Текст книги "Единственная игра, в которую стоит играть. Книга не только о спорте (сборник)"

Однажды – это так, фигура речи. Я знаю, что это было 31 октября 1973 года. Вот он передо мной, пятый, майский, крашенный нежным алым цветом номер «Авроры» за 1971 год, где на 26‑й странице под Гагиным (художника Георгия – «Гаги» – Ковенчука) рисунком престранной особы женского пола, одна нога в туфельке, вторая, протезная, в валенке, в углу рта прилепилась сигарета, на шее чернобурка, антрацитно чернело – «РАНДЕВУ», маленькими буковками вверху набрали имя автора «Василий Аксенов», а внизу – «Повесть. Журнальный вариант».

Между туфелькой и валенком автор оставил свой автограф: «Леше Самойлову желаю множество рандеву, более приятных, чем описанное. В. Аксенов. 31.Х .73». Это было уже в шашлычной у Пяти углов, куда мы переместились после Лениздата и расположенного рядом управления Октябрьской железной дороги, где знакомая всему журналистскому корпусу Ленинграда Тамара Васильевна продала в служебной кассе билет для Аксенова и попеняла мне, что я не познакомил ее с таким популярным писателем.

Примостившийся на гранитной тумбе в легонькой болонье популярный писатель совсем продрог на злом осеннем ветру, под дождем и сказал, что не худо бы заглянуть в шашлычную у Пяти углов, где в свое время готовили лучшие в Питере чанахи. О круглом столе, посвященном взаимоотношению кинематографа и литературы, куда и пригласил Аксенова его друг, главный редактор «Авроры» Владимир Васильевич Торопыгин, мы не говорили. Под капусту по-гурийски, чанахи и шашлык по-карски усидели два графинчика коньяка, вспоминая студенческие годы, баскет на Зимнем стадионе, когда сборная Ленинграда играла со сборной США, концерт Дюка Эллингтона в «Октябрьском» в семьдесят первом, когда я начал работать (осенью) в «Авроре», а Аксенов весной напечатал повесть «Рандеву», одну из любимых моих аксеновских вещей, предшественницу «Затоваренной бочкотары» с ее преувеличениями и сновидениями.

Я предложил тост за «Рандеву» и за наше знакомство. Василий Палыч поблагодарил, но заметил, что вообще-то мы уже года четыре как знакомы. Я-то полагал, что мы никогда раньше не встречались, но Аксенов засмеялся: «Как это никогда… А в “Юности”, в шестьдесят девятом, когда Спасский выиграл у Петросяна и Зерч (Юрий Зерчанинов – зав. отделом спорта журнала “Юность”. – А. С.) привел вас к Вите Славкину (драматург, вел в “Юности” юмористический отдел. – А. С.), где мы заседали, и представил нам нового автора “Юности”… Вы, кажется, тогда очерк о новом чемпионе мира написали?..»

Надо же так опростоволоситься… В оправдание скажу, что народу в комнатке «Юности» набилось густо, к тому же вскоре вся компания перекочевала в ресторан «София».

«За столами, накрытыми крахмальными скатертями, в полной тишине сидели Лёвины друзья и коллеги, футболисты и хоккеисты сборных команд, братья Майоровы, Старшинов, Яшин, Численко, поэты Оден, Гинсберг и Ферлингетти, Тигран Петросян и Спасский, Жан-Люк Годар и Марина Влади, Бенджамин Бриттен, прыгун Валерий Брумель и космонавт Нейл Армстронг, Эллингтон и Элла Фицджеральд, Сартр и Генри Мур, Никулин и Моргунов… и много других известных лиц».

Такого подбора известных лиц ни в «Софии», ни в каком другом мос ковском ресторане быть не могло. Только в ресторане «Нашшараби», куда заглядывал кумир нации, любимец Лёва Малахитов, главный герой аксеновского «Рандеву», можно было встретить самых известных людей планеты. Но они бледнели рядом с Лёвой, которого узнавали все из среды интеллигенции – и пугливые девушки Москвы, и приезжающие в командировку в столицу из глубинки молодые специалисты, и мало-мальски интеллигентные иностранцы, всевозможные зарубежные профессора, не говоря уже о милиционерах, гаишниках.

