Текст книги "Последний год"

Глава шестнадцатая

Едва кончив первое после болезни дежурство в полку, поручик Геккерен помчался в голландское посольство.

Обрадованный, не видевший сына более суток, барон Луи пошел к нему навстречу с простертыми объятиями.

– Батюшка, – сказал, отстраняясь, Дантес, – я не застал вас вчера и не решился доверить бумаге новость, которую должен объявить вам…

– Садись, садись, мой дорогой, – барон Луи придвинул кресло. – Ты чем-то расстроен, мой мальчик? Я предпочел бы жить без твоих новостей, но чаще тебя видеть…

– Я тоже предпочел бы жить без тех новостей, которые обрушились на мою голову. Сам сатана не мог их придумать. – Жорж встал с кресла и, вытянувшись, отчеканил: – Я вступаю в законный брак и почтительно прошу вашего благословения.

Барон Луи отпрянул. Шутка Жоржа показалась ему нелепой и неуместной. Но Дантес не дал ему опомниться:

– Выслушайте меня – и вы первый присоединитесь к моему решению. Итак, я женюсь!

Дантес говорил совершенно серьезно. Но барон Луи рассмеялся:

– Ты в этом уверен? А?. Но ведь сегодня не первое апреля, а только второе ноября по русскому календарю… Ты плохо выбрал день для шутки.

– Я разобью сейчас ваши последние сомнения, мой дорогой родитель. Я был у генерала Адлерберга…

– Но до сих пор у генерала, насколько я знаю, не было подходящей для тебя невесты. Или он действует по чьей-нибудь доверенности? Тогда мы будем благодарить за честь, хотя, признаюсь, в Петербурге несколько торопятся с твоей женитьбой.

– Это произойдет раньше, чем вы думаете.

Жоржу надоела болтовня барона Луи. Он присел в кресло и рассказал все, что узнал от Адлерберга.

От растерянности барон Луи перешел к полной сосредоточенности. Слушал, потирал виски, глядя на Жоржа, словно пытаясь отогнать тяжелый, дурной сон.

– Но почему ты уверен, Жорж, что почтенный Адлерберг говорил от имени императора?

– Я не стал требовать от него доказательств, совершенно излишних. Если генерал ссылался на заботливое внимание к моей особе со стороны его величества, это значит, что я получил прямой приказ…

– А невеста? – У старого дипломата, искушенного во всевозможных амурных историях, происходящих в императорских дворцах, родилась новая мысль. – Тебе ее назвали?

– Нет. Предполагают, очевидно, что я лучше справлюсь с этим сам.

Стало быть, император не предлагает невесты, в участи которой он мог быть особо заинтересован. Посланник расстраивался все больше и больше.

– Ясно одно, мой отец и друг, – продолжал Дантес: – или я женюсь, или могу оказаться очень далеко от Петербурга. Его величество, как вы знаете, не любит шутить…

Барон Луи спросил голосом, полным отчаяния:

– Но кто же навлек на тебя гнев императора, несчастный? – Он поднялся с кресла с трагическим видом. – Опять она встает на твоем и на моем пути! Сколько раз я говорил тебе, мой дорогой мальчик: бойся этой Пушкиной!

– Вы угадали, барон. Теперь исход один: я должен жениться, чтобы оправдаться перед императором.

– Правильно ли ты понял генерала Адлерберга?

– Он говорил как друг, желающий уберечь меня от всяких неожиданностей…

И вдруг Жорж, рассуждавший так дельно и трезво, внезапно вспыхнул:

– Боже мой! Жениться в России! Святой Франциск! Привезти в Париж русский самовар!..

– Ты все шутишь, Жорж. Я, право, не ожидал, что дело так серьезно.

– А! Вы начинаете понимать мое положение.

– Но ведь ты не принимал русского подданства, Жорж. В крайнем случае ты можешь покинуть службу его величеству…

– Из-за скверного анекдота я не поступлюсь карьерой, – отвечал поручик Кавалергардского полка. – Я вовсе не для того ехал в Россию, чтобы вернуться в Европу нищим. Но каково вернуться женатым, да еще с детьми! Представьте: этакие русские Ваня и Маша!..

