Текст книги "Единственная игра, в которую стоит играть. Книга не только о спорте (сборник)"

И в заключение – в качестве мостика между олимпиадами в Ванкувере, Лондоне и Сочи – приведу отрывок из венчающей 30‑й номер от 30 июля 2012 года колонки тогдашнего главного редактора журнала «Огонек» Виктора Лошака.

«Последняя перед открытием XXX Олимпиады неделя прошла в медиа с истерическим акцентом. “Последний бой в Лондоне”, “поражение наших олимпийцев может ввергнуть страну в отчаяние…” Эти цитаты – лишь напоминание о том, что наступающий месяц нам придется жить с фронтовой лексикой. Конечно, многие считают, будто впрыснуть спортсменам патриотический допинг всегда полезно. Но, кажется, впрыскивают его самим себе. Надо понимать: Россия уже никогда, как СССР и Китай, не создаст инкубатор чемпионов, как Германия не выстроит железную и к тому же дорогую систему подготовки; не сможет, как Америка, создать лучшим увлекательные карьерно-финансовые перспективы. Не только в спорте мы уже 25 лет не можем осознать собственные скромные масштабы земного величия.

Не одни ли корни у предолимпийской истерии и безумного военного бюджета? Спорт вообще из чего-то сильного, доброжелательного, красивого превращается в наднациональную панику… Боюсь, в смысле нагнетания страстей Лондон нам может показаться невинной разминкой перед Олимпиадой в Сочи».

2013

Кто бы мог подумать, что после оглушительного провала в Канадских горах нас ждет на Кавказе феерический успех?! Хуже чем в Ванкувере – три золотых медали, пять серебряных, три бронзовых и одиннадцатое место в неофициальном общекомандном зачете – ни на одних зимних Олимпийских играх мы не выступали. Казалось, отечественный спорт высших достижений рухнул в пропасть, выкарабкиваться из которой стране предстоит долго-долго…

И что же мы увидели в кавказских горах, в Сочи, всего через четыре года после Ванкувера?

Восхождение!

Наши атлеты добыли 13 золотых, 11 серебряных и 9 бронзовых наград, заняв первое место, впереди Норвегии, Канады, США, Германии, Голландии, Швейцарии. Так здорово мы не выступали даже в советские времена. Больше всего олимпийских медалей – 29 – советские ледовые и снежные дружины завоевали в канадском Калгари в феврале 1988 года. Этот рекорд был превзойден на XXII зимних Олимпийских играх, где на счету российских спортсменов 33 награды. По «золоту» национальная команда России повторила достижение Советского Союза на XII зимних Олимпийских играх 1976 года в австрийском Инсбруке.

Моя «Единственная игра» давно завершена, в дни сочинской Олимпиады и сразу после ее завершения я держу корректуру книги и лишен возможности дать сколько-нибудь развернутый анализ ее итогов.

Перечитав главу о провале в канадских горах, понял, что аналитики из числа моих друзей и родственников «подсказали» спортивным российским функционерам правильный путь выхода из кризиса. «Подсказали» беру в кавычки, потому что наши топ-менеджеры, устроители сочинской Олимпиады, и парящие над ними и всеми нами правители не могли знать нигде не опубликованные рецепты и советы моих аналитиков. Что ж, значит, сами додумались: «красавцы», как говорит Кирилл Набутов, на высоком эмоциональном градусе прокомментировавший на Первом телеканале торжественные церемонии открытия и закрытия Игр в Сочи.

Ведущий бизнес-аналитик компании «Марвел» Станислав Солтицкий в комментарии к событиям Ванкувера отметил, что больше всего на протяжении всех Игр XXI Олимпиады его «доставала» истерия в российских масс-медиа по поводу провала в Канаде наших спортсменов. Меня тоже раздражает восприятие Олимпийских игр исключительно как поля для конкуренции стран и наций, а не как всемирного праздника атлетов.