Задумчиво-долговязого Малахитова толпа узнавала на предновогодней улице Горького по моржовым пьексам, купленным прошлой осенью в Рейкьявике, по уральскому треуху, приобретенному в Монреале, и по поэтической меланхолии, когда он под декабрьскими хлопьями снега, забывшись, читал стихи о девушке-таитянке, влюбленно смотревшей на него на поэтическом вечере из третьего ряда: «Я можжевельник, можжевельник маленький, / А вы цветочек таитянский аленький, / Я можжевельник, я – по грудь в снегу, / Ко мне медведь выходит на поживу. / Но вы на таитянском берегу, / Не верьте прессе суетной и лживой!»

Лёва Малахитов, в котором легко угадывался аксеновский приятель, знаменитый поэт, тоже, кстати, друг нашего главного редактора, писавший для «Авроры» поэму-памфлет о заокеанских правителях («Но скажу вам от души: гляньте вы на этих мистеров – до чего ж нехороши»). Первый секретарь Ленинградского обкома КПСС товарищ Толстиков выговаривал авроровскому начальству: «Знаем мы, каких мистеров этот ваш гусь лапчатый имеет в виду», и требовал снять крамольные места. Поэт рвал и метал, но поправки вносил. Когда вышел в свет пятый номер «Авроры», поэт разругался, по слухам, с другом-приятелем, прозаиком-памфлетистом, но когда приехал к нам в редакцию через два года после выхода «Рандеву» в песцовой шубе и с каким-то треухом на голове, купленным за океаном, возможно, в Монреале, то поинтересовался между прочим, не завалялся ли в редакции майский номер «Авроры» за семьдесят первый с аксеновским пасквилем.

Тут надо заметить, что и прозаик, и поэт, послуживший моделью для портретиста-памфлетиста, были людьми проспортованными. «Таинственная страсть», как назовет свой предпоследний роман Василий Аксенов, это не только страсть к сочинительству, к поэзии, к музыке, но и страсть к игре, включая игру спортивную. «Пока не требует поэта к священной жертве стадион» – перефразировал Пушкина еще один поэт из их компании, собиравшей на поэтические вечера дворцы спорта и стадионы.

Долговязый прототип любимца публики Лёвы Малахитова в жизни больше всего любил футбол, автор «Рандеву» боготворил баскетбол, но оба они, да и все мы, были в те оттепельные времена без ума от хоккея.

Зря, что ли, любимец публики, гордость народа Лёва Малахитов не только вирши слагает, но и защищает в «матче столетия» ворота сборной хоккейной команды нашей страны? «Он защищал их смело и решительно от нападения жутких канадо-американских профессионалов, сборной команды “Звездной лиги”. Одну из звездных троек возглавлял сам Морис Ришар, хоккеист № 1, старый Лёвин приятель еще по вынужденной посадке на острове Кюрасао».

В конце третьего периода, при счете 2:2, грозный Ришар, сверкающий платиновыми зубами, пиратской серьгой в изуродованном ухе, хромированной головой, рыжий буйвол Канады, как бронированный Ланцелот, медленно надвинулся на ворота, защищаемые худеньким паяцем, бедным Пьеро, простым уральским пастушонком, сделал финт и швырнул шайбу, как кусок своей безжалостной души, и она – нет, не затрепетала в сетке ворот, а отлетела к бортику, потому что непредсказуемый Лёва Малахитов, неожиданно рванулся вперед и упал под шайбу, а когда она улетела к бортику, ринулся за ней и накрыл ее, перед этим прижав к борту худеньким животом бизоньи ягодицы Ришара. Когда они поднялись со льда, рассыпающий искры, медно-ужасный канадский профи подъехал к Леве, постукал клюшкой в его бледно-уральские глаза, всхлипнул, видимо, вспомнив Кюрасао, где их падающий в океан «Боинг» совершил вынужденную посадку, и прижал к груди нашего Третьяка, пардон, Малахитова. «Оба они заплакали. Снимок поцелуя обошел все газеты мира, даже “Женьминь жибао” напечатала, правда, в перевернутом виде».