– Я надеюсь, что тебе не поставили никакого срока? – барон Луи понимал, что отсрочка необходима, как воздух.

– Надо действовать немедленно! Генерал Адлерберг умеет говорить деликатно, но очень ясно.

– Раньше всего мы должны обдумать положение. Ты можешь положиться на меня, мой дорогой. Если беда неотвратима, мы найдем невесту, достойную тебя.

– Я ее нашел!

Барону Луи Геккерену пришлось еще раз впасть в столбняк. Жорж покатывался со смеху.

– Неужто вам не пришла на память послушная, согласная на все Катенька Гончарова?

При упоминании этого имени к посланнику сразу вернулся дар речи:

– Теперь я действительно вижу, что ты потерял последний разум. Ее состояние расстроено вконец. Эту перезрелую дуру не пустят ни в одну порядочную гостиную в Европе.

– Я прошу не оскорблять мою невесту… – Дантес принял позу жениха.

– Но на какого дьявола она тебе сдалась? – барон Луи был на грани бешенства. – Неужто ты не нашел другого способа погубить свое будущее? Жорж, я умоляю тебя – прекрати эту недостойную шутку!

– А я буду просить вас, батюшка, выслушать меня с должным спокойствием. Мы не можем расточать время зря.

С обстоятельностью, которая удивила многоопытного барона Луи, Жорж изложил свои соображения: если государь, в чем не приходится сомневаться, хочет отстранить его, Жоржа, от Натали, то какое же может быть наилучшее средство усыпить подозрения его величества, как не женитьба на ее родной сестре? Кстати сказать, эта женитьба усыпит подозрения мужа Натали. После этого барон Жорж Дантес-Геккерен подвел итог: одним выстрелом он поражает обе цели…

– А потом, – продолжал молодой человек, – я, как родственник, стану ближе к Натали. Вы меня понимаете?

Барон Луи в негодовании закрыл лицо. Дантес не обращал на него никакого внимания.

– Итак, – заключил младший из баронов Геккеренов, – вы видите, что ваш сын умеет размышлять вовсе не без пользы. Женитьбой на Катеньке я верну благоволение императора, которое сейчас – буду говорить мягко – сильно поколебалось. И я приобрету новые права на Натали… Ах, да! – спохватился он. – Чуть было не забыл: в придачу я получу еще Катеньку. Ну что ж? Мы сделаем из нее надежную ширму…

Чем больше говорил Жорж, тем мрачнее становился барон Луи.

– Не печальтесь, – утешил его дальновидный сын. – Я сумею быть и смел и осторожен, а Натали не болтлива. Конечно, она потеряет голову, когда я скажу ей о моей женитьбе. Будем снисходительны к женской слабости. Я дам ей время, чтобы свыкнуться с новостью. Кстати, мой дорогой отец и друг, мне пора. В эту важную минуту я не могу опаздывать на свидание с Натали.

– Ты к ней не поедешь! – старый барон схватил Дантеса за руку. – Слышишь?

– Вы злоупотребляете отцовской властью, – отвечал Жорж, отводя руку Луи Геккерена, – и обращаете во зло мою доверчивость… Но успокойтесь. Как только меня объявят женихом моей Катеньки, я буду видеть Натали столько, сколько захочу.

Барон при упоминании о нависшей свадьбе опять уцепился за последнюю соломинку надежды. Он все еще хотел проверить, насколько решительны пожелания его величества, высказанные через генерала Адлерберга.

Жорж, смеясь, отмахнулся:

– Вы исполните отцовский долг и будете просить для меня руки моей обожаемой Катеньки. Я прошу вас не жалеть красок при описании моих чувств. Вы, разумеется, дадите мне некоторое время, чтобы разыграть в свете роль счастливого жениха мадемуазель Гончаровой. Иначе кто поверит в эту невероятную свадьбу?..