В Сочи были Игры атлетов, как верно заметил президент Международного олимпийского комитета, немецкий фехтовальщик, юрист Томас Бах. На подготовку инфраструктуры и спортсменов было потрачено немерено государственных денег, кроме того государство, как говорится в редакционной статье газеты «Ведомости» от 24 февраля, «в добровольно-принудительном порядке привлекло крупный бизнес к инвестированию и менеджменту».

Люблю, признаться, календари – и настольные, и большие настенные, и отрывные, времен Очакова и покоренья Крыма, у нас дома такой висит на кухне. И категорически не согласен с брюзжанием грибоедовской героини: «Всё врут календари». Вот и сегодня, прежде чем сварить овсянку, оторвал листок с 23 февраля, воскресеньем, Днем защитника Отечества, и прочитал на обороте листка максиму Анатоля Франса: «Только свободный гражданин имеет отечество; раб, крепостной, подданный деспота имеют лишь родину».

Определенно не всё врут календари. Мой, что висит над столом на кухне, иной раз содержит мысль, над которой стоит задуматься. Тем более сейчас, после Сочи, когда на Татарской улице в Москве судья Замоскворецкого суда оглашает приговор фигурантам Болотного дела, задержанным полицией еще 6 мая 2012 года. Происходящее в центре столицы напоминает войсковую операцию, сообщает радио «Эхо Москвы», власть демонстрирует всем протестующим, что она не допустит в Москве того, что несколькими днями ранее происходило на Майдане незалежности в Киеве…

Но вернемся в Сочи, вернее в зиму 2010 года, когда молодой аналитик с Васильевского острова обратил внимание на два обстоятельства, мешающих нам включиться в гонку за золотом: развитие зимних видов в традиционно «незимних» странах, в частности, в Южной Корее, и расширение олимпийской программы за счет всевозможных горных дисциплин и новых видов спорта, назвав главной ошибкой российских спортивных руководителей недостаточное внимание к новым, медалеемким видам от сноуборда до фристайла и шорт-трека.

Спортивный российский министр Виталий Леонтьевич Мутко «услышал» своего земляка Станислава Вадимовича Солтицкого. Будучи реалистом, министр отдавал себе отчет, что невозможно за небольшой срок подготовить, скажем, в шорт-треке и сноуборде спортсменов, способных стать олимпийскими чемпионами Сочи. Но не было бы счастья, да несчастье помогло. Звезда южнокорейского шорт-трека, трехкратный олимпионик Ан Хен Су после тяжелейшей травмы, полученной уже после Турина, был оставлен Союзом конькобежцев Кореи без поддержки и средств к существованию, но не сдался и обратился с предложением в три страны выступить за ту, которая создаст ему условия для тренировок. Две страны не захотели рисковать – Ан был тогда инвалидом – а россияне приняли Виктора Ана в свою семью (Виктором он стал, полюбив песни Виктора Цоя). Феноменальный мастер Виктор Ан на льду сочинского дворца «Айсберг» получил три награды высшего достоинства – две в индивидуальных гонках, одну в эстафете. Еще один Виктор, он же американский сноубордист Вик Уайлд, влюбился в сибирскую красавицу Алену Заварзину, сделал ей предложение и на трассах горнолыжного комплекса «Роза Хутор» стал под российским флагом двукратным олимпийским чемпионом. К двум золотым медалям в фигурном катании имела отношение украинская дивчина Татьяна Волосожар. Получается, что львиную долю российских золотых медалей – семь из тринадцати добыли в Сочи натурализованные иностранцы, они же натурализованные россияне. Отдавая должное этим героям, обозреватель «Новой газеты» Владимир Мозговой замечает: «Если не будем толково воспитывать и готовить своих, то так и придется прикидывать, кого стоит “умыкнуть” в преддверии очередного грандиозного спортивного события. Так и до массовой натурализации хоккеистов недолго дойти, на чем наш хоккей, пожалуй, и кончится».