Не верьте, однако, прессе суетной и лживой – ни китайской, ни американской, ни советской. Верьте мастеру пера В. П. Аксе нову, это он за два года до противостояния Третьяка, Харламова, Якушева, Мальцева с Филом Эспозито, Бобби Кларком и компанией рыжих и черных буйволов Канады, словно слетав за океан со сборной Боброва, выдал на гора репортаж о битве наших с канадскими профи. И зачем, спрашивается, владея таким даром предвидения, он рвался в командировку от «Авроры»?!

Уже из этих кусков разудалой аксеновской прозы с преувеличениями и сновидениями, представляющей собой смесь абсурда, сюра и трогательного желания примирить сынов и дочерей человечества, разъединенных сотнями государственных границ, океанами, часовыми поясами, ощущаешь причастность этого писателя, этого человека к человечеству.

Ощущение причастности к человечеству сильнее всего проявилось в годы вынужденной американской эмиграции Аксенова, о чем он поведал в интервью журналу «Аврора», опубликованном в том же номере, что и «Свияжск».

– Я здесь почувствовал себя членом человечества. Почувствовал себя ближе к черным или к желтым. Китайцев я научился уважать именно в Америке. И не только потому, что они вкусно готовят. А потому, что они живут рядом. Они замечательно работают. И черных я теперь ощущаю не стереотипно, как каких-то угнетенных, а по-разному и по-человечески. Это вот ощущение Америки как этноса расширило мои представления, расширило мой мир. Это не значит, что ты отрываешься от своей родины. Хотя я и довольно сильно оторвался от сегодняшнего дня России, но не от ее культуры, даже стал ближе к ней.

Интервьюер, нью-йоркская журналистка Наташа Шарымова, встретившаяся в начале осени 1989 года с профессором вашингтонского университета «Джордж Мэйсон» (Аксенов вел там курсы русской литературы и творческого письма), спросила его, что он думает по поводу перемен в стране, где они оба жили еще десять лет назад.

– Я думаю, что по поводу этих перемен не стоит особенно думать, а надо их приветствовать. Происходит действительно нечто совершенно невероятное. Немыслимое еще в прошлом году, еще вчера. Все так быстро меняется. Скажем, этот съезд, который там происходил… Я не ожидал, что все это именно так будет развиваться – и события, и такая бурная дискуссия, и такой накал страстей. Масса жизни – и полное отсутствие казенщины! Меня просто поразило выступление бывшего штангиста, а ныне писателя Юрия Власова. Он затронул все болезненные ноты. Тут уж трудно даже подозревать какую-то дурную игру. Важны интонации людей, какая-то появившаяся страсть. Совершенно замечательно, что литовцы и эстонцы ратуют за справедливость в Грузии. Понимаете – это явление солидарности. Во всем этом – какие-то сильнейшие эмоциональные сдвиги. И так – во всем мире. Во всем социалистическом лагере происходят какие-то немыслимые перемены – совершенно невероятные и неожиданные. Можно было, скажем, предсказать развал экономики или, наоборот, ее укрепление. Можно было ожидать военных успехов или поражений. Но вот такого движения духовного сопротивления – из разряда той самой духовной революции, о которой говорил когда-то граф Лев Николаевич Толстой, – этого никто не ожидал.

Может, и не ждали, что это случится так скоро, но и не сидели сложа руки, готовили эту самую духовную революцию и своим творчеством, и своим противодействием коммунистическим властям Александр Солженицын, Иосиф Бродский, Андрей Сахаров, Мераб Мамардашвили, Андрей Тарковский, Владимир Высоцкий, Андрей Вознесенский, Юрий Любимов, Олег Ефремов, Георгий Товстоногов, Юрий Трифонов, Василий Шукшин, Андрей Битов, Фазиль Искандер, Василий Аксенов.