Поручик Геккерен остановился перед креслом барона Луи, отдал ему почтительный поклон и пошел к выходу. В дверях он обернулся:

– Можете ли вы представить себе физиономию господина Пушкина в тот час, когда ему придется назвать меня братом!.. Клянусь, одна эта мысль способна увлечь меня в объятия Катеньки!..

Глава семнадцатая

Еще с утра Наталья Николаевна не могла отделаться от предчувствия: должно случиться что-то недоброе. Короткой запиской, переданной через горничную, тетушка Екатерина Ивановна звала к себе любимую племянницу ровно в два часа дня. Никаких объяснений в записке не было. Оставалось ждать назначенного часа.

Одевшись на выезд, Таша зашла к мужу. День был так хмур, что Пушкин работал при свечах. Тусклые огни освещали стол и его склоненную голову.

– Ты опять заработался?

– Если бы так, мой ангел!

– Так что же с тобой?

– Сам не знаю. Лезет в голову всякая дурь: вот бы, мол, вам, Александр Сергеевич, никогда не ездить ни в Аничков дворец, ни на балы и рауты – никуда. А ехать бы вам, милостивый государь мой, в деревню… Да ты не пугайся. Сейчас же сам и спохвачусь: боже мой! Что будет говорить Наталья Николаевна?! Ну, и опять возьмусь за перо… – Поэт откинулся в кресле. Оглядел жену долгим взглядом. – Как пристало тебе это строгое платье! Чудо, как ты в нем хороша!

– Только что привезли от модистки. Обновлю визитом к тетушке.

– Ну, с богом, жёнка!

Наталья Николаевна вышла к карете. Снег шел вперемежку с дождем. Тяжелой, мокрой пеленой нависло небо. Тревожные предчувствия вернулись.

В гостиной фрейлины Загряжской ее ждал Дантес.

– Здоровы ли вы, барон?

– Моя жизнь кончена! – отвечал он с жестом отчаяния. Казалось, он решился умереть сейчас же, здесь, у нее на глазах. – Но прежде я должен спасти вас, Натали!

Должно быть, он опять принялся за свои старые выходки. Наталья Николаевна попробовала отшутиться:

– Вы очень великодушны, барон. Но, право, я не вижу никакой опасности.

– Не смейтесь! Ради всего святого, не смейтесь!..

О чем он говорил? Об императоре? Но при чем тут император? Он говорил еще о генерале Адлерберге. Откуда взялся генерал Адлерберг?.. Господи, кто же женится на Екатерине?..

Сцена, разыгранная по всем правилам высокой французской трагедии, произвела, по-видимому, бо́льшее впечатление, чем рассчитывал Дантес. Наталья Николаевна ничего не понимала. А он все еще говорил и говорил. Опасность грозит не только ей, но и ему. Он готов на все, пусть сошлют его в Сибирь, но он не перенесет разлуки с ней. Лучше женитьба на Катеньке, чем Сибирь и разлука с Натали… И разве женитьба что-нибудь может изменить?

Мысль о его вероломстве только начинала смутно проникать в сознание Натальи Николаевны.

Дантес не успел дать ей объяснений более убедительных и подробных. Тетушка Екатерина Ивановна к ним присоединилась. Впрочем, сегодня Дантес вовсе не корил ее за торопливость. Он сам спешил покинуть гостиную фрейлины Загряжской. Надо дать время Натали свыкнуться с новостью.

Екатерина Ивановна посмотрела на любимую племянницу с полным недоумением.

Наталья Николаевна привычно улыбалась. Вернее, хотела улыбаться, а губы кривило… Такая страшная вдруг разыгралась у нее мигрень. Скорее в карету!

Дома за обедом несносная Коко, как нарочно, болтала без умолку.

«Неужто она уже знает?» – подумала Наталья Николаевна. И новая мысль, еще страшнее прежней: может быть, Екатерина тоже участвует в заговоре и теперь они вместе над ней смеются?

