Текст книги "Единственная игра, в которую стоит играть. Книга не только о спорте (сборник)"

Как забывается дурное!

А память о счастливом дне,

Как излученье роковое,

Накапливается во мне.

Накапливается, как стронций

В крови. И жжет меня дотла –

Лицо, улыбка, листья, солнце.

О горе! Я не помню зла!

Давид Самойлов

Я впервые в Литве и во второй раз на Всесоюзной школьной спартакиаде.

Ленинград, август пятьдесят четвертого, сдаю экзамены на отделение журналистики филфака университета и в свободное от сочинения, географии, истории, английского время выступаю за сборную Карелии по волейболу в финале Первой всесоюзной спартакиады школьников. Однажды, после игры с командой Министерства путей со общения, заглянул на соседнюю площадку в ЦПКиО имени Кирова – остыть, прийти в себя, пе ред тем как ехать в университет на очередную консультацию. Играли девушки Литвы, а с кем – не помню. Сколько прошло – больше чет верти века, считай, полжизни, а головокружение, испытанное в тот летний, полный покоя и тихого счастья

день, нет-нет и вернется. Девочку зовут Люда, Люда Мещерякова. Вольная синеглазка, она взмывает над сет кой легко-легко, высоко-высоко, ласточкой невесомой и внезапно сапсаном космоногим обрушивается на добычу. «В самом деле хороша, бесконечно старо модна, тучка, ласточка, душа, я привязан, ты – свободна». Немотствующая дотоле моя душа шептала другие стихи – эти еще не были написаны, но память соединила ее явление со строками о ласточке и душе.

Она – это так очевидно – рождена очаровывать, рождена играть и избрала из всех игр на свете самую мою любимую – волейбол. Уже пос ле игры я узнаю, что ей шестнадцать, что она из Каунаса, окончила девять классов гимназии и, может быть, через два года (в Каунасе учатся одиннадцать лет) будет поступать в Ленинградский институт физкультуры имени Лесгафта. Ждать два года просто невероятно, но все-таки появляется надежда. Самонадеянность моя беспредельна: впереди еще три экзамена, на журналистику уже на брали медалистов, предпочтение, объяснили нам в деканате, будет отдано участникам Отечественной войны и имеющим стаж работы в газетах, а всем прочим абитуриентам при тогдашнем астрономическом кон курсе надо набирать 25 баллов из 25 возможных. Все это уже не имело решающего значения теперь, когда я узнал, что Мещерякова приедет к нам, в Ленинград. Повторяю, я был чудовищно самонадеян – «к нам, в Ленинград», а еще три экзамена впереди…

При всей моей самонадеянности мне и в голову не приходит взять и подойти к «моей Мещеряковой» после игры, не брежно поинтересоваться: «Где вы так научились прыгать?», сообщить между прочим, что два года назад я ездил на чемпионат мира по волейболу в Москву, и когда она широко от кроет глаза, рассказать ей пару историй из жизни волейбольных небожителей – Чудиной, Ревы, Щагина, Ульянова, двухметрово го чеха Тесаржа… Да что теперь перед самим-то собой лукавить, приходило это мне в голову, сто раз на дню приходило – заговорить с «моей Мещеряковой», и поводов я придумал для знакомства тьму – в воображении своем был я редкостно предприимчив. Но что-то удерживало. Что? Ну, во-первых, рядом с ней всю дорогу была какая-то женщина, говорили, мама. Во-вторых, ей тогда все поклонялись, а для моего самолюбия было непереносимо быть одним из многих. В-третьих, я смутно догады вался, что шестнадцати летняя Люда не сегодня-завтра сама будет «небожителем», а я, увы, никогда не буду – не дано, чего там, вот так ласточкой взлетать и сапсаном на добычу кидаться. Сегодня еще могу заливать ей про великих, а завтра она сама, причисленная к их лику, посмеется над моими байками

и надо мной. Смеха, даже гипотетического, даже в отдаленном будущем, смеха над со бой я пережить не мог.

