Текст книги "Стеклянная любовь. Книга 1"

Глава 5

Андрея Витальевича Шлодгауэра переизбрали на очередной срок (Иван Карпович Тарасов так и не сумевший победить своего недуга, был с почетом отправлен на пенсию – соответствующая торжественная процедура прошла прямо в банкетном зале той самой психиатрической клиники, в которой бедняга-мэр столь долго, упорно и мучительно боролся за обретение разума), но с условием, чтобы он более или менее юридически оправданным способом сменил фамилию на не такой режущий слух городского общественного мнения славянский либо хотя бы псевдославянский вариант. Официально фамилию он сменил примерно в те же календарные сроки, когда Кулибашево переименовали в Рабаул.

Андрей Витальевич взял девичью фамилию жены, и фамилия мэра Рабаула стала теперь не Шлодгауэр, а – Одинцов. И мэр Одинцов жестоко ругался с руководством инициативной группы по переименованию города, вполне аргументировано мотивируя полной идентичностью нового названия города с названием крупнейшей военно-морской и военно-воздушной базой милитаристической Японии на севере Новой Гвинеи в годы второй мировой войны.

«А вот кто такой маршал авиации Рабаулов, герой вьетнамской (!) войны, якобы, родившийся и незаметно выросший в Кулибашево, я, товарищи инициаторы – не знаю!! По-моему, это – политически вредный, непродуманный и во всех отношениях крайне неэтичный шаг!», – такими словами Андрей Витальевич выразил свое отношение к акции грубого, насильственного, совсем неадекватного переименования родного города. Только-только, казалось бы, сгладились страшные ощущения, долго не заживавшими рубцами, покрывавшими чувствительную душу мэра после полетов в ночном небе Кулибашево тех жутких чудовищ – Черных Шалей, вылетевших прямиком из Ада, как вновь над городом начали собираться грозные призраки грядущих бедствий, и первым из них явилось злосчастное переименование городского названия.

«Быть этому месту пусту!», – едва не сказал он вслух решительно и зло на том памятном заседании городской администрации, но смолчал, лишь молча и ненавистно посмотрев на «рабаульщиков», ухитрившихся вдохновить своей бредовой идеей некоторых высокопоставленных московских чиновников, против воли которых Андрей Витальевич оказался бессилен.

Между прочим в связи с переизбранием его на очередной срок городским головой, из Москвы пришла поздравительная телеграмма от генерала Панцырева, на бланке которой в числе прочего Андрей Витальевич прочитал и такие строки: «…надеюсь, что под Вашим руководством город без труда выстоит перед лицом любой беды!..». «Типун Вам на язык, Сергей Семенович!», – негромко воскликнул после прочтения телеграммы Одинцов и символически три раза сплюнул через левое плечо.

А в то самое чудесное июльское утро, когда студент четвертого курса философского факультета рабаульского университета Вячеслав Богатуров проснулся с глубокого похмелья среди росистой травы с разбитым тревожным сердцем, мэр Рабаула приехал на работу тоже очень рано, поднятый с постели ни свет, ни заря мощной пружиной безошибочного дурного предчувствия. В здании городской администрации не было никого, кроме ночных вахтеров и техничек. Дежурный по администрации молча подал Андрею Вальтеровичу плотный увесистый конверт с московским штампом.

– Что это? – недовольно спросил мэр, подозрительно глядя на конверт.

– Это вам вчера поздно вечером просил передать какой-то военный, – объяснил дежурный.

– Какой военный? – хмуро уточнил мэр.

– Да какой-то командировочный – я точно не знаю, – развел руками дежурный.

Одинцов не стал больше допекать усталого, засыпавшего на ходу дежурного, расспросами, а побыстрее прошел к себе в кабинет и нетерпеливо разорвал конверт. Там оказалось несколько аккуратно сложенных пронумерованных листков беловой бумаги формата «А-4», заполненной компьютерным шрифтом двенадцатого размера. На заглавном листе жирными черными буквами было напечатано: «Совершенно секретно! Только для служебного пользования!» и ниже Андрей Витальевич прочитал: «Как распознать в себе Пайкида?!».