Наталья Николаевна едва нашла в себе силы, чтобы не закричать: «Этого никогда не будет! Никогда!»

– Что ты говоришь? – обратилась к ней Азинька, не расслышавшая ее шепота.

– Я? – Наталья Николаевна очнулась. – Право, я ничего не говорила. – Голос ее вновь прервался: – У меня разыгралась ужасная мигрень. Нет сил терпеть…

Но она досидела до конца обеда.

Пушкин уехал. Двери в спальню Натальи Николаевны наглухо закрылись.

– Что случилось с тихоней? – спросила у Азиньки Екатерина Николаевна. Ее привычная подозрительность проснулась: – Где она была?

– Не знаю, – коротко ответила Азинька. – Надо приготовить ей компресс для головы.

Она пошла в спальню Натальи Николаевны. При появлении Азиньки та с трудом подняла голову:

– Позови ко мне Екатерину!

– Изволь, – согласилась Азинька, беспокойно присматриваясь. – Но стоит ли давать лишнюю пищу ее любопытству? Может быть, будет лучше, если сначала ты скажешь мне, что произошло?

– Позови ко мне Екатерину!

– Я никого не могу к тебе позвать, – сказала Александра Николаевна, – до тех пор, пока ты не придешь в себя…

– Оставьте меня… Оставьте меня все!…

Азинька выждала, потом тихо вышла из спальни, плотно закрыв за собой дверь. Когда она вернулась в свои комнаты, Екатерина с увлечением гадала на картах. Карты ложились без толку. Не сулили никакой перемены судьбы. Должно быть, все путал бестолковый король треф. Екатерина смешала колоду.

– Ну что? – спросила она, увидев Азиньку.

Азинька пожала плечами. Настал день, когда и она перестала что-либо понимать.

Глава восемнадцатая

Ночная мгла распростерлась над Петербургом.

Может быть, где-нибудь далеко от Северной Пальмиры восходит по утрам солнце. В Петербурге зажигают свечи… Может быть, в других городах оживают площади, улицы и дома, залитые светом. В Петербурге едва виднеется в сумраке Зимний дворец, слышатся звуки полковых барабанов да в черных глазницах окон начинают теплиться огни – из окна в окно, из этажа в этаж…

Но по-прежнему укрыт холодным сумраком дворец-громада; колеблющиеся в окнах огни кажутся траурно печальными…

Император давно трудится в своем кабинете. По часам и получасьям, по минутам расписан его день. Министров сменяют генералы, генералов председатель Государственного совета, – Николай Павлович вникает в каждую бумагу и прежде, чем поставить на полях всеподданнейшего доклада царственный росчерк, отрывисто задает вопросы докладчику. Орлиным взором он видит перед собой любезное отечество и, отвечая за счастье подданных перед господом богом, всегда помнит, что первый его долг – оградить Россию от потрясений, подобных тем, которые собственными глазами видел он при восшествии на престол…

Сменяются в императорском кабинете сановники, текут дни. Уж десять лет он царствует спокойно. Каждое его слово, каждая мысль принадлежат истории. Вернее, сам он творит историю в этом кабинете. Где же вспомнить ему о какой-то непреклонной красавице! Летописцы, которым суждено живописать великое царствование великого монарха, никогда не проникнут в тайны царственного сердца…

Докладчики испрашивают сметных ассигнований, они повергают к стопам его величества проекты благодетельных указов. Когда же тут вспомнить монарху о каком-то поручике Кавалергардского полка, которому преподан добрый отеческий совет!..