После фиаско хоккеистов России в четвертьфинальном матче олимпийского турнира с финнами и триумфа Виктора Ана в шорт-треке петрозаводчанин Сергей Аркавин прислал мне эсэмэску: «Хоккей заглох в начале века. Да здравствует страна шорт-трека!» На его израненную хоккейными страданиями душу 25 февраля насыпали соли футболисты «Зенита», с треском проигравшие домашний матч «Боруссии» из Дортмунда в Лиге чемпионов. Снова потребовал поэта к священной жертве стадион, снова он взял в руки телефон и передал очередное послание: «Волчок меняю на юлу, Спалетти – на Зинэтуллу!»

Газеты заполнены ура-патриотическими репортажами о Сочинском празднике, изредка перемежаемыми анекдотами на олимпийскую тему. У меня под окнами на северной окраине Петербурга веселые ребята явно не пионерского возраста горланят в темной февральской питерской ночи песню собственного изготовления: «В городе Сочи темные ночи, мы пионеры, дети рабочих…»

Я часто бывал в Сочи – и дикарем в молодости, и в санатории, где лечил больную спину мацестинскими ваннами, и в журналистских командировках. Своим для меня он так и не стал, мешало то, о чем в свое время написал Борис Пастернак: «Снег блещет снимком лунной ночи, / Рассматриваемой в обед, / И сообщает пошлость Сочи / Природе скромных Кобулет». Не сравнишь Сочи с батумско-кобулетским побережьем, а уж тем более с Крымом!

В Крыму, в пионерском лагере «Артек» я впервые увидел море, о котором тем же поэтом сказано: «Приедается все. Лишь тебе не дано примелькаться». Потрясение от встречи с морем я пережил летом сорок девятого года. Тогда же – в День Военно-Морского флота СССР впервые побывал в Севастополе.

Через сорок лет снова приехал в Севастополь, снова был с моряками-черноморцами на празднично украшенных кораблях в последнее воскресенье июля: над одним из них – «Ленинградом» – шефствовал наш журнал «Аврора».

В конце восьмидесятых, в переломное для нашей страны время мне посчастливилось подолгу жить в Севастополе, выступать перед моряками на кораблях, жителями города в библиотеках и домах культуры. У меня там остались друзья, как и в Киеве, Днепро петровске, в Харькове, Львове, во всей Украине…

Работая в петербургском аналитическом еженедельнике «Дело», я напечатал в 2003 году большую беседу с Виктором Семеновым, преподавателем Приборостроительного института, избранным в 1992‑м председателем Севастопольского горсовета, волею судеб вознесенным на гребень исторического разлома и в течение шести лет державшим оборону Севастополя от экстремистов, пытавшихся «взорвать» ситуацию в городе, столь много значащем для России и Украины. Беседа с человеком, чудом спасшимся после покушения, главой города, ставшего яблоком раздора во взаимоотношениях двух независимых государств – Украины и России, сумевшим не допустить бойни и вытащить Севастополь из катастрофы, сегодня, через двадцать лет после того витка Севастопольской страды, представляется исключительно злободневной. Ситуация, сложившаяся сейчас, в конце последнего месяца зимы, требует от всех вовлеченных в противостояние выдержки, спокойствия и мудрости, которых достало Виктору Михайловичу Семенову и политикам – российским и украинским – чтоб не пойти друг на друга в атаку с шашками наголо…

Снова надо охлаждать горячие головы, снова наступило время больших, ответственных решений, которые определят судьбы двух братских народов, судьбу Европы. Это куда серьезнее, чем олимпийские ристалища, чем спорт самых высших достижений, хотя в свое время именно спорт свел нас с Виктором Семеновым. В начале шестидесятых он играл за юношескую сборную Крыма по баскетболу, потом в команде мастеров харьковского «Строителя», в сборной Украины. А в 1998‑м, когда Виктор Михайлович был назначен генеральным консулом Украины в Петербурге, мы однажды встретились в «Юбилейном» на баскетболе, где Владимир Петрович Кондрашин нас и познакомил…

2014

Ужас чуда

На диком деревенском лугу мальчик играет в железную дорогу. И прав: ведь паровоз плох не тем, что уродлив, и не тем, что дорог, и не тем, что опасен, а тем, что мы в него не играем. Беда не в том, что машин все больше, а в том, что люди стали машинами.

