Текст книги "Единственная игра, в которую стоит играть. Книга не только о спорте (сборник)"

В «Юбилейном» – баскетбол, матч чемпионата страны. Ленинградский «Спартак» принимает киевский «Строитель».

По телевидению, в записи, покажут только второй тайм, комментатор, бывший мастер баскетбола, пока свободен и сидит с нами в ложе прессы. Неподалеку от него, на столике – телефон. На всех один, всем надо передавать отчеты в свои редакции, поэтому здесь, как и на площадке, действует правило «тридцати секунд». Правда, на первый тайм оно не распространяется, но долго занимать аппарат коллеги никому не позволят. Деловые ребята, ужасно деловые, все надо успеть, всюду поспеть…

К баскетболу они относятся, как индусы к корове – священное животное. Сопровождают «Спартак» во всех его поездках, дружат с игроками, подозревают гомельских, московских, тбилисских арбитров в предвзятости к их возлюбленному клубу, убиваются, когда «Спартак» попадает в черную полосу…

Баскетбол идет горячий, нервный, трудно удержать под кольцом Белостенного, плотный, борцовского сложения Рыжов проходит сквозь спартаковскую защиту, как раскаленный утюг, Рыжик «поливает» без промаха… «Спартак» сокращает разрыв: борется с гигантом Белостенным Павлов, удачно бросает с точки Капустин, прорывается к щиту Тюбин… Трибуны неистовствуют. Ложа прессы, относительно спокойная на хоккее и совершенно безмятежная на волейболе, им не уступает.

Только один человек в ложе шипит, как чайник на огне. Прижав трубку к уху, не отрывая глаз от порхающего мяча, он говорит, говорит, говорит… Минуту… три… восемь. Мне давно нужно позвонить по делу, я протискиваюсь к нему поближе, выразительно поглядываю на часы, он смущается, делает умоляющее лицо, но продолжает вещать. Теперь-то я слышу, что он вещает. «Павлов пробивает фолы… Первый – в лузе, второй там же… Почти достали, разрыв четыре очка… “Строитель” в атаке. Рыжик… Белостенный… Харч, не трогай его! Ну вот, Харч по-глупому сфолил. У него третий фол. Его и Капустина меняют, Капусту – правильно, давно пора. Судьи?.. Пока ведут себя прилично. Они знают, что мы с Мишаней Чупровым на посту…» Промокнул лоб платком, перевел дух и снова: «Белостенный делает заслон, а Рыжов – два очка… Ну, Тюба-подергун, отдал мяч им в руки!.. Щит проигрываем начисто, это чревато… Чревато – говорю… Это Бригадир кричит, поэтому и не слышно…»

Сергей Чесноков, корреспондент «Ленинградской правды», ведет репортаж о матче «Спартак» – «Строитель» для одного-единственного слушателя – Юры Кондрашина.

Больше всего на свете Юра любит музыку и спорт. Он выучил несколько языков, отец выписывает для него множество зарубежных спортивных журналов и газет. Юрины переводы и обозрения все чаще появляются в ленинградских изданиях.

Если бы Кондрашин-младший мог, он сидел бы сейчас с нами в «Юбилейном». Но он не может покинуть свою комнату, свое инвалидное кресло.

– Юра, закругляюсь, – кричит Серега. – Счет первого тайма… До связи!

Никто из коллег не сказал Чеснокову ни слова, не поторопил. Только я сунулся, но я не знал тогда, с кем он говорит, совсем, оказывается, не знал Серегу, давнего своего приятеля…

1985

Муки любви

Во вторник, 16 марта, в полдень, позвонил Боря Спасский, прилетевший из Парижа на восьмидесятилетие своего старинного друга – нобелевского лауреата по физике Жореса Алферова. Уже в среду, 17‑го, Спасский улетал в Киров, «вятский Киров», как он сказал, откуда местные начальники обещали довезти его на машине до села Коршаки…

– Помнишь Коршаки, Алексей Петрович? Помнишь, когда это было?..

Если бы я не был знаком с Борисом Васильевичем Спасским, десятым в истории чемпионом мира по шахматам, пятьдесят шесть лет, то подумал бы, что он меня разыгрывает, прикалывается, как говорят наши внуки (Борис недавно стал прадедушкой. – А. С.). Но поскольку мы учились в Ленинградском университете в одной группе, на одном курсе отделения журналистики филфака в пятидесятые годы, поскольку я много чего написал о нем, он не мог не знать, что его биография знакома мне почти так же хорошо, как своя, особенно наше детство, когда, если вспомнить Осипа Мандельштама, мы были ближе к смерти, чем в наши зрелые года.