Через два года она поступила в московский вуз, через не сколько лет вышла замуж, родила дочку Таню, стала заслуженным мастером спорта, чемпионкой мира, двукратной олимпийской чемпионкой, капитаном сборной СССР. Во всех справочниках и спортивных энциклопедиях она значится как Людмила Булдакова. Дважды мои коллеги присуждали ей титул «Мисс Волейбол» как са мой очаровательной волейболистке мира.

Почему-то я был уверен, что она приедет в Каунас на спартакиаду, не может не приехать. За все эти годы мы так и не встретились – моего пыла хватило на полгода, я писал ей письма и не отправлял, в письмах звал ее в Ленинград, а потом закрутила, завертела студенческая жизнь – новые друзья, театры, Публичка, лекции и, конечно, спорт; меня избрали председателем спортбюро само го женского факультета – филологического, выставить мужскую команду на первенство университета по плаванию, баскетболу, футболу, гимнастике, волейболу было целой проблемой – выручали друзья, многоборцы поневоле. На четвертом курсе меня заметил и пригласил в первую университетскую команду ее тренер Андрей Владимирович Ивойлов, в прошлом игрок команды мастеров спортклуба Ленинградского военного округа, один из лучших защитников страны, в будущем автор популярных учебников по волейболу. Людмилу к тому времени заметили тренеры московского «Динамо», чемпиона страны, и сборной СССР. Мне оставалось только следить за ней на почтительном расстоянии, иногда с трибун, чаще – по телевизору. Окончив университет, я немало писал о волейболе, и в общем-то несложно было увидеться, поговорить – взять интервью для газеты или журнала у знаменитой волейболистки. Но память об августе пятьдесят четвертого удерживала от встречи – для меня она была не знаменитость, не «Мисс Волейбол», а Люда из Каунаса, вольная синеглазка. Пусть она и останется в том августовском далеком небе – моя Мещерякова, ласточка, самый бесценный дар из всех принесенных миром игры…

Что же изменилось теперь, почему я так хочу, чтобы она приехала в Каунас, – ведь все эти годы я не искал встречи? И сейчас не ищу: если при едет, значит так судьба повернула колесо. Да и для избранного мной жанра воспоминаний участника первой спартакиады, волею судьбы и редакции по павшего на спартакиаду шестнадцатую, в собственную, стало быть, юность, просто необходимо, чтобы она

приехала – не из Москвы, из нашей юности. Жанр требует – я тут ни при чем. Очень удобное оправдание.

Знакомый московский тренер обнадежил, сказав, что Булдакова на пару деньков вырвется из спортлагеря, куда увезла на лето своих воспитанниц из детской спортивной школы столичного «Динамо».

Оставалось ждать ее приезда и смотреть волейбол.

Начал я с того, что пошел на игру сборной девушек Литвы. Долго не мог поймать в фокус мяч – знакомая до малейшего извива игра не читалась с листа, не открывалась взору и пони манию. Что за напасть! Неужели чары шестнадцатилетней Люды по-прежнему имеют власть над человеком игры? Не волейбол я смотрю сейчас – высматриваю похожую на нее. Так хочется найти, что, конечно же, нахожу. Глаза миндалевидные, янтарные, стрижка короткая, мальчишеская, сама длинноногая, высокая – пожалуй, на полголовы повыше Люды. Зовут ее, как у нас мальчишку, Юра. Не Юрате – и Юрате есть в команде, а Юра. Юра Крипайте. Капитан команды, главный забойщик. Не пристало так называть миловидную девочку – «забойщик», да что поделаешь – «бомбардир» не лучше. Такая игра волейбол – женственности не мешает проявиться, но и силы требует, атлетизма. Очень серьезная, сосредоточенная девочка Юра Крипайте меж тем два раза пробила неудачно – в блок и в аут.

Тренер взял тайм-аут, молодой тренер, воспитанный, сдержанный – и команда у него воспитанная, сдержанная, даже в «ладушки» (интернациональный в волейболе жест-подбадривание) играют без ликования, стукнутся ладошками, улыбнутся друг другу и всё. Мне нравятся сдержанные люди, я завидую им. Но в волейболе надо свои эмоции тратить щедрее. Чопорность не к лицу игре, открыто эмоциональной, с высокой ценой ошибки (одно неверное движение при счете, скажем, 16:17, – и проиграна партия, а то и весь матч), надо быть всегда в кураже, как когда-то Щагин, Венгеровский, как теперь Кондра, Селиванов.