Оглавление присланного из Москвы документа Андрей Витальевич перечитал, наверное, раз двадцать подряд, но так и не уловил наверняка заключавшегося в нем глубинного смысла. Уже позднее, когда пришла на свое рабочее место секретарша, Одинцов догадался, что таинственный документ прислал ему не кто-нибудь, а генерал-лейтенант ФСБ Панцырев. А еще через десять минут после прихода секретарши догадку мэра подтвердило появление в приемной офицера, передавшего вчера поздно вечером дежурному письмо – капитана ФСБ Валентина Червленного.

Как ни странно, неожиданная встреча с Червленным обрадовала мэра. Чисто по-человечески, капитан Червленный был ему симпатичен, он сразу предложил хорошего коньяка «за встречу», отчего всегда скромный и корректный капитан не отказался. Беседовали они в общей сложности часа полтора. Валентин в общих чертах, не акцентируя, однако, специального внимания на вероятных в недалеком будущем реальных опасностях для города и для городских жителей, рассказал о причинах своего прилета сюда, передал, естественно, пламенный привет от Сергея Семеновича и в финале теплой дружеской беседы попросил содействия в как можно более быстром знакомстве с одним из преподавателей местного университета, доктором филологических наук Морозовым Александром Сергеевичем.

– Какие проблемы, Валентин – разумеется! – с готовностью пообещал Андрей Витальевич и, немного помявшись, спросил: – Валентин, а вы, в свою очередь, не объясните мне: кто такие или, может быть точнее, что такое – «Пайкиды»?!

– О них Вы все прочитаете в присланных Вам документах, Андрей Витальевич! – терпеливо объяснил капитан Червленный. – Поверьте, прислав специально и исключительно для вас сверхсекретные данные о Пайкидах, Сергей Семенович оказал вам максимум доверия, и теперь вы о Пайкидах знаете ровно столько же, сколько и он.

– Что ж, спасибо ему большое! – чуть-чуть иронично улыбнулся Одинцов и позвонил в ректорат университета. Ректор оказался на месте и любезно пообещал мэру свое содействие в скорейшей организации встречи офицера ФСБ с доктором филологии Морозовым.

Перед тем, как распрощаться ничуть не охмелевший Червленный, чуточку помявшись, все-таки спросил у мэра:

– А все-таки, Андрей Витальевич – ничего, на ваш взгляд, странного и опасного, то есть – паранормального, в городе не происходит?

Если бы не расслабляющее действие французского коньяка, Андрей Витальевич, может быть, дипломатично и ничего не ответил бы, но, не сумев промолчать, он сказал правду молодому, но проницательному капитану ФСБ:

– Происходит, Валя, происходит.

– Что именно, Андрей Витальевич? – тихо и проникновенно спросил Валя.

Мэр покопался в одном из выдвижных ящиков рабочего стола, вынул оттуда увесистую папку и протянул ее Червленному со словами:

– Милицейские протоколы, связанные со всеми паранормальными криминальными ситуациями в городе за последние три с половиной года.

– Да?! – в восторге воскликнул Валя.

– Да, – коротко ответил Андрей Витальевич.

– Не ожидал от вас такой щедрости, Андрей Витальевич!

– Я теперь не Шлодгауэр, а – Одинцов, Валя! Поэтому одной из главных черт моего нового национального характера стала щедрость!

– Что ж, буду иметь в виду! – и они крепко пожали друг другу руки на прощанье.

Глава 6

После ухода Червленного Одинцов по селектору вызвал в кабинет секретаршу.

– Ольга Александровна! – официальным вежливым тоном обратился он к ней. – Проследите, пожалуйста, лично за сервировкой обеденного стола для представителей этой самой корпорации развлечений!

– Вы имеете в виду Курта Мегенбурга и его агентство «Шпилен Хаузе», Андрей Витальевич?

– Да – именно их! – желчно подтвердил мэр, и под правым глазом главы городской администрации Ольга Александровна с удивлением и жалостью увидела энергично забивший родничок нервного тика, последнее время некстати проявлявшего свою активность все чаще и чаще. «Тяжелая все-таки у них работа!», – с искренним сочувствием подумала сердобольная секретарь сразу и о Тарасове, и об Одинцове. Еще она сделала правильный вывод о том, что германская фирма «Шпилен Хаузе» по какой-то неизвестной причине вызывает в душе Андрея Витальевича ярко выраженные негативные эмоции.