У нас, бывших мальчишек, родившихся в тридцатые, в годы сталинской войны с собственным народом (Борис появился на свет божий на год позже меня, в 1937‑м, в самый пик большого террора), у нас, чье детство было обожжено войной с врагом, много общего.

Замечательно назвал свою повесть о военном детстве и послевоенном отрочестве наш с Борисом земляк и добрый знакомый, человек нашей поколенческой когорты, кинодраматург Юрий Клепиков, родившийся в 1935‑м, – «Записки бывшего мальчика». Пятый, майский, Победе посвященный номер журнала «Искусство кино» за 2002 год с этими записками автора сценария фильмов «Не болит голова у дятла», «Восхождение», «Пацаны» я храню и часто перечитываю. Иногда мне кажется, что это написано и обо мне и о Спасском – только Юра жил в войну в Челябинске, где его мать работала на гигантском танковом заводе, я в Астрахани, Боря в детском доме в вятском селе Коршаки, куда был эвакуирован из Ленинграда летом сорок первого. Чувство скорби и ликования, беды и победы, испытанное в годы Великой Отечественной войны маленьким Юрой, было и для нас самым сильным переживанием детства.

Все самое важное – не в карьерно-биографическом, а в экзистенциальном плане – произошло с нами в сороковые, роковые, свинцовые, пороховые, когда одни пытались нас убить, а другие – спасти.

Уже после того как Борис улетел в Киров-Вятку, а оттуда поехал в Коршаки попрощаться с теми местами, где они со старшим братом Жорой жили в войну, я нашел в своем домашнем архиве большой очерк нашего университетского друга Александра Шарымова, умершего семь лет назад, о детстве будущего шахматного короля. Этот очерк, построенный на воспоминаниях Спасского, предназначавшийся для сборника о знаменитых ленинградцах, так и не был напечатан. И я, когда в начале 70‑х работал над повестью о чемпионе мира, не знал, что мы оба в первый месяц войны чудом уцелели…

Июль сорок первого. Ленинградских детей эвакуируют из города.

Первый и третий эшелоны были разбиты прямыми попаданиями немецких бомб.

Второй эшелон проскочил.

Братьев Спасских, семилетнего Георгия и четырехлетнего Бориса, везли во втором эшелоне. О судьбе первого уже знали. Поэтому всех детей из детского сада на улице Марата – спокойствия ради, когда самолетов и не было видно в небе, – заталкивали на перегонах под лавки. Под лавкой, запомнилось Боре, было просторно и уютно, хотелось ехать как можно дольше и уехать подальше от войны. И уехали. Спаслись.

Чудом спаслись от бомб. Чудом пережили неимоверно долгую холодную зиму сорок второго. Катастрофически не хватало еды. Но к голоду как-то даже начали привыкать. Другое желание было неистребимо – привалиться к теплой печке и провалиться в сон: там – мама, там – еда, там – довоенный Ленинград. У него была дистрофия последней стадии, он умирал от голода. И умер бы, если бы весной не приехала мама, не привезла хлеба, масла, меду, не выходила его, не забрала их обоих из детского дома…

Брат был постарше и покрепче, а Боря почти ничего не весил, когда они приехали на подмосковную станцию Первомайская. И в шахматы брат играл лучше – научил их играть, правильнее сказать, показал ходы еще в детском доме ленинградский мальчик Юра Пионтек. До девяти лет Жора регулярно побивал Борю за шахматной доской и, случалось, поколачивал. Дразнили друг друга: Жора был Гитлер, Боря – Геббельс. Они жили в поселке имени Свердлова. В сорок четвертом Екатерина Петровна родила Иру, за которой присматривал Боря, Жора уже ходил во второй класс, и оба помогали матери, которая когда-то учительствовала, а теперь работала на фабрике, сторожила совхозные поля, торговала водкой. Тяжко было матери одной поднимать троих: отец оставил семью и жил в Москве. В Подмосковье первоклассник Борис Спасский пел на школьных концертах самодеятельности «Прощай, любимый город…».