Существование для них, и для многих других, разделявших их взгляды, равнялось сопротивлению. Именно так: «Существование равняется сопротивлению» – назвал один из своих семинаров в американском университете новоиспеченный славист из Советского Союза Василий Аксенов. Он начинал этот семинар с альманаха «Литературная Москва» (1956), бунта против литературного сталинизма, а заканчивал альманахом «Метрополь» (1978), названным им последней попыткой прорыва через идеологические надолбы, и эмиграцией, последовавшей за «Метрополем», в создании которого он был первой скрипкой.

1980‑й. Год московской Олимпиады, накачанный газом Миша улетает из Лужников в свой сказочный лес. А Василий Аксенов перелетает через Атлантику, где на первый его университетский семинар по «писательскому мастерству» записалась всего одна студентка, которая в этот день не могла прийти на занятия, потому что бракосочеталась с другим профессором этого университета.

Участвовавший вместе с Аксеновым в создании бесцензурного альманаха «Метрополь» Андрей Битов сказал мне летом восьмидесятого, вернувшись в Ленинград из олимпийской Москвы, только что простившейся с Владимиром Высоцким: «Мы живем в ужасно серьезной стране». Но в ужасно серьезной стране – и это один из парадоксов российского сознания – именно юмор, как писал тот же Битов в предисловии к книге прозы Михаила Жванецкого, был последним оплотом свободы, последним шагом отступления. «Утратить его – значит сдаться. Сохранить – перейти в наступление. Сказать остроумно – уже выжить, уже спастись».

Василий Аксенов был одним из самых отважных бойцов на редутах этого последнего оплота свободы. Люди звериной серьезности, патриоты из патриотов были ему омерзительны. Омерзительны и смешны. Те, кто хорошо знал его, как, скажем, джазмен Алексей Козлов, читатели «Рандеву», «Затоваренной бочкотары», ранних рассказов, романов «Остров Крым», «Ожог», «Таинственная страсть», отмечают такую редкую для российской традиции духовного сопротивления несвободе аксеновскую особенность, как его неспособность к ненависти, к мести. Это тем более удивительно, как пишет Алексей Козлов в предисловии к последнему вышедшему из печати аксеновскому незавершенному роману «Лендлизовские. Lend-leasing», что среди известных советских писателей послевоенного поколения вряд ли кто-нибудь перенес в детстве психологические травмы, подобные тем, что описаны в последней книге Василия Аксенова.

«После всего, что сделала советская система с ним и его близкими, он нашел в себе душевные силы и поднялся надо всем этим. У него хватило мудрости и широты души простить эту власть, отнестись к ней как к тяжело больному уродливому организму, одряхлевшему, лживому и все еще опасному… Должен признаться, что аксеновская способность к всепрощению помогла мне избавиться от тотальной ненависти ко всему советскому, относящемуся к годам моей юности, то есть к хрущевско-брежневским временам… Позднее, когда монстр рухнул и мы вдруг оказались на свободе, постепенно стало приходить прозрение, что существовать дальше, ненавидя все советское, это значит продолжать жить в этом самом “совке”».

Не все бесспорно в этих утверждениях аксеновского друга из мира джаза, мира импровизации и свободы. Вряд ли сын репрессированных родителей, которого в неполные пять лет энкэвэдэшники увезли из родной Казани (председателем горсовета столицы Татарии был его отец) в коллектор для детей врагов народа, откуда отправили в спецдетдом в Кострому, простил гнобившую его родных власть. Но испепеляющей ненависти у Аксенова действительно не было. Редкая нота в музыке российского духовного сопротивления, где ненависть изначально повенчана с любовью, и то, что нельзя научиться любить сердцу, которое устало ненавидеть, мы усваивали еще в школе.

Оказалось, можно. Оказалось, из игры можно создать прозу, где горе и отчаяние таинственным, алхимическим образом переплавляются в радость и надежду, прозу, помогавшую нам выжить, не сдаться в глухую пору безвременья и безнадежности. И когда Хрущев кричал молодому советскому писателю Аксенову, выступавшему на встрече деятелей литературы и искусства с руководителями партии и правительства: «Вы нам мстите за отца!», он был категорически не прав.