Предварительная встреча состоялась у них позавчера в понедельник, на которой благодаря многочисленным красочным буклетам и некоторым кратким, но крайне самоуверенным пояснениям господина Мегенбурга, у Андрея Витальевича сложилось общее представление о характере деятельности старинной европейской фирмы, полномочным представителем которой в России являлся господин Мегенбург, манерами поведения и внешним видом очень сильно напоминавшим одного из своих печально знаменитых соотечественников – палачей Маутхаузена и Треблинки.

Основной смысл делового предложения, предоставленного вниманию главы городской администрации крупного провинциального центра России Рабаула, по сути своей, представлял грандиозный план взятия всего города на откуп на период новогодних праздников. Минут, примерно, так восемь-десять мэр ничего не мог понять, хотя и смахивавший на профессионального палача в двадцатом поколении Мегенбург неплохо говорил по-русски. Но затем предмет по началу не складывавшейся беседы начал занимать Андрея Витальевича, тем более, что, сами собой, без каких-либо навязчивых усилий со стороны Мегенбурга, стали вырисовываться захватывающие финансово-материальные перспективы, как для всего города, в общем, так и лично для Андрея Витальевича, в частности. В заключение беседы он чувствовал себя почти счастливо, и как раз в те минуты наивысшего душевного подъема, вызванного реально просматривавшейся блестящей финансовой перспективой, он и пригласил немцев официально отобедать в банкетном зале здания городской администрации и заключить (перед обедом, разумеется) по всем правилам обстоятельный договор о сотрудничестве.

Но, как уже было оговорено выше, полностью счастливым Андрей Витальевич после беседы с немцами себя не чувствовал. Этому мешали сразу, с самого начала разговора, возникшее ощущение ирреальности происходящего и интуитивная антипатия к главе немецкой делегации, Мегенбургу – двухметровому мужчине лет сорока, обладавшему гипертрофированно длинным лошадиным лицом с близко посаженными друг к другу мутно-тусклыми глазами патологического убийцы и клинического дегенерата. К тому же несколько пугающим выглядело и полное несоответствие между столь отталкивающей внешностью и умением чрезвычайно корректно вести тонкую дипломатическую беседу. «Очень умный и очень опасный человек!», – мысленно дал мэр по ходу разговора краткую и верную характеристику Карлу Мегенбургу.

В делегации «Шпилен Хаузе», состоявшей из шести человек, была одна женщина по имени Инга Литтбарски – тридцатилетняя красавица-брюнетка, не снимавшая в течении всей встречи темных солнцезащитных очков, отчего с ее бесстрастного тонко вырезанного природой лица ни на секунду не сходило загадочное выражение. Андрею Витальевичу иногда казалось, что она украдкой улыбается ему одними глазами, но из-за темных стекол очков он не мог быть уверен в этом на все сто процентов. Однако мэр не стал лукавить перед самим собой в том, что девушка, образно выражаясь, зацепила давненько уже никем не затрагиваемую струну в его суховатой чиновничьей душе.

Мучительное и сладкое предвкушение, какое последний раз ощущал он в далекой студенческой юности, разлилось где-то в области сердца и невольно смягчило колючий настороженный блеск в близоруких темно-карих глазах. И невольную, едва ли не детскую радость испытал сорокапятилетний мэр города с миллионным населением, когда господин Мегенбург сообщил, что постоянным представителем «Шпилен Хаузе» в Рабауле вплоть до самых новогодних праздников, отвечающим за ход всех подготовительных работ, будет являться не кто-нибудь, а именно госпожа Инга Литтбарски. Она после этих слов мимолетно улыбнулась Одинцову ничего не значащей дежурной официальной улыбкой, и Андрей Витальевич оказался окончательно покоренным, неожиданно увидев яркий соблазнительный мираж из стройных, в меру мускулистых, длинных обнаженных ног обворожительной госпожи Литтбарски, успешно конкурировать с которыми его ровеснице-жене Татьяне, ставшей в таковом качестве по нетрезвому недоразумению в шальные студенческие годы, представлялось задачей совершенно непосильной.

Под впечатлением от знакомства с Ингой в каком-то радужном тумане прошел весь тот день. А ночью ему неожиданно приснился невероятно чудовищный кошмар, главными персонажами которого явились Мегенбург и Литтбарски. С диким воплем, разбудившим жену, он вскочил на кровати и, до конца не совсем проснувшись, пробормотал слова, поразившие тоже не совсем проснувшуюся Татьяну:

– Они, оказывается, никакие не люди, Танька!!..