О Ленинграде они думали непрестанно. В самые тяжкие дни мать повторяла: «Вас спасут рыбий жир и вера». Вера и в то, что они обязательно вернутся в любимый город. Вернулись уже после окончания войны. От Московского вокзала носильщик вез на тележке их скарб по Суворовскому проспекту до его пересечения с 8‑й Советской, где у них была комната в большой коммуналке.

Особенно радовалась возвращению мать; родные Екатерины Петровны, псковские крестьяне, жили в деревне, но ее сердце прикипело к городу, в который она когда-то приехала учиться. И в Ленинграде, как до этого в Подмосковье, бралась за любую работу, чтобы у ее ребятишек было «усиленное детское питание». Таскала тяжелые мешки; однажды, распалясь, подняла сразу два мешка и – упала. Когда ее привезли домой, виновато посмотрела на детей и проговорила: «Теперь – всё. Видно, я постарела. Мне вас теперь не вытащить». Было ей в августе сорок шестого, когда она надорвалась, – сорок лет. С той поры болезни не отпускали ее. «Но она постоянно сопротивляется болезням, – вписано рукой ее сына в очерк Шарымова. – Делает зарядку, молится Богу и поет революционные песни».

При всей своей внешней флегматичности Борис – человек страстный. Мальчишкой он страстно любил петь, читать Пушкина, а больше всего гонять на «гагах», коньках, уцепившись крючком за борт проезжающей машины «на прицепе». Тут он был ловчее старшего брата, катался отменно и никогда не попадался дворникам, не одобрявшим опасных затей малолеток.

Другим увлечением был трамвай, катание на «колбасе». Оно появилось ранним летом 46‑го, когда братья после уроков заново знакомились с Ленинградом. Это требовало необычайной ловкости: надо было вовремя зацепиться на трамвайном буфере и умело с него спрыгнуть, когда застукает милиционер или кондуктор. На каникулах, освоив катание на «колбасе» в своем Смольнинском районе, братья дерзнули совершить дальнее путешествие через весь город и добрались до зеленых аллей Центрального парка культуры и отдыха на Кировских островах, на одной из которых было здание с большим черным конем на фасаде и надписью «Шахматы».

– Сильнее страсти я не знал, – сказал мне Борис в Киеве в сентябре 68‑го, в один из дней финального матча претендентов на звание чемпиона мира Спасский – Корчной, когда мы гуляли по парку Шевченко над днепровской кручей. – Это было какое-то наваждение, сумасшествие, ни о чем другом я и думать не мог, выклянчивал у матери пятнадцать копеек на пирожок и стакан газировки и на «колбасе» трамвая добирался с Суворовского до ЦПКиО, торчал до ночи в шахматном павильоне, глядел, как безумный, на доску и больше всего хотел украсть белую королеву, в которую влюбился.

Королеву не украл, зато после месячных гляделок (не только Боря разглядывал происходившее на стеклянных досках, но и Борю, как оказалось впоследствии, высмотрел завсегдатай павильона, его будущий тренер в городском дворце пионеров Владимир Григорьевич Зак) осмелел настолько, что предложил нескольким ребятам старше его сыграть в блиц. Все шесть партий Боря продул, вышел из павильона, сел на траву и заплакал.

Взбучка в павильоне стала его боевым крещением. Через день он предложил Жоре сгонять партийку и обыграл его! «Проиграв впервые, – пишет чемпион на полях старого очерка, – Жора очень расстроился и побил брата с иезуитским злорадством. Борис стерпел и в следующей партии снова одолел противника. Ради выигрыша он на все был готов».

Слава Богу, потом выяснилось, что не на всё, далеко не на всё готов он был ради победы. И тогда, когда его называли «шахматным Солженицыным» (в годы беспощадной идеологической травли автора «Архипелага ГУЛАГа» десятый шахматный чемпион пользовался любой возможностью, чтобы рассказать согражданам о взглядах писателя на историю России; встретившись с Александром Исаевичем, Спасский преподнес ему в дар шахматную книгу с надписью: «От благодарного бодателя дуба»), и тогда, когда ставший королем справедливой игры спас матч в Рейкьявике…

Первое слово, которое по складам прочитал пятилетний Боря, было – «правда». Вообще-то его надо написать с большой буквы: это было название главной газеты страны, на первой странице которой печатали сводки Совинформбюро, читая которые в сорок втором Екатерина Петровна тяжело вздыхала.