– Никакой жажды мщения у меня не было, – говорил в сентябре 2007 года в Казани семидесятипятилетний писатель авторам фильма «Визит пожилого джентльмена». – Отвращение было, а ненависти вообще не было. А Хрущеву тогда дали ложную ориентировку. Ему сказали: отец Аксенова расстрелян. Поэтому он и кричать начал на меня: «Мстите за смерть вашего отца!» Я сказал: «Никита Сергеевич, он жив». Тот как-то задрожал весь. И обернулся к Ильичеву, который все это проводил. Ильичев что-то начал шептать, шептать… И тогда Хрущев сказал мне по-идиотски, у него же речь была ужасная, похлеще, чем у Виктора Степановича Черномырдина: «Так что вы плюете в котел, из которого пьете!»

Интервьюер, автор фильма Сергей Миров спросил писателя, а что в его произведениях того времени они увидели антисо ветского?

– А все антисоветское. Мало любви к Советскому Союзу, мало любви к партии родной, вообще ноль любви, одни насмешки… Были такие товарищи, которые все время партии давали знать, что Аксенов – враг. Грибачев, например. Он даже высказался, когда нас выслали: вот мы предупреждали, а нам не верили. А это настоящий враг! Хитрый, сильный, опасный враг – как про меня говорили чекисты.

Кому враг, хитрый, сильный, опасный, а кому друг – остроумный, веселый, красивый, умевший любить и не умевший ненавидеть.

2011

Вклейка 1

Футбол в Бразилии не игра – религия, Пеле не футболист – бог. 1970

Всеволод Бобров («Бобер») и Алексей Хомич («Тигр») осенью 1945‑го поразили своей игрой англичан. 1968 Фото из архива семьи Бобровых

Первый вратарь XX века Лев Яшин

Знаменитый центрфорвард московского «Динамо» Константин Бесков стал выдающимся тренером. 1978

В 1970‑м году в Петрозаводск приехало московское «Динамо». Мы встречали Яшина и его команду на вокзале

Если бы Эдуард Стрельцов в 1958‑м поехал в Швецию на чемпионат мира, то у футбола было бы два короля – Пеле и Стрельцов. 1955

Мой однокурсник, чемпион мира по шахматам Борис Спасский. 1959

Геннадий Шатков – великий боксер, ставший великим человеком. 1957

А. Самойлов и Б. Спасский во дворике Зимнего стадиона. 1997

Гроссмейстера Михаила Таля (на фото – слева) я пригласил к мастеру объектива Семену Майстерману на дачу, на уху… Карелия, 1984

С Михаилом Талем в Сочи. 1984

Юрий Власов, один из лучших атлетов XX века (на снимке – справа) и знаменитый волейбольный тренер Вячеслав Платонов. 1986

Автор книги с лучшими тренерами нашей страны и мира Вячеславом Платоновым (слева) и Владимиром Кондрашиным. 1996

Президент Финляндии Мауно Койвисто (в центре) в Академии волейбола Платонова. Слева от президента его помощник Нико Островский, справа – автор. 2008

С Константином Ревой. 1986

Александр Белов и Владимир Кондрашин на Межконтинентальном кубке в Ленинграде. 1975

Став шахматным королем, Гарри Каспаров организовал футбольный матч своей команды со сборной журналистов. Мне довелось защищать ворота сборной. 1985

Когда мяч попадает к Вячеславу Зайцеву, волейбол превращается в поэзию. 1978

Мария Минина, ставшая заслуженным мастером спорта в блокаду, последний всесоюзный рекорд в гонках на треке установила в сорок лет. 1950

У Юрия Власова, как и у его тезки Гагарина, была вселенская слава

Альфред Ханнолайнен – лучший спортивный ориентировщик Карелии. 1965

Гимнаст Александр Дитятин, выиграв в «Юбилейном» Кубок СССР, через пять лет стал абсолютным чемпионом Московской Олимпиады. 1975

Виктор Набутов, вратарь ленинградского «Динамо», непревзойденный спортивный радио– и телекомментатор. Фото из семейного архива Набутовых

Юрий Лелюшкин, директор Зимнего стадиона, играл в команде мастеров волейбольного «Динамо». 2000

Автор с Татьяной Казанкиной, обладательницей трех золотых олимпийских медалей в беге на средние дистанции. 2006