После приема высших сановников император совершает освежительную прогулку по городу. Он часто ездит мимо памятника, воздвигнутого вблизи Зимнего дворца славному прадеду – Петру. Скачущий в неведомое будущее Петр всегда вызывает у Николая Павловича высокие мысли. Он, достойный потомок великого царя, уверенно ведет Россию в это будущее. Историки и поэты поставят рядом их славные имена… Где же вспомнить императору о том, что когда-то ему была представлена рукопись поэмы о Петре, в которой не оказалось ни единого слова о царствующем монархе? Несмотря на это, император потратил немало драгоценного времени, чтобы помочь сочинителю мудрыми указаниями. Кажется, он даже поломал при этом остро отточенный карандаш. Но усилия остались втуне, точно так же, как и все долголетнее попечение о Пушкине. Пушкину поручено написание истории Великого Петра, но Николай Павлович не обманывался: ничего достойного высокого предмета никогда не выйдет из-под пера этого, с позволения сказать, камер-юнкера. Если же император не отменяет своего повеления, то это вовсе не значит, что он углубляет допущенную ошибку.

Но вихрем мчат императора по улицам столицы лихие кони. В окнах Зимнего дворца снова теплятся печальные, словно траурные, огни. Николай Павлович спешит к послеобеденному приему, назначенному новым сановникам.

И история следует за ним. Пока что события императорской жизни, которые будущие летописцы внесут в величественную книгу царствования Николая I, записываются малограмотной рукой в камер-фурьерский журнал:

«1836 года, месяц Ноябрь. Присутствие их величеств в собственном дворце. Вторник 3-го. Его величество принимал с докладом…»

Будущий историк, не ограничившись этим журналом, мог бы, конечно, заглянуть и в Государственный совет или в министерские кабинеты, где созидалось, по велениям императора, благоденствие России. Мог бы присутствовать на вахт-парадах и разводах караулов. Он мог бы побывать в старинных особняках, прославленных своей архитектурой и знатными именами хозяев.

Но что интересного можно было бы узнать, например, в доходном доме княгини Волконской, в квартире, которую снимает камер-юнкер Пушкин?

Хозяин дома сидит в своем кабинете. Дел у него по горло, но отнюдь не тех, которыми следует заниматься человеку, носящему придворное звание.

Важнейшее среди этих дел – выпуск нового номера журнала. Участь «Капитанской дочки» решена: она явится перед читателями в книжке «Современника»… Но какое до этого дело истории? Должно быть, суждено этому журналу кануть в Лету: сам издатель, теснимый нуждой, определяет выход новой книжки «Современника» всего в девятьсот экземпляров…

А за стенами кабинета, в котором ведет бой с судьбой издатель-журналист, вовсе нет ничего примечательного. Хозяйке дома, по-видимому, нездоровится. По легкому недомоганию она не выходит из спальни. Но что же в этом удивительного в ненастный ноябрьский день?

В детской идет своя жизнь. Там все шумят, а кто-то плачет громким, басовитым плачем. И тотчас раздается другой голос, звонкий и наставительный:

– Перестань, сейчас же перестань, иначе отдам тебя медведю!

То Машенька успешно применяет воспитательные меры, заимствованные у нянек. Но плач продолжается. Через гостиную пробегает Александра Николаевна и скрывается в детской…

Нет, ничего достопримечательного не происходит в доме княгини Волконской, в квартире, занятой камер-юнкером Пушкиным. Никуда не поедут сегодня ни хозяин, ни хозяйка дома.

Александр Сергеевич занят по горло: и так не успеет он приготовить к сроку декабрьскую книжку «Современника».

А куда ехать Наталье Николаевне? Если бы она что-нибудь могла понять! Что скажут теперь в свете? И опять нет покоя Наталье Николаевне.

От барона Жоржа Дантеса-Геккерена никаких известий нет…

Вечер вступает в свои права. Не хватило сил у солнца, чтобы рассеять зыбкий полумрак, висящий над городом. Теперь снова простирается над ним ночная мгла. Она отступает только там, где яркий свет льется на улицу через зеркальные стекла парадных подъездов. К подъездам несутся кареты. Из карет вытягивается то стройная нога молодой красавицы, то гремучая ботфорта, то дипломатический башмак…

Балы давались в аристократических особняках и в иностранных посольствах. Впрочем, парадных огней не было в голландском посольстве. Посланник встретил день в глубоком волнении и в полном одиночестве.