Культурной, хорошо обучен ной премудростям современного волейбола, имеющей в своем составе пять девочек ростом 180 сантиметров и чуть выше, команде девушек Литвы этой способности зажечься, воспарить явно не хватало. Где ты, Люда Меще рякова? Трудно, наверное, пришлось бы в нападении Люде с ее 172 сантиметрами против блока нынешних высоконьких волейболисток, но бойцов для битвы она воспламенила бы – это уж точно…

Последние годы в отечественном женском волейболе без раз дельно царит свердловская «Уралочка» во главе с Николаем Карполем,

оригинально мыслящим тренером, наставником женской сборной страны, кстати сказать, прилетевшим на спартакиадный турнир. Естественно, что сборной России, фактически дочерней команде лучшего клуба высшей лиги, большинство специалистов отдавало предпочтение и в Каунасе. Пожалуй, единственный тренер, предсказавший победу не сбор ной РСФСР, а команде Казах стана, был ленинградец Анатолий Федотов.

Ключевой матч финала между девочками Казахстана и Российской Федерации, как и пред сказывал Федотов, был безоговорочно выигран воспитанницами Нелли Алексеевны Щербаковой. Как ни удивительно, волейболистки Казахстана, собранные из пяти городов, были на площадке в гораздо большей степени командой, чем сборная России, созданная на базе свердловской волейбольной школы.

– Нашим не повезло, – сказал мне тогда же тренер ленинградской команды ТТУ, – попали с Казахстаном в одну подгруппу, а еще у нас Латвия, а еще Узбекистан, не выйдем, пожалуй, в финал.

И здесь Федотов попал в яблочко: не пробились ленинградки в главный финал, где разыгрывались медали, заняли в итоге только девятое место.

– Ничего, мы всем им в Кишиневе покажем, мы там за все отыграемся, – сказала мне неофициально, но решительно Ольга Платонова, дочь старшего тренера мужской сбор ной СССР по волейболу Вячеслава Платонова, игрок команды Ленинграда. Оле – пятнадцать, так что она вполне может выступать на следующей школьной спартакиаде в Молдавии. Ей бы только подрасти на пяток-другой сантиметров – 169 по нынешним временам не рост для волейболистки, а ведь на Первой спартакиаде она считалась бы высокой…

Не знаю, выросли ли деревья в ЦПКиО, под сенью которых творили мы, кто как умел, свою игру в августе пятьдесят четвертого, но человечество явно выросло. По крайней мере та его часть, что играет в волейбол.

В старом волейболе с его приемом сверху, с блоком строго на своей половине двухметроворостые каланчи, наверное, не су мели бы, не смогли совершать акробатические прыжки в защите, атаковать быстро, скорострельно. Теперь уме ют и могут. Правда, далеко не все…

В последний день я зашел в секретариат – кто-то сказал, что Роза Александровна Демина, главный секретарь, знает домашний телефон Людмилы Булдаковой. К этому времени стало совершенно ясно, что в родной город она не приедет, и я ре шил хотя бы позвонить ей из Каунаса.

«Нет, я не знаю, – сказала Демина. – Впрочем, если вы броситесь в “Балтию”, то сможете еще застать уезжающую в Москву через полчаса Нину Смолееву, она дружит с Людой, уж у нее-то есть телефон Булдаковой…»

Я бросился в «Балтию», за стал Нину Смолееву за упаковкой багажа, сбивчиво и невнятно объяснил ей, в чем дело. Высокая и очаровательная Нина (тоже, как и Людмила, чемпион ка мировая и олимпийская, то же носившая титул «Мисс Волейбол»), второй тренер команды мастеров «Динамо» и молодежной сборной СССР, сначала слушала недоверчиво, потом в ее глазах зажегся интерес: «Ну что ж, правильно, лучше поздно, чем никогда».