Зиновий Черный, тренер «Автомобилиста», ученик и соратник Вячеслава Платонова

Отважной Маше Тихвинской пришелся по душе сноуборд. Солт-Лейк-Сити, 2002

Матч Анатолий Карпов – Гарри Каспаров. На кону шахматная корона. Москва, 1984

Александр Житинский опубликовал в «Авроре» очерк о «золоте» «Зенита», после чего мы с Сашей задумали роман о футболе… 1984

«Кучинская – вся трепетность и нервность, и исходящий от нее особый, сильный свет…» (С. Токарев). 1968

Таким был весной 1959 года мой сокурсник Лев Лосев, русский поэт и американский профессор

Николай Крыщук в своих книгах приглашает читателей войти в удивительный мир поэзии и философии. В «Авроре» его звали Николай Монтень

У Самуила Лурье, блистательного эссеиста и язвительного мыслителя, лоб Сократа и перо Щедрина

Прыгун в глубину

В физ-ре важно быть первым, в лит-ре – единственным.

Андрей Битов

В жаркий июльский день восьмидесятого года у меня дома на Чайковского в Ленинграде мы пили с Андреем Битовым ледяную водку, ели морошку, поминали умершего Владимира Высоцкого – Андрей только что вернулся из Москвы, смотрели по телевидению прыжки в высоту, мужской финал московской Олимпиады.

В отрочестве мы часто летали и прыгали наяву и во сне. Я на волейбольной и баскетбольной площадках, а во сне брал немыслимую для меня, пятнадцатилетнего, 175-сантиметровую высоту. Андрей в свои пятнадцать лет («ножницами»!) взял 175 и подумал, что года через два преодолеет двухметровый рубеж, то есть установит новый рекорд СССР. Накануне Олимпиады Андрею приснилось, что он выиграл бронзу в прыжках в высоту, о чем и поведал мне тогда, наслаждаясь морошкой, – ягодой, которую попросил принести умирающий после дуэли Пушкин. Через четверть века в книге о спорте «Серебро-золото. Дубль» Битов напишет о прыжках в высоту во сне и наяву: «Меня всегда интересовала планка. Не та, что орденская, а та, что дрожит и не падает, когда прыгун преодолел высоту. На грудь ее не наденешь, она остается за спиной, пока ты неловко кувыркаешься на матах, приземлившись. Владимир Высоцкий, наверное, завидовал тому же: “У всех толчковая левая, а у меня толчковая правая”. Он и про бокс, и про альпинизм пел…

Или штанга, казавшаяся мне максимально тупым видом спорта. Эта груда мяса, корчащаяся от непомерного веса… Пока я Юрия Власова не увидел. А ведь тоже линия! Тот же уровень! Выше головы или над головой?

За спортсменами никто не подозревает интеллектуализма, а зря. Вот об уровне с ними как раз интересно поговорить. Это они как раз понимают не хуже, чем ученые и поэты. Рекордсмен, зависнув над планкой выше головы или удерживая судорогой всего тела неподъемный уровень над головой, тоже заглядывает туда, куда никто до него не заглядывал.

Там – тьма и риск. Там – победа. Поэт и ученый тут бок о бок, как на плакате: один – перелетает, другой – приподнимает подол тайны.

И так я подошел к теме: мол, рекордсмены и чемпионы – это два разных человека, две противоположных психофизики. Чемпион жаждет победы сейчас, рекордсмен хочет превзойти всех. Бывает, рекордсмен не побеждает чемпиона, а чемпион так и не устанавливает рекорда. Так Жаботинский победил Власова, а Роберт Шавлакадзе – Валерия Брумеля. То же с Бубкой. То же с Виктором Санеевым… Что же такое тогда случилось, что Брумелю и Власову удалось сразу и лучше всех в мире поднять планку – и выше головы, и над головой – что десятилетиями не давалось в нашей стране никому? Вопрос на засыпку. И ответ один: свобода. Должен был случиться XX съезд, чтобы возникли Брумель и Власов, Стрельцов и Гагарин.