Во сне ему удалось разгадать страшную тайну холодных немигающих глаз Мегенбурга, которую он тщетно пытался постичь в течение всего дня – это оказались вовсе никакие не глаза, а – две дырки в пустоту небытия, какого инстинктивно пугается каждый нормальный жизнелюбивый человек. И с той ночи вот уже второй день подряд правая щека Андрея Витальевича начинала периодически предательски дергаться подкожными родничками нервных тиков, как это произошло сейчас во время короткой беседы с секретаршей Ольгой Александровной.

Он боялся и не хотел предстоящего обеда, до сих пор содрогаясь при воспоминании о том сне, но одновременно его уже не особенно молодая кровь буквально закипала миллионами пузырьков нетерпения и вожделения, когда он представлял себе загадочную и недоступную, как гималайская вершина-восьмитысячник, Ингу Литтбарски – обладательницу самых красивых в мире женских ног…

Глава 7

Виной тому печальному факту, что капитан Червленный не сумел удержать на скрижалях земного мира Александра Сергеевича Морозова, явилось несколько причин, и самой главной из них следует считать молодость и жизнерадостность самого капитана, после почти четырехлетнего перерыва попавшего в родной и любимый город, где прошло так много счастливых лет, чей мерный бег, полный однообразного благополучного содержания, однажды вдребезги разбился о попытку достойно отметить пятидесятилетний юбилей тещи. И, несмотря на строгий приказ генерала Панцырева ни в коем случае не вступать в непосредственный контакт ни с Антониной Кирилловной, ни с Виктором Старцевым, ни с другими фигурантами той памятной всему Рабаулу страшной истории, Валя первым делом помчался попроведовать Старцева, которого видел последний раз четыре года назад теплой майской ночью на элитном Александровском кладбище.

От Панцырева он еще в свое время узнал, что Витька проходил двухмесячный курс реабилитации в областном психо-неврологическом диспансере, вышел оттуда вроде бы вполне полноценным гражданином с сангвиническим типом темперамента, дал подписку о неразглашении своего участия в событиях, связанных с ликвидацией феномена Черных Шалей, и, как будто бы, вернулся к своим прежним занятиям по разведению крупной домашней птицы. На счет того, чтобы посетить тещу, Валя не был стопроцентно уверен, а вот к Витьке, покинув здание мэрии, он помчался, что говорится, «сломя голову», ничуть почему-то не сомневаясь в том, что будет принят в уютном старом доме под тенью раскидистых кленов с распростертыми объятиями.

Выйдя из трамвая на знакомой остановке, он некоторое время с легким замиранием сердца наблюдал за внешне ничуть не изменившимся домом Виктора, ожидая – не раскроются ли тесовые ворота и не выйдет ли кто-нибудь на улицу: сам Виктор или его мама. Но никто не выходил, и подождав еще немного на остановке, он несмело, почти крадучись, подошел к воротам, возле которых точно также, как и четыре года назад, высоким штабелем были сложены розовые сосновые бревна, и солнечные лучи, частично застревая в густой кленовой кроне, покрывали причудливым теневым узором тесовые доски ворот и пахнувшую свежей смолой кору бревен. На Валю нахлынули воспоминания, непрошеный комок подступил к горлу, пальцы правой руки непроизвольно стиснули горлышко поллитровой бутылки французского коньяка «Эдуард III», завернутой в подарочную хрустящую бумагу, а на глаза едва не навернулись слезы. Об исчезнувшей жене Радмиле он заставил себя просто не думать, и слезы не навернулись.

«А-а – будь, что будет!», – подумал он и протянул руку к большой круглой кнопке звонка. Но палец задержался примерно в миллиметре от кнопки, и Валя держал его в таком положении секунд пятнадцать, по истечении которых твердо решил вернуться на трамвайную остановку и поехать в университет к Морозову, но слуха офицера «Стикса» неожиданно достигло красивое мелодичное гоготанье. Так могли гоготать, безусловно, только гуси и никакие другие птицы в мире. Но в звучании их гогота ясно слышались нежные музыкальные нотки, свойственные певчим голосам канареек и соловьев! В голове Вали прозвучал зуммер: «Внимание!», и он с силой надавил на кнопку входного звонка.