Гилберт Кийт Честертон

Настраиваясь прошлым летом на лондонскую Олимпиаду, я в день ее открытия, 27 июля 2012 года, с утра слушал шаляпинский диск с «Ноченькой», «Стенькой Разиным», «Элегией», «Вдоль по Питерской» и – мороз по коже! – «Дубинушкой».

Шаляпин в артистическом искусстве, как Пушкин в литературе – величайший русский гений, а «Дубинушка», песня рабочей артели, в его исполнении – радостный гимн свободе.

 
Но настала пора, и поднялся народ,
Разогнул он согбенную спину.
И, стряхнув с плеч долой
Тяжкий гнет вековой,
На врагов своих поднял дубину.
 
 
Ай, дубинушка, ухнем!
Ай, зеленая, сама пойдет! Сама пойдет!
Подернем, подернем
Да ухнем!
 
 
Так иди же вперед ты, великий народ,
Позабудь свое горе-кручину
И свободе святой
Гимном радостным пой
Дорогую родную «Дубину».
 

В исповедальной книге «Маска и душа» Федор Иванович рассказал, как весной революционного 1905 года в центре Киева он запел «Дубинушку», попросив слушателей, собравшихся в цирке Крутикова, подтянуть ее…

 
Много песен слыхал на родной стороне,
Не про радость – про горе в них пели.
Но из песен всех тех в память врезалась мне
Эта песня рабочей артели…
 

«Эй, дубинушка, ухнем, – подхватили 5000 голосов, и я, как на Пасхе, у заутрени, отделился от земли. Я не знаю, что звучало в этой песне – революция или пламенный призыв к бодрости, прославление человеческого счастья и свободы. Не знаю. Я в экстазе только пел, а что за этим следует – рай или ад, – я не думал. Так из гнезда вылетает могучая, сильная белая птица и летит высоко за облака».

Я вспоминал эти слова Шаляпина, когда на 23‑м международном кинофестивале документальных, короткометражных игровых и ани мационных фильмов «Послание к Человеку» в сентябре 2013‑го в Санкт-Петербурге смотрел картины из спецпрограммы «Олимпиада. Красота и Боль». В одной из них – «16 дней славы» о XXIII летних Олимпийских играх в Лос-Анджелесе – над океаном, над спортивными аренами как символ свободы, волшебства и чудотворства реял могучий, сильный белый альбатрос. Прославление человеческого счастья и свободы, о чем пел и писал русский гений, не покидало меня и на картине японца Масихиро Синоды о зимней Олимпиаде 1972 года в Саппоро. За два года до Саппоро, через два года после Олимпиады-68 в Мехико на экраны вышел непревзойденный по глубине и серьезности взгляда на новое планетарное увлечение человечества фильм братьев Элема и Германа Климовых «Спорт, спорт, спорт» – его сокровенная суть выражена в стихах, которые читает Белла Ахмадулина:

 
Ты человек, не баловень природы,
Ты в ней возник, в ее добре, тепле.
Возьми себе урок ее свободы,
Не обмани ее в любви к тебе.
 
 
Страдает и желает совершенства
Души твоей таинственная суть.
Так в совпаденье муки и блаженства
Вершит Земля свой непреложный путь.
 
 
Ты созидаешь сам себя и лепишь,
И никому не видимым резцом
Ты форму от бесформенности лечишь
И сам себе приходишься творцом.
 

Жаль, подумал, что климовское исследование Большого спорта не вошло в олимпийскую программу «Послания к Человеку». Его присутствие, сопоставление с лентами выдающихся мастеров зарубежного кинематографа о таинственной сути души человека, творящего совершенство на пути к невозможному, позволило бы точно сформулировать месседж творцов, рассказывающих языком кино, музыки, живописи, литературы о современном спорте с его внутренней трагичностью, где человек противостоит не только другому человеку, но и року, судьбе, где показывается, как писал Юрий Трифонов в рецензии на климовский фильм, глубинная суть спорта, помогающая раскрыть человека как творение природы. «Искусство и спорт на самом деле чем-то глубоко, природно близки… Как выяснилось, человечество не может существовать без искусства, а теперь уже – и без спорта. Поэтому серьезные раздумья на эту тему все больше привлекают художников, умеющих мыслить… Климов в фильме «Спорт, спорт, спорт» добился много. Он поймал и выразил гигантское многообразие спорта. Он увидел красоту, и опасности, и трагизм, и смешное».