Интеллектуализм и свобода оказываются в основе спорта… Когда я думаю о его будущем, все чаще мне представляется, что прежние дисциплины спорта в XXI веке отойдут, уступив экзотическим и экстремальным – фристайлу и серфингу всякого рода: координации владения центром тяжести, то есть гармонической общей ловкости – свободе и красоте, то есть стилю. А то что такое: один бегает, другой прыгает, третий железки ворочает?.. Возможности человека эксплуатируются и преувеличиваются – как операции на конвейере: один гайку крутит, другой гвоздь забивает… Молодым это уже не нравится. В спорте их начинает манить не карьера, а свобода.

Иногда мне нравится человек: он все-таки хочет подчинить себе порожденные им технологии, освободив их для себя. Спорт высвобождает возможности, а не закрепощает их.

Ибо на что мы смотрим и за что болеем? Что со-переживаем?

Восхищаясь, мы не завидуем – вот урок! Еще Пушкин говорил: “Зависть – сестра соревнования, следственно из хорошего роду”.

“В чужой славе мы любим свой вклад…” – опять Пушкин».

Спорт притягивал Андрея, хоть он и утверждал, что занимался лишь физкультурой («физ-рой»), а не спортом, поскольку готовил себя к соревнованию только в литературе («лит-ре»). Начав четырнадцатилетним бегать на пляже в Гудаутах, он потом четыре года бегал в родном Ленинграде, вокруг Ботанического сада, и занимался доморощенной атлетической гимнастикой. «Железо» продолжал он тягать и в Горном институте и в армии. Во времена, когда мало кто бегал трусцой, не говоря уж о бодибилдинге, будущий автор «Пушкинского дома», «Улетающего Малахова», «Уроков Армении», «Грузинского альбома», «Птиц», «Азарта», «Оглашенных», «Преподавателя симметрии» был в Питере (тогда еще только в Питере, несколько позже он будет жить на два дома, на две столицы – Москву и Петербург) чуть ли первый «качок». «Внешне мои параметры стали таковыми, что тренеры вцеплялись в меня, но вскоре разочаровывались: никаких талантов, – засвидетельствовал Битов в книге о спорте. – “Чертовское однако здоровье изволил потратить автор за годы работы головой!” (Мих. Зощенко “Возвращенная молодость”). На полвека, однако, хватило». («Серебро-золото» вышло в свет в 2005 году.)

Если бы не гениальный московский хирург Коновалов, отечественная литература могла бы потерять одного из лучших прозаиков современности еще в прошлом веке.

Двенадцать лет назад Битов рассказал автору этих строк о своем втором рождении.

– Бродский признался мне в Нью-Йорке в декабре 1995 года, за месяц до смерти, что когда ему делали операцию на сердце, он твердил себе: «Иосиф, хорошо, что не голову, хорошо, что не голову». Опасался за сознание. А мне в московском институте нейрохирургии у знаменитого Коновалова в мае 94‑го голову буравили. (Битов родился в Ленинграде 27 мая 1937 года, в день города, а Коновалов делал ему операцию в один из последних майских дней. – А. С.). Десять дней жизни давали, вызывали родных попрощаться: подозревали злокачественную опухоль мозга. Под местной анестезией операцию делали, я попросил, чтобы зеркало принесли, хотел все видеть. И когда вскрыли череп и поняли, что это не злокачественная опухоль, а нарыв, то хирурги от радости запрыгали в операционной, словно забившие гол футболисты. И я заплакал: «Надо же, кто-то радуется тому, что я буду жить…»

Жить и писать новые тексты. Единственное, чего я добивался, и это бывало мучительно, сказал как-то Битов, это текста; я и до сих пор не знаю, как люди пишут. Но кое-что об этом более полувека специализирующийся в лит-ре (и в физ-ре тоже), разумеется, знает. Готов, во всяком случае, поразмышлять на эту тему.

«Если подойти к соревнованию, например, к бегу, с этологической точки зрения, то бежать первым – это убегать от, а бежать за – это догонять врага, то тогда перегонять – это стремиться к добыче, то ли к туше, то ли к кушу (к медали).