Когда он очнулся, в кабинете было снова темно. Дрожащей рукой барон Луи зажег свечи. Снова сел в кресло и глядел на разгорающиеся огни без всякой мысли.

Дантес поехал к Карамзиным и был встречен радушно, как всегда. Многие обратили внимание на его томную бледность – результат перенесенного недомогания. Но кому бы пришло в голову, что этот молодой человек в самые ближайшие дни явится здесь женихом Екатерины Гончаровой?

Впрочем, задуманное сватовство непременно состоится. Нет для него никаких препятствий. Чем больше раздумывает Дантес, тем надежнее кажется ему избранный путь.

Очень скоро примирится с неожиданностью и старый барон Геккерен. Кто знает, может быть, именно эта женитьба обратит на Жоржа милостивое внимание монарха? В кабинете голландского посланника чуть ярче разгорелись, пожалуй, огни свечей…

Жизнь великосветского Петербурга отражалась в гласных и тайных документах, в слухах и в сплетнях, в потаенных мыслях и хитро заплетенных интригах.

Кропотливая старуха история собирает для своей надобности всякое: исписанную страницу камер-фурьерского журнала и лоскут министерского распоряжения, писанного рукой равнодушного писца; она не гнушается афишкой, на которую не обратили никакого внимания современники, заглядывает в мемуары, на которых совсем выцвели чернила. Она собирает клочья мелко изорванных писем и гадает по этим клочьям о событиях, которые, может быть, станут важнейшими для потомков. Ничем не гнушается памятливая старуха, даже мелкой заметкой газетного хроникера.

Но сколько бы ни рылись историки, тщетно будут пытаться они разгадать, – если понадобится, конечно, – чем был занят в эти дни чистокровный Рюрикович, князь Петр Владимирович Долгоруков.

Часть третья

Глава первая

По внешнему виду этот конверт ничем не отличался от остальных. Тот же отчетливый штемпель: «Городская почта. 1836. Ноября 4. Утро». Но адрес был написан либо малоопытной, либо нарочито измененной рукой – строчки резко кривили.

Разбирая свежую почту, Пушкин недоуменно повертел конверт в руках и не торопясь вскрыл. На небольшом листе плотной бумаги было написано по-французски каллиграфически выведенными полупечатными буквами:

«Кавалеры первой степени, командоры и кавалеры светлейшего ордена рогоносцев, собравшись в полном собрании своем под председательством достопочтенного магистра ордена его превосходительства Д. Л. Нарышкина…»

Что за чепуха? Александр Сергеевич уже хотел было отбросить нелепый листок, но в глаза бросилось продолжение:

«…единогласно избрали господина Александра Пушкина коадъютором великого магистра ордена рогоносцев и историографом ордена. Непременный секретарь граф И. Борх».

Чепуха оборачивалась мерзкой грязью. Взгляд еще раз упал на четко прописанную фамилию великого магистра ордена рогоносцев. Фамилия Нарышкина раскрыла едва завуалированный смысл пасквиля.

Гофмаршал высочайшего двора Дмитрий Львович Нарышкин, доживавший свой век дряхлой развалиной, был в свое время официальным мужем столь же официальной любовницы императора Александра I. И сама Мария Антоновна Нарышкина, променявшая после многих лет открытой связи привычную благосклонность царя на горячие чувства молодого флигель-адъютанта, все еще странствовала где-то по белу свету.

Эта скандальная история не была забыта. Авторы «диплома», избрав имя пресловутого мужа, угодливо уступившего красавицу жену императору Александру Павловичу, теперь именовали Пушкина коадъютором, то есть соправителем, Нарышкина по ордену рогоносцев. Смысл игривой шутки был совершенно ясен: в ней крылся клеветнический намек на связь жены Пушкина с царствующим императором Николаем Павловичем.