Звонить, однако, я не стал. Опять, стало быть, не судьба. Послал с Ниной журнал двух летней давности со своим очер ком о женском волейболе, где упомянул и Люду Мещерякову, вольную синеглазку из Каунаса. Нина обещала передать журнал по назначению. «Жаль, что вас не было с нами в Каунасе», – на писал я на журнале. Очень жаль…

1982

Бог волейбола

В августе пятьдесят второго все дни, с утра до вечера, я пропадал на московском стадионе «Динамо», на площадках перед Западной трибуной которого проходили чемпионаты мира по волейболу – первый у женщин, второй у мужчин. В столицу я приехал из Петрозаводска с тренером Василием Филипповичем Акимовым, участником Великой Отечественной, отчаянным летчиком и мотоциклистом, научившим меня играть в волейбол – тащить мячи в защите в падении с перекатом, подавать «чешку», когда закрученный мяч запуливаешь высоковысоко и принять его сверху, на пальчики, против солнца чрезвычайно затруднительно…

Первыми так стали подавать чехи, в 30–40‑е годы считавшиеся лучшими в международном волейболе. Так было до 1949‑го, пока в Праге сборная Советского Союза не одолела в финале хозяев. Лучшим в нашей команде был выступавший под четвертым номером, на месте главного забойщика, Константин Рева.

Старший тренер советской сборной Григорий Берлянд подсчитал, что в четырех партиях финала с чехами наш четвертый номер, атакуя восемьдесят раз, допустил только четыре ошибки, а семьдесят шесть его ударов достигли цели! Потрясенный игрой Ревы, чехословацкий художник в одной из пражских газет изобразил красавца-атлета, проткнувшего поверженного противника копьем, и сопроводил дружеский шарж подписью: «Удары Константина Ревы пригвождали соперников к земле».

Удары Ревы действительно пригвождали к земле! На моих глазах в один из августовских дней пятьдесят второго Рева отправил в нокаут на мгновение зазевавшегося французского волейболиста Шишкина, а может, Хохлова: их было двое, волейболистов русского происхождения в сборной Франции. Владимир Щагин в центре сетки сделал передачу, «коротенькую», как тогда говорили, взметнувшемуся по пояс над сеткой в ожидании мяча Константину Реве, и тот, как Зевс-громовержец, метнул молнию на первую линию французской обороны. Шишкин (или все-таки Хохлов?), страховавший блокирующих, не успевших подняться в воздух, рухнул, как подкошенный, на темно-желтый песок, оросив его кровью из разбитого носа…

Долго колдовали врачи над защитником, которого отправил в глубокий нокаут Константин Рева. Француз (поговаривали, из семьи русских эмигрантов) в конце концов оклемался, после этого эпизода, стоило диктору упомянуть его фамилию, зрители хлопали ему как герою. Настоящими же героями второго мирового чемпионата, как и первого, пражского, были волейболисты Советского Союза. Победа, одержанная семь лет назад в великой, священной войне, была за нами, и все победы отныне – мы верили в это – будут наши! К остальным мастерам, игрокам мирового класса, даже у меня, начинающего волейболиста, игрока юношеских команд Петрозаводска и Карело-Финской республики, отношение было покровительственное. Я наслаждался священнодействием лучшей в мире команды, игравшей в лучшую на свете игру. Хорошо помню все матчи сборной и игру каждого нашего мастера. Верховодил на площадке москвич Владимир Щагин – капитаном команды был ленинградец Владимир Ульянов, но держал в руках нити игры Щагин. С его передач вел обстрел Константин Рева. В картине «Прощай и здравствуй, волейбол» мы с режиссером Ленинградской студии документальных фильмов Виктором Семенюком назвали Реву, вырастающего над сеткой, как джинн из бутылки, и наносящего своим фирменным «крюком» молниеносный удар по мячу, эмблемой, символом отечественного волейбола.