Так в физ-ре, в лит-ре – иначе. В лит-ре каждый бежит свою дистанцию, призом которой может быть лишь последняя точка. В физ-ре важно быть первым, в лит-ре – единственным».

В чем же единственность и неповторимость писателя Андрея Битова?

В послесловии к «Книге путешествий», увидевшей свет почти тридцать лет назад, Лев Аннинский сказал об этом точнее и глубже других:

«Битов, этот изумительный, природой созданный орган самоанализа, не реализовался бы без своих изматывающих путешествий. Они ему жизненно необходимы. Они что-то в нем раскрывают, в его душе, обращающейся вокруг своей оси. Разгадка в ней, и смысл – в ней же».

Своеобразие Битова проявилось с первых его шагов в отечественной словесности. «Одна страна», «Большой шар», «Путешествие к другу детства», «Колесо. Записки новичка» – в них было меньше иронии, но больше внутренней тревоги, боли, рефлексии, чем у других молодых прозаиков того времени. «Мысль, если она мысль, проникает в голову мгновенно, словно всегда там была… Это тоже мысль. “Все мысль да мысль! Художник бедный слова…” Мысли в экологии удовлетворяют прежде всего по этому признаку: они – очевидны. Это, к сожалению, не значит, что они вам сами в голову пришли. Хотя вам вполне может так показаться. Не знаю уж почему, мне такое качество мысли кажется наиболее привлекательным ее достоинством. Мыслить – естественно, не обязательно каждый раз кричать “эврика!”».

Рассуждения Андрея, приехавшего не то в шестой, не то в седьмой раз на Куршскую косу, на биостанцию, встретившего там другого уникального человека и мыслителя, орнитолога Виктора Дольника, вошли в философскую повесть «Птицы, или Новые сведения о человеке», которую, как и некоторые другие вещи Битова, мне выпало редактировать в журнале «Аврора».

«Птиц», правда, в полет отправить в Ленинграде не удалось. В городе трех революций за полетами наяву специально поставленные на то люди присматривали на редкость внимательно. Цензура (горлит) не усмотрела в «Птицах» крамолы, потребовав предоставить из Зоологического института, где работал В. Р. Дольник, бумагу, что с точки зрения науки орнитологии в повести все отражено правильно. В Институте удивились, полагая, что повесть была не столько о птицах, сколько о человеке, но предоставили для горлита соответствующий акт экспертизы. «Пронесло», – подумали в редакции. Но не тут-то было. И над горлитом, и над «Авророй», и над всей шестой частью суши в советские времена были простерты совиные партийные крыла… И вот наш главный обкомовский «надзиратель», замзав отделом культуры, за день до подписания номера в печать, вернувшись из отпуска, обнаруживает на своем столе верстку номера журнала с «Птицами», погружается с головой в разговоры, которые ведут на Куршской косе два перипатетика, странные, с точки зрения куратора-надзирателя, разговоры откровенно идеалистического толка, и распоряжается повесть А. Г. Битова из верстки изъять…

Московская же цензура, разобравшись, или, скорее, не разобравшись в битовско-дольниковской метафизике, дала добро на выход в свет в ноябре 1976 года в издательстве «Молодая гвардия» сборника Андрея Битова «Дни человека», куда вошли и «Птицы».

Андрею, судя по автографам на подаренных мне книгах, это происшествие запомнилось. «Семь путешествий», вышедшие в Ленинградском отделении «Совписа», он отметил как книгу, в которой не хватает именно «Птиц». На титуле «Дней человека», где «Птицы» уже вырвались из клетки, написал: «А. С. – в напряженные дни нашей квартирной олимпиады (имелась в виду не только московская Олимпиада, но и хождения А. Б. по мукам, связанные с жилищными делами его мамы. – А. С.), на память о “Птицах” и “Авроре”». И подпись с датой – 31.07.80.

Через шесть лет после наших ленинградских олимпийских посиделок в Москве вышла моя книга «Время игры», в которой, опираясь на опыт Юрия Трифонова и Андрея Битова, я попытался добыть толику новых сведений о человеке, рассказывая не о птицах – об игре, не только спортивной, как о части нашей жизни.