Изобретательные шутники жаловали сверх того поэта званием историографа. Пушкин уже пять лет состоял на государственной службе как историк Петра I. Ни строки из этого труда опубликовано не было. Стало быть, государственное жалование является подачкой за проданную честь жены. Кому же как не Пушкину и быть при таких обстоятельствах историографом светлейшего ордена рогоносцев?

Клеветник, укрывшийся в полной безнаказанности, оказался великим мастером своего дела. Выставленная в «дипломе» подпись «непременного секретаря», графа Иосифа Борха, как нельзя лучше дополняла ссылку на знаменитого рогоносца Нарышкина. Имя графа Борха неотделимо от грязных страстишек, которые приписывают многим представителям петербургского света, в частности почтенному посланнику его величества короля Голландии, барону Луи Геккерену. Имя графа Иосифа Борха служит одновременно вывеской, за которой скрывает свои скандальные похождения известная всему Петербургу супруга непременного секретаря ордена рогоносцев. Стоит углубиться, – впрочем, совсем недалеко, – в родословные, чтобы установить, что жена графа Борха, графиня Любовь Борх, рожденная Голынская, приходится сродни московскому семейству Гончаровых, к которому принадлежит и Наталья Николаевна Пушкина.

Если бы автор «диплома» перебрал все фамилии, принадлежащие к петербургскому свету, то и тогда нельзя было бы измыслить другой букет имен, в котором сочеталось бы столько выразительно-откровенных намеков, полных яда и смердящей грязи.

Пушкин сидел за письменным столом, прикрыв глаза рукой. Рука дрожала. Вскочил и заметался по кабинету. Если бы найти ядовитую гадину, старательно выводившую зловонные строки! Если бы только найти! Он сосредоточит всю волю, все силы – и найдет. Найдет и раздавит! Александр Сергеевич заскрипел зубами. Поистине был в эту минуту страшен. Опомнился, сказал сам себе:

– Полно дурить, Александр Сергеевич! Наташа ни в чем не виновна. Если же говорить о царе, то и трижды неповинна Наташа.

Коли шлют омерзительные пасквили, сам во всем виноват. Заманили на царскую службу архивами – поддался соблазну. Сколько раз твердил себе: не должно было вступать в службу, а еще того хуже – опутывать себя денежными обязательствами.

Твердить твердил, но что проку? Правда, брал ссуды у казны за великий труд. Ныне тетради, исписанные материалами к «Истории Петра», смотрят укором. Кому скажешь, сколько труда положено, сколько еще предстоит трудиться, цепенея от мысли, что нелицеприятную историю Петровской эпохи никогда не пропустят ни цензура, ни царь?

А бездельники, сочиняющие шутовские «дипломы», может быть, уже таскаются по гостиным: «Слыхали? Господин Пушкин получил смехотворное послание. Но шутки в сторону – за что же получает жалованье от его величества медлительный автор незримого труда?.. – И потом, озираясь и приникнув к уху вожделеющего собеседника: – Или в самом деле настала пора стать Пушкину историографом ордена собратьев-рогачей?..»

Александр Сергеевич пошел из кабинета, но, не дойдя до дверей спальни, которая была одновременно и будуаром Натальи Николаевны, повернул обратно.

Он один примет гнусный удар. Грязь не должна касаться Таши. Вернулся в кабинет и плотно прикрыл за собой дверь. Анонимный листок лежал на письменном столе, заражая воздух.

Гнев Пушкина все больше обращался против царя. Царь не стыдится читать семейные письма, которые тащат ему, нарушая почтовую тайну, усердные холопы. Обрядил его, Александра Пушкина, в шутовской придворный кафтан и, пользуясь безнаказанностью, строит куры Наташе… Но полно!

Надобно немедля и сполна рассчитаться с царем. Отдать в казну в уплату ссуды все, что осталось от разоренного имения. Авось хватит. Должно хватить! Да еще так надобно рассчитаться, чтобы царь-комедиант не мог разыграть оскорбительного великодушия…

Александр Сергеевич стал подсчитывать долг казне, а ему подали срочное письмо от Елизаветы Михайловны Хитрово. Пушкин досадливо поморщился. Елизавета Михайловна Хитрово, дочь фельдмаршала Кутузова, уже не раз говорила и писала поэту, что родственник ее, Голенищев-Кутузов, затевает шумный поход против Пушкина из-за «Полководца». Ништо сейчас поэту праздные козни праздного человека.