Наши были лучшими, а у нас лучшим был Константин Рева, бог волейбола, гений, каких в игре с мячом можно на пальцах одной руки пересчитать: Пеле, Бобров, Пушкаш, Джордан, Рева…

Рева – лучший, но ему под стать и другие мастера звездной команды, которую возглавляли фронтовики, старший тренер Анатолий Чинилин, знаменитый волейболист довоенной поры, потерявший на войне руку, и помогавший ему лучший блокирующий отечественного волейбола, чемпион мира-49, хирург Анатолий Эйнгорн.

Как они играли, Боже мой!.. Разве можно забыть безукоризненно элегантного – футболку носил, как фрак, – киевлянина Михаила Пименова, атаковавшего из второй зоны левой рукой; Гиви Ахвледиани, легкого и торжественного, как его земляк Вахтанг Чабукиани, творившего волейбольный балет; так по-птичьи, невесомо летал потом Михаил Барышников на сцене и рижанин Иван Бугаенков на спортивной площадке. А над ней ласточками реяли московский акробат Сергей Нефедов и ленинградский универсал Порфирий (его все звали Паша) Воронин. Московский динамовец Алексей Якушев, всевидящий умница, как никто понимал своего одноклубника Щагина… Самыми молодыми и высокими в команде были Евгений Кошелев из рижской «Даугавы» и красавец Герман Смольянинов, одноклубник Щагина и Якушева.

Что-то с памятью моей стало… Все, что было на моем волейбольном веку, всегда помнил, а теперь вот – проклятый Альцгеймер! – вынужден в спортивные справочники и единственную нашу отечественную волейбольную энциклопедию лазить, чтобы найти имена еще двух пропущенных мной чемпионов мира «московского разлива»: Владимира Гайлита и Семена Щербакова, московских армейцев, давно ушедших из жизни…

К сожалению, в энциклопедии, посвященной 75-летию отечественного волейбола, нет сведений о росте игроков, и приходится пользоваться старыми программами, выпускаемыми к турнирам. Рост того же Ревы в них указывается разный: то 184 сантиметра, то 186. Сам Константин Кузьмич, когда я попросил его в восемьдесят шестом на Играх доброй воли в Москве уточнить для истории антропометрические данные, засмеялся: «Сейчас во мне, наверное, и ста восьмидесяти четырех нет… Да и какое это имеет значение?..»

И в самом деле – какое значение имеют сантиметры, когда от природы ты наделен такой нечеловеческой силищей и ракетным подъемом, что даже Анатолию Николаевичу Эйнгорну, супер знатоку «летающего мяча», человеку аналитического склада ума, казалось пустым делом развинчивать на составляющие игру этого феноменального уникума.

Вспоминая в питерском доме Эйнгорна минувшие дни и игры, я не во всем соглашался с нашим волейбольным сэнсеем (учителем), как звали Эйнгорна с подачи его ученика Ясутаки Мацудайры, выдающегося японского тренера, основателя Мировой лиги – первого профессионального турнира волейболистов.

Расходились мы с Эйнгорном, в частности, в оценке места Константина Ревы в волейболе. Когда осенью 2001 года я спросил Анатолия Николаевича в интервью для газеты, кто в отечественном волейболе трое самых ярких игроков, он назвал техничных универсалов – капитана довоенного ленинградского «Спартака» Александра Щербина, воспитанника казанского «Динамо» Нила Фасахова, игравшего за ЦСКА и сборную страны, свободно атаковавшего с двух рук, Геннадия Гайкового, питерского мастера, казалось, родившегося с мячом в руках.

– А Рева?!

Эйнгорн предостерегающе поднял руку: «Не заводись, Алексей. И, конечно, Коська (Коськой Эйнгорн называл своего старого друга Константина Реву, а тот его – Тоськой. – А. С.). Вот уж кого природа одарила сверх меры: высоченный прыжок, силища удара лошадиная».

– Щербин, Фасахов, Гайковой, Рева. Стало быть, четверо, а не трое…

– Что ж, пусть будет четверо. Снять ни одного из них нельзя.

По моему предположению, Эйнгорну мешал признать абсолютный приоритет Ревы в волейболе чисто психологический момент, уходящий еще в их довоенное соперничество.

