходимой чертой от тех, кто представляет высшую, могущественную знать.

Дантес переходил от одной группы гостей к другой, продолжая безмолвный разговор с Натали.

Наталья Николаевна то опускала глаза, то чуть-чуть розовела.

«Неужто она влюблена?» – мысленно ужаснулась Софи Карамзина.

Софи поискала глазами Пушкина. С ним явно кокетничала Азинька. «И она тоже?» – Софья Николаевна не верила своим глазам.

Софья Николаевна по неопытности судила Азиньку с излишней строгостью. Разве Азинька, обычно такая неприметная в обществе, не могла смеяться и чаще и громче, чем всегда? Разве в ней, ушедшей в скучные домашние счеты, не могло проснуться желание быть веселой и беззаботной? Право же, сам Александр Сергеевич мало знал, какой может быть, когда захочет, Александра Николаевна.

Софья Николаевна, несомненно, судила об Азиньке с излишней строгостью. Лучше бы присмотрелась она внимательно к Наталье Николаевне или к Дантесу. Был такой миг, когда Александра Николаевна слегка коснулась руки Пушкина:

– Как удивительно хороша сегодня Таша! Посмотрите!

Пушкин глянул на Азиньку, потом отыскал глазами жену.

На нее, ничуть не скрываясь, смотрел Дантес. Должно быть, совсем забыл о присутствии Пушкина. Так было вчера, так будет завтра…

Хозяева могли считать, что вечер удался. Не утихали оживленные голоса. Не прекращались танцы. Но кое-кто уже собирался уезжать.

Дантес подошел к жене. Сказал ласково и громко:

– Едем, ma legitime![11]11
  Моя законная (подразумевается – жена) (франц.).


[Закрыть]

Баронесса Геккерен счастливо улыбнулась.

Уезжали в это время многие, в том числе и Наталья Николаевна Пушкина с мужем. Александр Сергеевич был, по-видимому, совершенно спокоен.