Примерно через минуту во дворе послышался скрип открываемой входной двери. Валя напрягся, морально подготовившись к худшему обороту событий, зная вспыльчивость характера Виктора и учитывая события четырехлетней давности возле разграбленной могилы-колыбели Верховного Унгарда Анмайгера. Вот изнутри, с противоположной стороны ворот раздался звук отодвигаемого было засова, но сразу затих, и вместо засова в воротах приоткрылась смотровая щель, откуда на Валю настороженно глянули огромные светло-карие глаза Виктора. В них на секунду вспыхнуло изумление, но тут же погасло, уступив место не совсем понятной убийственной иронии.

– Сейчас, – негромко произнес Виктор и смотровая щель захлопнулась. Валя услышал, как хозяин начал возиться с тяжелым засовом ворот. Ворота бесшумно раскрылись, во дворе громче стало слышно пение-гоготание гусей, сделавшееся тревожным.

– Заходи, коли пришел, – пригласил Виктор, пытливо вглядываясь в глаза Валентину. И кроме уже упомянутой иронии в выразительных глазах Виктора читалось нечто такое, отчего Валентин поостерегся приветственно протянуть и крепко пожать руку старому другу. Сам Виктор, кстати, и не подумал сделать то же самое со своей рукой.

– Пойдем на летнюю кухню, там и поговорим, пока мать спит. Не дай Бог, проснется и тебя увидит – тогда нам обоим несдобровать! – сказав эту фразу без тени самого малейшего намека на теплоту или дружелюбие в голосе, Виктор, не оглядываясь, торопливо пошел через заросший молодой нежно-зеленой травкой двор к пристройке летней кухни.

– Садись, – кивнул он на три легких плетеных стула, расположившихся вокруг деревянного столика, покрытого клеенчатой скатертью. В центре столика Валя увидел большой фарфоровый кувшин и пару чистых стеклянных бокалов.

– Могу поспорить, что в кувшине – холодный яблочный сок! – на свой лад попытался разрядить не совсем веселую атмосферу встречи Валентин.

– Угадал, – без улыбки и упрямо не меняя минорной интонации сказал заметно погрузневший за прошедшие годы Виктор, усаживаясь в торец столика лицом к входу.

Валя сел спиной к входу и, развернув коньяк от хрустящей бумаги, выставил бутылку на стол. Однако появление «Эдуарда III» не произвело на Виктора оживляющего впечатления – он посмотрел на дорогой и вкусный напиток безо всякого энтузиазма и приступил к разговору:

– Я впустил тебя не потому, что хоть сколько-нибудь обрадовался твоему приходу. Но и нельзя сказать, чтобы я не ждал твоего появления. Все эти годы меня мучил один вопрос, и вот, наконец-то, я могу его тебе задать, хотя и, честно говоря, сильно сомневался, что у меня когда-нибудь появится такая возможность – ты на этом кладбище так внезапно исчез…

– Да нет! – резонно усмехнулся Валя, крепкими белыми зубами откупоривая коньяк. – Это ты, по-моему, «так внезапно исчез» на этом кладбище…

– Не суть важно! – раздраженно повысил голос Виктор. – Мой вопрос очень краток: ты меня тогда хотел убить вместе с этими своими чертями и эфэсбэшниками?!

– Ты с ума сошел! – искренне изумился Валя, откупорив коньяк. – Дай лучше посуду под «Эдуард III», да и закуску, может быть, старому другу какую-никакую соорудишь. Мы же, в конце-концов, четыре года не виделись, я из Москвы вчера вечером первый раз за четыре года прилетел, а ты…

– А-а, так ты из Москвы прилетел – вон оно что-о!… – опять с непонятной иронией произнес Виктор, с еще более странным выражением в глазах вглядываясь в лицо Валентина.

– Из Москвы – а что здесь ты увидел такого необычного? Мне здесь ничего не оставалось, Витя, делать и, как раз очень кстати из Москвы поступило достаточно перспективное предложение, от которого не было смысла отказываться. Вот я и работал все эти четыре года в Москве.

Виктор ничего не сказал, поднялся, подошел к настенному шкафчику, достал оттуда две высокие хрустальные рюмки, со звоном поставил их на стол перед Валей:

– Наливай! – причем в голосе Виктора Валя услышал обнадеживающие бодрые нотки.