В мемуарах «Жизнь и приключения барона фон Тизенгаузена в Советской России», отдавая должное «неповторимому Реве», богом своей любимой игры Эйнгорн называет все же не его, а Щагина. Рева, думаю, согласился бы с Эйнгорном, а не с автором этого очерка, утверждающим везде и всюду, что четвертый номер советской сборной был первым игроком отечественного и мирового волейбола.

Между прочим, на четвертый номер московского «Спартака» зеленого новичка, каким был перед войной краснопресненский школьник Костя Рева, родившийся 10 апреля 1921 года в украинской деревне неподалеку от города Глухова, поставил самолично Щагин. Игравший на первенство Москвы за команду спортобщества «Правда» на площадке у Семеновской заставы, Костя произвел неизгладимое впечатление пушечными атаками поверх блока на обыгранных им знаменитых спартаковцев во главе с Чинилиным и Щагиным. От предложения Чинилина играть за «Спартак» Константин с испугу, как сам позже признавался, отказался. Но когда за его «обработку» взялся Владимир Щагин, Костя подчинился. Сначала он встал на третий номер, заняв у сетки место рядом со спартаковским корифеем, который всегда начинал с четвертого. Увидев, однако, что у новенького атака с краев сетки получается превосходно, Щагин приказал ему поменяться с ним местами.

«На четвертый номер Владимир поставил меня не в каком-нибудь заштатном матче, – написал К. Рева в очерке к 60-летию своего прославленного старшего товарища в журнале “Спортивные игры” – а в той самой встрече двух спартаковских команд, в которой москвичи отобрали у грозных ленинградцев звание чемпиона страны. Чего стоило пробить блок одного только Эйнгорна! Но ободренный поддержкой Щагина, я пробивал».

В 1940‑м в Тбилиси босоногий московский юнец Костя Рева (тапочек новобранцу московского «Спартака» не хватило) сокрушил ленинградских одноклубников, двукратных чемпионов Советского Союза, пробивая лучший одиночный блок нашего волейбола. «Я же не знал тогда, – рассказывал мне десятилетия спустя Константин Кузьмич, – что это мне надо бояться Тоськи, понятия не имел, что он наш лучший блокирующий».

Возможно, Эйнгорну в какой-то мере мешала признать первенство Ревы среди волейбольных «летчиков» непочтительность к авторитетам, которую выказал в довоенном Тбилиси русоголовый парень, еще вчера сидевший за партой. Летчиком, заметим, он не был, но во время войны боец истребительного полка ВВС Константин Рева охранял небо столицы от фашистских самолетов, а в первые мирные годы окончил Военно-воздушную академию и стал ее преподавателем.

Но дело все же не в личной обиде Эйнгорна. Известная недо оценка неповторимого Ревы интеллектуалом и аристократом игры связана, прежде всего, как ни парадоксально, с признанием уникального природного таланта, феноменального атлетизма Ревы. Эйнгорн отдавал в игре приоритет мысли, изощренной технике, а не силе и редкостной прыгучести, качествам врожденным.

Многие специалисты считали феноменальный атлетизм главным достоинством Ревы, который универсалом, как, скажем, Щагин или Воронин, не был. В приеме мяча, в игре в защите, в искусстве паса он уступал и им, и чистым защитникам Нефедову и Щербакову. Но в воздухе, в «небе», в игре над сеткой он парил и царил! Здесь ему не было равных, и не только потому, что таким могутным родился он в деревне Коренек, что в двадцати километрах от сумского города Глухова, гетманской столицы левобережной Украины XVIII века. Редкостной силище, дару родной земли, вопреки известному присловию, и ум большой нужен, чтобы ею управлять, и множество других умений.

Владимир Иванович Саввин, технический виртуоз, умевший на площадке все, президент Федерации волейбола СССР и вице-президент ФИВБ, становился поэтом, когда писал о том, как играл его собрат по сборной страны и армейскому клубу.