Глубокую, природную близость искусства и спорта объединяет их игровое происхождение. Еще древние греки называли вечность царством дитяти, играющего в кости на берегу моря. Через две с половиной тысячи лет, в 1938 году, Йоханн Хейзинга, нидерландский историк и культуролог, в книге «Homo ludens» (Человек играющий) убедительно докажет, что игра – важнейший элемент культуры и вместо старинного «всё – суета» выдвигается более позитивно звучащее «всё есть игра».

Сама по себе игра – эта мысль проходит через всю книгу Хейзинги – не может быть ни дурной, ни хорошей, игра лежит вне сферы нравственных норм. Должный критерий в решении действовать человеку предоставляют чувства истины и справедливости. «Капли сострадания довольно, – замечает нидерландский мыслитель, завершая свой трактат, – чтобы возвысить наши поступки над различениями мыслящего ума. Во всяком нравственном сознании, основывающемся на признании справедливости и милосердия, вопрос “игра – или серьезное”, так и оставшийся нерешенным, окончательно умолкает».

Вопрос «игра – или серьезное» умолкает, а сама игра становится все серьезнее, пышнее, напыщеннее, а рожденные на берегу теплого моря под голубыми греческими небесами и возрожденные в новейшей истории французским бароном, просветителем, гуманистом Пьером де Кубертеном Олимпийские игры все дальше отстоят от беспечного занятия эллинского шалуна, игравшего в кости на золотом песке, становятся все величественнее и грандиознее, теряя истинное величие, соизмеримое с сердцем, а не с громадными затратами на их проведение, утрачивая трепетность и веселье детской игры.

Истинных мудрецов, понимающих, что не красота, а милосердие, сострадание, доброта спасут мир, обезумевший от корысти, злобы, ненависти, агрессии, взаимоистребления, эта бесчеловечная гигантомания, гонка за золотом, патриотический раж, разжигаемый вокруг спортивных арен, беспокоит давно. За десять лет до выхода на западе книги об играющем человеке последний классик новой японской литературы Акутагава Рюноске писал: «Человеческая жизнь похожа на олимпийские игры под началом сумасшедшего устроителя. Мы учимся бороться с жизнью, борясь с жизнью. Тем, кто не может без негодования смотреть на такую глупую игру, лучше скорее отойти от арены. Самоубийство, несомненно, тоже хороший способ. Но кто хочет оставаться на арене жизни, должен бороться, не боясь ран». К этому эссе примыкает микроэссе: «Человеческая жизнь похожа на коробку спичек. Обращаться с ней серьезно – смешно. Обращаться не серьезно – опасно».

Другой мудрец, островитянин, как Акутагава, но живший на Западе Европы, как Хейзинга, английский парадоксалист Гилберт Кийт Честертон полагал, что жизнь слишком серьезна, чтобы над ней не шутить. «Жизнь серьезна всегда, – говорил Честертон, носивший в школе прозвище Шесть Метров Гения, – но жить всегда серьезно нельзя».

Соотечественникам, если их распирает избыточная серьезность, он советовал поучиться у великолепных шотландцев, о вере говорящих шутливо, а о гольфе – никогда. Сам Честертон, человек верующий, философ, теолог, мог позволить себе говорить шутливо о вере, о философии, но только не об игре, которую любил чистой и безответной любовью, как любят игру дети.