Но едва вскрыл конверт – начал читать с напряженным вниманием. Давний друг и почитательница Пушкина, Елизавета Михайловна писала полная тревоги; к ее письму был приложен точно такой же «диплом», как тот, что доставила почта на квартиру Пушкина. Стало быть, рассылают пасквили по всему городу.

Первым движением было сразу же ответить на письмо Хитрово. Наташа, слава богу, не приходила.

– Александр Сергеевич, к вам граф Соллогуб!

Это был тот самый Владимир Александрович Соллогуб, с которым несколько месяцев тому назад дело чуть было не дошло до дуэли.

Гость смущен. Мямлит невесть что.

– Давайте напрямки, граф, я, кажется, угадываю.

И действительно угадал.

Владимир Александрович вынул из кармана конверт, надписанный лакейской рукой. Его получила сегодня тетка молодого графа. Во втором, внутреннем конверте, адресованном Пушкину, оказался тот же пасквиль, слово в слово, из строки в строку.

– Я уже знаю, – сказал Пушкин, стараясь вернуть внешнее спокойствие. – Это касается чести моей жены.

А у самого лихорадочная мысль: клеветники действуют с наглой поспешностью.

– Кто бы мог решиться, Александр Сергеевич?

– Подозреваю одну высокопоставленную даму, – отозвался Пушкин. – А впрочем… – и развел руками. Оказался совершенно беззащитен перед низостью, происхождения которой не мог разгадать. Может быть, в каком-нибудь аристократическом салоне собрались на шабаш злобные ведьмы и отравляют жизнь людям своим трупным ядом. Может быть, в гостиной графини Нессельроде решила позабавиться титулованная чернь.

– Буду искать, – заключил Пушкин. – Надеюсь, найду.

Соллогуб вскоре уехал. Никто не нарушал больше одиночества. Наташа, слава богу, так и не заглядывала. А может быть, было бы легче, если бы зашла? Нет, нет! Он еще не в силах овладеть собой.

За стеной, в детской, расшумелись дети. Прислушался, – ну конечно, бедокурщица Машка теребит увальня Сашку. Сашка ревет. Его дружно поддерживают младшие. Суетятся встревоженные няньки. Содом и Гоморра!.. Не Наташа ли туда пошла? Нет, в детской раздается спокойный голос Азиньки, и шум, поднятый няньками и детьми, сразу затихает.

Спасибо Азиньке! Умно и ловко управляет домом. А Наташа, должно быть, куда-нибудь уехала. При этой мысли даже обрадовался. Снова, брезгливо морщась, взял в руки гнусный листок.

Трусливому автору анонимки не дашь звонкой оплеухи. Не позовешь к барьеру. А в обществе с новой силой поднимутся слухи: «Император… Наташа… Наташа и Дантес… Дантес!» Он и до сих пор не нашел способа, чтобы избавиться от назойливости этого проходимца. Наглость Дантеса растет. Растет и беспокойство за Наташу. И бесплодно уходит время, рождая тревоги при каждой встрече жены с этим шалопаем.

Не посылает ли судьба повод, чтобы разом кончить и затянувшуюся историю с Дантесом? Стоит лишь отправить ему короткий вызов на дуэль, не обременяя себя никакими объяснениями. Надо рубить узел, который нельзя развязать. Пора!

Стал совсем спокоен. Собрал все три экземпляра пасквиля, попавшие к нему в руки за одно утро, и спрятал в дальний ящик письменного стола.

Он найдет ядовитую гадину, рассылающую гнусные пасквили. А для начала сейчас же пошлет короткий вызов на дуэль барону Жоржу Дантесу-Геккерену.

Александр Сергеевич взялся за перо…