«В чем особенности спортивного мастерства Константина Ревы? Игра Ревы – это прежде всего непрерывные проявления подлинного атлетизма. Всесторонне физически подготовленный, он сохранял мощь и легкость прыжка в течение всего соревнования. Зрителям доставляло огромное удовольствие наблюдать за спокойными, экономными и точными действиями этого стройного, отлично сложенного спортсмена. Ни одного лишнего движения! Ни намека на какой-либо шаблон! В каждой игровой ситуации Рева неизменно находил самое рациональное решение… Он не только высоко прыгал, но и оказывался в воздухе в наиболее удобной для удара позиции. Можно было позавидовать той уверенности, с какой он управлял своим телом и координировал движения в безопорном положении. Одинаково искусно он применял почти все известные в волейболе удары. Поэтому соперникам было так трудно играть против Ревы. Они никак не могли приноровиться к его разнообразному арсеналу. Удары Ревы чередовались и по направлению, и по силе, и по способу их проведения. Его прямые и боковые удары по передней половине площадки были феноменальными по силе. Он вкладывал в них усилие мышц не только одной руки, но и всего корпуса. Это придавало ударам особую мощь… И еще двумя важными качествами выдающегося мастера обладал Константин. Он любил риск, который зиждился на высоком искусстве. Я не помню случая, чтобы мяч после его удара врезался в сетку или ушел за пределы площадки. И второе его качество: умение сохранять самообладание в самые напряженные моменты игры. Сколько раз Реве приходилось отыгрывать последние, решающие, мячи, когда только от него зависел исход матча, а то и всего чемпионата!»

Так было и в заключительном матче чемпионата страны 1958 года, последнего чемпионата игрока номер один отечественного волейбола. В пятой, решающей, партии матча земляков – московских армейцев и динамовцев, претендовавших на золотые медали, Рева вышел на подачу при счете 8:13 и, согнув в дугу свое могучее тело, начал подавать боковые силовые подачи, пробивая подставленные динамовцами руки. Катапульта Ревы крушила оборону противника до финального свистка судьи. А на следующий день, в дополнительном матче, потребовавшемся для определения чемпионов страны, ЦСКА переиграло по всем статьям вечных своих противников, потрясенных игрой 37-летнего Константина Ревы.

Свидетелем этой «катапультной» серии стал наш прослав ленный тренер Вячеслав Платонов, который впервые увидел Реву лишь в 1957‑м на первенстве страны, выступая за ленинградский СКА. «К этому времени я уже волейбол повидал, сам кое-что умел, но Рева меня поразил, – рассказывал Платонов, когда мы работали над книгой “Уравнение с шестью известными”. – Стареющий лев, но лев. Прыжок, удар, кисть – ни у кого ничего подобного! Мощь – богатырская: его боковые силовые подачи часто наводили панику в стане противника. “На Реву” тогда ходили специально. Как в Пушкинский театр – на Черкасова и Симонова. Как в футбол – на Федотова, Боброва, позже – на Стрельцова».

Футбол был первой спортивной любовью Кости Ревы. Николай Старостин приглашал его, совсем еще юнца, в дубль «Спартака» и до конца своих дней сокрушался, что этот «чертов волейбол» в Костиной душе перевесил и отечественный футбол потерял бомбардира уровня Стрельцова или Блохина. Любопытно, что еще в третьем классе соседом Кости по парте был Володя Демин, будущий левый край нападения из знаменитой «команды лейтенантов» – послевоенного ЦДКА. Какое-то время Рева, по футбольному амплуа, как и Демин, левый край атаки, успел поиграть и за дубль «Спартака», и за резервный состав ЦДКА, но «чертов волейбол», как сказано выше, перевесил.

Первая любовь – и в жизни, и в спорте – оставляет в сердце неизгладимый след. К футболу Рева «неровно дышал» всю жизнь, дружил со многими его асами, восхищался виртуозами мяча. «Знаете ли вы, как работал с мячом Сергей Сальников? – с гоголевской усмешкой спрашивал, бывало, молодого собеседника Константин Кузьмич и в духе своего гениального земляка, сына Украины и России, и сам же отвечал, – Нет, вы не знаете, что творил с мячом Сальников! Жонглеры в цирке могли бы ему позавидовать. По полчаса мяч на землю не опускал. Одноклубники и болельщики думали, что это у него от природы. Отчасти это так, но лишь отчасти. Я-то видел, как Сергей, уже будучи известным мастером, часами жонглировал мячом во дворе!»