Не позволял он себе шуток и о спортивной игре, путешествиях и приключениях. Врожденное свободолюбие англичан предполагает врожденную тягу к приключениям. «Я не хочу и не выдержу утопии, где меня лишат лучшей из свобод: запретят связать себя. – Эта глава “Ортодоксии” названа Честертоном “Вечный мятежник”, он и впрямь был ужасно счастливым, вечным мятежником. – Полная анархия уничтожила бы не только порядок и верность, но и веселье и забаву. Например, нельзя было бы даже заключить пари. Если договоры потеряют силу, исчезнет не только нравственность, но и спортивный азарт. Ведь пари и все тому подобное – пусть искаженно, пусть слабо – выражают врожденную тягу к приключениям. В приключении все должно быть настоящим: и опасность, и возмездие, и награда. Проиграл пари – плати, бросил вызов – сражайся, иначе это не поэзия, а пошлость».

Может быть, летние Олимпийские игры в Лондоне и не были лучшими в истории, как сказал на закрытии Олимпиады президент МОК Жак Рогге, но гордость нации изобретателей машин и спортивных игр (при желании, с известной натяжкой, ее можно провести по разряду пошлости) присутствовала разве что в микродозах, зато поэзия вскипала в кружках на столе, веселила души и поднимала отвагу со дна людских сердец!

Это знал Бернс, воспевший Джона Ячменное Зерно. На этом стоял наш Пушкин, автор «Гусара». Это исповедовал и проповедовал Честертон: «Чтобы забыть о себе, надо подняться, взлететь, прыгнуть. Серьезность – не добродетель… Человеку свойственно воспринимать себя всерьез… Важность – естественная поза; веселье – причудливо, как прыжок. Легко быть тяжелым; тяжело быть легким».

Честертон написал это за сто три года до лондонской Олимпиады, которая, как я втайне надеялся, будет по тональности противоположна, полярно противоположна Олимпиаде пекинской.

То ли олимпийские боги, то ли эльфы туманного Альбиона услышали меня и других нелюбителей победных канонад и прочего антуража вселенского ликования, но Лондон в эту июльскую ночь явил себя не всемирным Вавилоном, а «райским уголком», как назвали хозяева свою кафешку, открытую в четырехлетие между олимпийским Пекином и олимпийским Лондоном возле моего дома на углу улиц Симонова и Прокофьева.

На пекинской Олимпиаде феерическая, пышная, огнедышащая церемония открытия дала старт Слишком Большому Спорту; взорванное ракетами, шутихами, разноцветными огнями небо над столицей Поднебесной империи отсалютовало началу китайского века в мировой истории. Англичане же устроили на лондонском стадионе нечто вроде сельской вечеринки, деревенских посиделок. Островитянам, отделенным от Европы Ла-Маншем, наделенным врожденным чувством меры и врожденным здравым смыслом, удалось в торжественной церемонии открытия обойтись без кичливой гигантомании, соединив уют сельской Англии с ее цветниками, садами, газонами, зелеными холмами, яркими, словно игрушечными, пряничными домами, коих гораздо больше, чем старинных, но вовсе не мрачных замков, и чудо современных технологий, «ужас чуда», как писал Честертон в «Автобиографии».

Ужас чуда – это очень по-английски. Врожденный здравый смысл британцев спокойно уживается с абсурдом, а врожденное чувство меры с дисгармонией, безумием. Одним из таких чудес было снадобье профессора Гибберна, рожденного гением Уэллса. Оно давало возможность человеку вдвое скорее думать, двигаться, работать, позволяя поспевать за беспокойным веком. Приняв этот чудодейственный препарат, ученый, герой рассказа Уэллса «Новейший ускоритель», и рассказчик начали перемещаться по городу со скоростью трех миль в секунду, что чуть было не испепелило экспериментаторов, забывших о трении воздуха. Когда действие изобретенного профессором препарата внезапно кончилось, «вселенная снова ожила и перестала отставать от нас, вернее – мы перестали обгонять ее». Первый опыт с «Ускорителем» показал: без «Замедлителя», обладающего прямо противоположными качествами, он способен только к разрушению. «Оба эти препарата должны произвести революцию в культурной жизни человечества, – прогнозирует в своем рассказе великий английский фантаст, любимый писатель братьев Стругацких и нескольких поколений советских и российских читателей. – Они положат начало освобождению от того Ига Времени, о котором писал Карлейль. “Ускоритель” поможет нам сосредоточить всю свою силу на каком-нибудь отрезке нашей жизни, требующем наивысшего подъема, а “Замедлитель” обеспечит полное спокойствие в ее самые мучительные и тяжкие минуты».