Я читал в Астрахани сводки Совинформбюро в газетах и стихи: Пушкин, Лермонтов, Маяковский. В детсадовской самодеятельности декламировал стихи и плясал «Яблочко», мы выступали перед ранеными в госпиталях. В Петрозаводск вернулись в конце июля сорок четвертого. После шумной густонаселенной в войну Астрахани (эпидемия выкосила тысячи стариков и детей, и мой брат Миша умер в Астрахани) Петрозаводск был тихим и сиротливо просторным: его центр и набережная лежали в руинах. В октябре сорок четвертого пошел в школу. Весной сорок пятого читал по Карельскому радио лермонтовское «Бородино», сразу после Левитана: «…взяли Берлин!».

Тогда же в мою, в нашу мальчишескую жизнь вошли игры – волейбол, футбол, лапта, казаки-разбойники, хоккей с мячом, штандер. День-деньской мы гоняли во дворе и в Парке пионеров мяч, а ночами я читал – любимого моего Гоголя, Майн Рида, Купера, Диккенса и книжку о победоносном турне московского «Динамо» на родину футбола – «19:9».

Но вернемся в сорок первый. В Астрахань мы с бабушкой Татьяной Прохоровной и моим младшим братом Мишей поехали потому, что там жили старшая сестра моей мамы Нины Ивановны Малютиной тетя Шура и ее муж дядя Миша Щербаков. Мама, агроном по специальности, работавшая в сельхозотделе ЦК партии Карело-Финской ССР, оставалась на севере, в Беломорске, куда из захваченного врагом Петрозаводска перебрались партийные и правительственные учреждения республики.

Самый первый день войны – 22 июня сорок первого – в памяти не отложился. Знаю только, что на лето я был отправлен в детский оздоровительный лагерь под Вытегру, маленький городок на берегу одноименной речки, впадающей в Онежское озеро. Зато во всех деталях запомнил тот июльский день – война уже шла три недели – когда за мной приехала бабушка. Времени было в обрез, надо было грузиться на баржу, которую буксир должен был тащить через шлюзы Мариинской системы, потом по Рыбинскому водохранилищу, потом по Волге до самой Астрахани, а внук куда-то, как сквозь землю, провалился…

И действительно, провалился – в выгребную яму: уборная на двадцать «очков», выстроенная для воинской части, которую куда-то передислоцировали, не была рассчитана на маленьких червякообразных шкетов. Выловили меня из ямы, протянув длинный шест с черпаком, орудием производства местного золотаря, вытащили, хотели отмыть водой из шланга, я вырвался и с диким ревом помчался по дорожке лагеря, был схвачен за шею крепкой бабушкиной рукой, отмыт в речке, накормлен и водружен на баржу.

Много лет спустя, познакомившись в Москве, в доме космонавта Виталия Севастьянова, женатого на моей университетской приятельнице Але Бутусовой, с Элемом и Германом Климовыми, создателями лучшего отечественного фильма о спорте, я рассказал эту историю глубокой ночью Элему. Виталий, хозяин дома, и младший из братьев Климовых Герман после водки и Алькиных пельменей уже спали, а мы с Элемом, начав вспоминать войну, разволновались и прикончили огроменную бутыль французского шампанского, привезенного космонавтом с Корсики.

Элем смеялся: «Жаль, я не знал этой истории, когда снимал “Добро пожаловать…”, непременно вставил бы в картину». А уже под утро, когда мы решили соснуть прямо на ковре в гостиной, Элем, которому в первые дни войны, 9 июля, исполнилось восемь лет (Герман родился 9 мая 1941 года), рассказал: «Мне до сих пор снится, что летят немецкие самолеты и сбрасывают на нас бомбы. Мы жили далеко от центра Сталинграда, в поселке СталГРЭС, отец работал инженером на электростанции. Страха тогда не было – наверное, мы, пацаны, не очень понимали, что происходит. При налетах лезли на крышу и сбрасывали вниз зажигалки. Бомбы брызгали искрами и шипели, попадая в бочки с водой… Когда город горел во многих местах, нас отправили в эвакуацию, на Урал. Железнодорожный состав загрузили на паром, с середины реки я увидел, как горел город. Длинная стена огня. А вокруг вода вспухала от бомб и снарядов».