О таких чудотворцах, как Сальников, Бобров, Стрельцов, «Пека» Дементьев, Сергей и Александр Беловы, Рева, Щагин, Воскобойников, говорили: «Этот игрок – чудо двигательной одаренности». Так оно и было, чудотворцем надо родиться, но творить игры обряд не по наитию, в редкие минуты озарения, а в течение долгих лет, не снижая высшей планки достигнутого мастерства, способны великие труженики-страстотерпцы, для которых спорт не просто «огненная пахота», но прежде всего игра.

«Я знаю только одно отношение к великим задачам – игру: как признак величия это есть существенное условие», – писал Фридрих Ницше. Другой немецкий мыслитель, поэт и драматург Фридрих Шиллер сказал о человеке играющем с исчерпывающей полнотой: «Человек играет только тогда, когда он в полном значении слова человек, и он бывает вполне человеком лишь тогда, когда играет».

Применительно к теме нашего разговора можно сказать, что не может быть ничего горше, чем игра, не согретая душой. Сейчас, когда бес корысти раскручивает колесо игры, о душе вспоминают куда реже, чем во времена Ревы, Боброва, Яшина. Увы, пришли иные времена, взошли иные имена, среди них есть и немалые таланты, но наше сердце осталось там, в грохоте и рёве трибун, сходивших с ума от играющего Ревы, солнца послевоенного волейбола, божией грозы для противников.

Видеть его в игре было счастьем. А уж играть с ним – редчайшим наслаждением, как вспоминали в Москве, в апреле 2001 года, в Пасху, на традиционном турнире ветеранов волейбола памяти Ревы его одно клубники по ЦСКА Виталий Коваленко и Георгий Мондзолевский.

Рева, как и его друг Эйнгорн, как все поколение победителей, грудью отстоявшее страну и прославившее ее на спортивных ристалищах, жил по главному человеческому закону, не записанному ни в одной хартии, ни в одной конституции – этот живущий в нас закон великие философы называли совестью. Совестливый, мужественный, благородный человек, Константин Кузьмич был щедро одарен от природы. Бегал, прыгал с юных лет так, что легкоатлетические тренеры, как и футбольные, буквально охотились за ним: уступи он им, Брумелевы высоты, пожалуй, покорились бы человечеству раньше.

– Я не знаю больших мастеров, которые не были бы разносторонними спортсменами, – говорил Константин Рева корреспонденту журнала «ФиС» Сергею Шмитько, в канун московской Олимпиады попросившему гандболистов и волейболистов поделиться размышлениями о том, что полезного может взять наш футбол из практики ручного мяча и мяча летающего. – Мы играли не только в волейбол, но и в баскетбол, футбол, занимались легкой атлетикой, всего не перечислишь. Может быть, нескромно говорить о себе, но школьником я прыгал в высоту на 180 сантиметров, причем босиком и «ножницами», активно занимался акробатикой. В волейболе распоряжался своим телом как хотел, никакой блок мне не был страшен.

А вернуть уважение к нашему футболу, по мнению великого игрока в мяч, начинавшего укрощать его в краснопресненских дворах, надо с футбольных площадок в городских микрорайонах, со строительства маленьких стадиончиков, самодеятельных полей, где смогли бы проводить свободное время тысячи мальчишек, не попавших в футбольные секции и группы подготовки при командах мастеров.

Душевный человек был Константин Кузьмич, а как он пел… На открытии Мемориала Ревы, поднявшись над столом, Георгий Григорьевич Мондзолевский по просьбе своих товарищей и родных Ревы спел любимую песню Кузьмича про море и его жертву – попавшего в шторм одинокого пловца, спел щемяще, со слезой в голосе, с той щедростью души, которую не скрыть, не спрятать, не утаить.