Родина футбола и других спортивных игр, изобретенных английским гением на радость человеку и человечеству, страна, подарившая миру величайшего драматурга всех времен и народов, паровую машину и ливерпульскую четверку с ее моцартианской музыкой, страна, где о свободе не только принимали билли, но и жили и живут по этим биллям, не одно столетие напрягала национальный разум, созидая всевозможные чудо-машины – «ускорители» и «замедлители», и соответствующие им политические институты.

Одним из ускорителей сознания, жизни в современном глобальном мире стал встроенный в тело цивилизации и культуры спорт – полигон для испытания физических и интеллектуальных возможностей Человека Разумного, Человека Играющего. Англичане, «оттягивающиеся» в пабах, где можно не только выпить пива, но и сыграть в шестьдесят разных игр от дартса и бильярда до метания кабачка и борьбы пальцами ног, вполне могут быть названы нацией игроков. Да и мы в общем-то азартные Парамоши: раззудись, плечо, размахнись, рука! – русский поэт о своих сородичах сказал… Игроцкий азарт, бродильное, дрожжевое начало в национальном характере помогало нам и потомкам бриттов и в олимпийском спорте добиваться высочайших достижений.

В апреле 1961 года Юрий Гагарин стал первым человеком, совершившим полет в космос, а в июле того же космического года состоялся третий по счету легкоатлетический матч между двумя сильнейшими в мире сборными командами СССР и США, на котором Валерий Брумель с третьей попытки взял высоту 2 метра 24 сантиметра, установив мировой рекорд. Юрий Трифонов посвятил этому событию очерк «Человек может!», опубликованный в «Литературной газете» 18 июля.

«Разбег Валерия не стремителен, а как-то на редкость четок, сосредоточен и полон мощи. Вот прыгун взлетает над планкой, огибает ее телом и навзничь, раскинув руки, падает в яму с опилками. И – лежит, глядя на планку.

Она не шелохнулась.

Валерий вскакивает и прыгает от радости, как мальчишка. В одно мгновение он куда-то исчезает. Его нет. Он потонул в толпе фотокорреспондентов. Стадион бушует, люди орут, машут руками, шляпами, хохочут, вскакивают на скамьи. Диктор что-то говорит по радио, но невозможно расслышать, что именно.

Чему радуются эти тысячи людей? Чему радуюсь я? И чему радуются американцы, которые, высоко подняв свои фотоаппараты, бросаются в толпу, чтобы сфотографировать Брумеля?

Все радуются тому, что человек может совершить фантастическое. Он может поднять огромный вес, который еще двадцать лет назад казался сказочным. Он может покорить высоту, о которой недавно не смели и мечтать. Он может подняться в космос и смотреть оттуда на Землю. И нет предела человеку и тому, что человек может».

Русский писатель поет осанну человеку, его беспредельным возможностям. У него захватывает дух от космического мирового рекорда прыгуна в высоту, от ощущения бесконечности космоса.

Его английский собрат за несколько десятилетий до первых космических полетов землян, русского Юрия Гагарина и американца Алана Шеппарда, не находит в причудливых созвездиях бесконечного космоса ничего интересного, по крайней мере такого, что можно было бы сравнить с милосердием или свободой воли. «Величина и бесконечность космоса ничего не добавляет к его тайне, – пишет Честертон. – Люди предпочитают радоваться величине мироздания – но почему бы им не радоваться его малости? В бесконечности есть привкус небрежности, противной той истовой и преданной тревоге, которую я испытывал, думая о бесценной жизни. Бережливость куда романтичнее мотовства… Одни лишь волшебные сказки могли передать мое чувство, что жизнь не только удовольствие, но и немыслимая привилегия. Так, ощущение, что космос уютен, подтверждается вечной детской книгой “Робинзон Крузо”, книга эта будет жить вечно, потому что она воспевает радость пределов и отчаянную романтику благоразумия».