Что значит прирожденный кинематографист: всё видишь – и длинную стену огня, и вспухающую от бомб и снарядов воду. А о жизни в эвакуации, в деревне Коптяки, рядом со Среднеуральской ГРЭС, не захотел говорить, только повторял: «Ужас, ужас, ужас. Голод, холод, ненависть местных к приехавшим. Меня сжигало одно желание – есть, хоть раз наесться досыта».

Перед тем как заснуть, спросил: «А тебя бомбили?..»

Бомбили, Элем, еще как бомбили. Стены огня не было. Немец еще не дошел до Волги в июле сорок первого. Но отдельные вражеские само леты уже прорывались в советский тыл. Кто налетел в солнечный летний день на наши баржи, которых буксиры тянули по Рыбинскому водохранилищу, мы не знали, не могли знать – «Юнкерсы», «Фокке-Вульфы», «Мессершмитты», «Хейнкели»… Я даже не помню, была ли на налетевших самолетах свастика.

Четко помню одно: белые детские панамки на солнечной ряби темной воды. Бомбы попали в первую баржу с эвакуированными детьми, она шла в нескольких сотнях метров впереди нашей баржи. Нас тоже бомбили, но промазали. У меня ветер сорвал с головы черно-красную тюбетейку, и она улетела к белым панамкам. Бабушка плакала, проклинала Гитлера и Бога, допустившего это, и прижимала меня и моего брата трехлетнего Мишу, ласкового ангелочка, к себе, запрещая смотреть на воду. Но я, неслух и грубиян, вырвался из ее вдруг потерявших силу рук и бросился к борту смотреть на воду. На белые панамки на темной воде.

2010

В нашем дворе все звали его Вася. И многочисленные ученики тренера Василия Филипповича Акимова между собой звали его Вася. В этом не было ни уничижительности, ни панибратства. Только любовь.

Он был замечательным человеком, наш Вася. Уж не знаю, как это происходит, но когда самые разные люди, не сговариваясь, начинают одного из себе подобных считать замечательным, можно не сомневаться: так оно и есть. И все понимают, что речь идет не об особенных профессиональных качествах, а о сердце и душе. Щедром сердце и бескорыстной душе – двух непременных атрибутах человека замечательного в нашем отечестве.

В феврале 1984‑го на шестидесятилетие Василия Филипповича Акимова его ученики, волейболисты петрозаводских команд, сборных Карелии сороковых-пятидесятых годов, преподнесли своему тренеру специальный альбом и стихи написали о короле карельского волейбола, о самом добром и веселом тренере на свете.

Василий Филиппович показывал мне однажды этот альбом, когда мы сидели у него дома и за чаркой вспоминали старых друзей. Нам было что вспомнить.

– Ты меня однажды до смерти напугал. Неужели не помнишь?.. Тебе было лет одиннадцать. Я возвращался со стадиона с тренировки, нес сетку с мячами. Ты привязался: «Дядя Вася, покажите, как перекат делать, как мяч в падении принимать?..» Пошли мы в парк пионеров, и я начал тебя на траве учить… Ты усердный был, а трава скользкая, ну и хлопнулся головой оземь, сознание потерял. Я растерялся, испугался за тебя. Но ты быстро очухался, и еще просил показать…

– Напрочь забыл…

– Надо же, забыл, а я вот помню. Я всё про вас помню. Всё.

Теперь вот поминаем Васю, Василия Филипповича, короля карельского волейбола.

Мы жили с ним в одном петрозаводском дворе в то время, когда наши дворы, не только в Петрозаводске, жили волейболом и футболом. Посмотреть на баталии в Закаменском переулке приходил будущий генсек, а будущий первый президент России играл против петрозаводской «Науки», которую тренировал Василий Акимов.

Ну, да Бог с ними, с генсеками и президентами. Они не обойдены вниманием. А вот просто замечательных людей, королей наших дворов, наших краев, наших игр, нашего времени – у нас привечать не умеют. При жизни короли страдают от черствости и небрежения власть имущих или делают вид, что им безразличны знаки внимания в виде наград и почетных званий.

А может, им действительно безразлична эта мишура? Скажите на милость, каким еще званием может отметить власть человека, при жизни названного королем?

Василий Филиппович Акимов был и остается в нашей памяти королем карельского волейбола.

1992