Завершает сказочник четвертую главу «Ортодоксии» своего рода осанной Вселенной: «Космос несравненен и бесценен, ибо другого быть не может. Так я кончаю (ничего не добившись) попытку выразить невыразимое». А начинает он с хвалы Человеку: «Человек чудесней и удивительней, чем люди. Чудо человека должно поражать сильнее, чем все чудеса разума, мощи, искусства и цивилизации». И это сближает волшебника из страны эльфов с московским писателем из дома на набережной, вышедшего на исходе жизни на вечные темы мироздания.

Чудо человека поражает сильнее всего на Олимпийских играх. Человека играющего – Homo ludens. Человека любознательного – Homo curiosity.

6 августа 2012 года, когда до закрытия лондонской Олимпиады оставалось всего неделя, человеческий гений одержал великую победу, ее автором был не феноменальный американский пловец Фелпс, не уникальный спринтер с Ямайки Болт, не африканские стайеры, наследники эфиопского марафонца Абебе Бикилы, не очаровательные российские наяды-синхронистки, никто из атлетов на спортивных аренах английской столицы. Запущенный с зелено-голубой планеты Земля, с мыса Канаверал исследовательский механизм «Curiosity» (англ. – любознательность, любопытство) достиг в этот день поверхности «красной планеты» – Марса. И российский вклад в эту победу человечества есть: приборы, которые фиксируют наличие (отсутствие) воды, то бишь возможность жизни, на Марсе придуманы и изготовлены нашими мастерами. Присутствовавший в этот исторический для человечества день на мысе Канаверал наш специалист Сергей Жуков, поздравив американских коллег с грандиозным успехом, сказал корреспонденту «Радио России», что мы очень сильно отстали от американцев в освоении космического пространства, на повестку дня любознательного человечества поставлены межпланетные путешествия. Это уже не утопия, не грезы калужского мечтателя, а инженерный расчет.

Поосторожнее с ярлыками безумцев, благонамеренные граждане!.. И Циолковский у вас в безумцах ходил, и коренной лондонец Уильям Блейк, поэт, философ, художник второй половины восемнадцатого – начала девятнадцатого века, взрастивший свой ум чтением мистиков Эмануэля Сведенборга и Якоба Бёме, а также Шекспира, Мильтона, Вергилия, Овидия, Ариосто, в зрелые годы выучившийся греческому языку и древнееврейскому, чтобы читать в оригинале Библию, а в конце жизни – итальянскому: Блейк собирался иллюстрировать «Божественную комедию». Заслуживший у современников славу чудака и безумца, он был мудрецом. «Время безумия может быть измерено часами, но время мудрости никаким часам не измерить». Вечность у коренного лондонца Блейка влюблена в творения времени. Возможно, он имел в виду творения Шекспира, коего один из самых талантливых моих современников в апреле 2011‑го, предваряя концерт «Шекспир и музыка» в Большом зале Санкт-Петербургской филармонии, назвал атомной бомбой ума, взорвавшейся почти пять веков назад.

Если в начале всего сущего было слово, то слово это было «взрыв». Примерно пятнадцать-двадцать миллиардов лет назад в результате Большого взрыва образовалась наша Вселенная. Зародившаяся на Земле жизнь, различные культуры и цивилизации – это бесконечный сериал из взрывов и переворотов. Самыми крупными, радикально повлиявшими на развитие человечества взрывами, выдающийся петербургский ученый-античник Александр Иосифович Зайцев (о нем идет речь в главе об афинской Олимпиаде) назвал три культурных переворота: первый привел к возникновению шумерской и древнеегипетской цивилизации, второй произошел в Древней Греции, роль спускового ключа тогда сыграл атлетический агон, трансформировавшийся в современный спорт, третий – европейское Возрождение.