Текст книги "Единственная игра, в которую стоит играть. Книга не только о спорте (сборник)"

Мне близки такие писатели, как Трифонов и Битов. Впрочем, что значит – «такие»? Каждый настоящий писатель – единственный. «Как философ он пишет именно то, для чего призван писатель: великую ностальгию духа, залетевшего ввысь» (Лев Аннинский).

«Дух объединяет именно разных, а не одинаковых людей: он торжествует над социальными и национальными различиями» – этим утверждением завершается интервью писателя в «Литературной газете» летом 1987‑го, через два месяца после того, как он перешагнул отметку «50».

Зима в 1987‑м своей свирепостью напоминала первые послевоенные зимы с их сорокаградусными морозами. Битов, заглянувший в седьмой день января, на Рождество в «Аврору», пере ехавшую с Литейного проспекта в район Марсова поля, дом номер 4 по Аптекарскому переулку, восседал в промерзшей редакции, в кабинетике завотделом прозы, в огромном белом тулупе, как ямщик; мы пили горячий чай по-кучерски, накрошив в большие кружки антоновку. Фляжки Андрея и моя, наполненные коньяком, ходили по кругу. Пили за Рождество Христово, за нашего гостя, за Грузию, потому как воспоминания о нашей любимой Грузии всегда согревают душу, да и к тому же Андрей извлек из холщовой сумки свою книгу «Грузинский альбом», вышедшую в Тбилиси. Пока он согревался с мороза, я заглянул в этот альбом и пробежал по диагонали предисловие Чабуа Амирэджиби к этой «книге странника и странной книге, летописи человеческой мысли того времени, той эпохи, сыном которой является Андрей Битов».

На первом листе книги автор написал: «Алексею Самойлову – от прозаика, пытающегося прибавлять по полкило к предыдущему весу – уже 50-летнему от еще 40-летнего (я родился в 1936‑м, Андрей – в 1937‑м. – А. С.) – “Грузинский альбом” и Аптекарский привет!»

Лет через тринадцать после Рождества на Аптекарском, тоже зимой, но не такой свирепой, как в 87‑м, мы с Андреем шастали по Ленинграду от Дворца искусств на Невском, где они с Фазилем Искандером проводили какие-то мероприятия по линии Русского ПЕН-клуба, а обедать поехали на его родную Петроградскую сторону к моему другу, писателю и издателю Александру Николаевичу Житинскому, намеревавшемуся печатать однотомник Битова. Я же собирался побеседовать с Андреем под диктофон для еженедельника «Дело», где начал вести тогда новый раздел «Судьбы. Современники», хотя и сомневался, что до и особенно после обеда мы сумеем все намеченные дела осуществить. Сомневался не беспочвенно. Как только мы, иззябшие на ледяном ветру, добрались до уставленного яствами стола, все дела были забыты, тем более что интервьюируемый прозаик не отрывал глаз от прелестной барышни-крестьянки на телеэкране… «Надо же, Александр Сергеевич!» – восхитился А. Б. Поскольку А. Ж. загадочно улыбнулся, я уточнил: «И Александр Николаевич…» – «В каком смысле?» – полюбопытствовал Андрей Георгиевич. – «В прямом. Фильм снят по сценарию Житинского, который написан по мотивам повести Пушкина “Барышня-крестьянка”».

Когда имеешь дело с Битовым, от Пушкина никуда не уйдешь. Вернее сказать, от Пушкина в России никуда не уйдешь. Я напомнил Андрею примерно через месяц, когда мы все-таки выкроили час-другой для разговора по «Делу», что в последний день июля олимпийского восьмидесятого года у меня дома, рядом с редакцией «Авроры», он сказал, уж не помню в какой связи: «У нас ужасно серьезная страна».

– Я так сказал?.. Ну, что ж, это, наверное, правильно. Но можно сказать лучше: «Россия – это чудо. Россия – это задание».

– Чье задание – не спрашиваю, но оно, кажется, еще не выполнено?

– Оно еще не выполнено человечеством. Тайна России сохраняется. Павел Петрович, герой моего романа «Оглашенные», говорит: «Если тюрьма есть попытка человечества заменить пространство временем, то Россия есть попытка Господа Бога заменить время пространством».

Феномен нашей страны – великая уникальная культура при отсутствии цивилизации: то есть у нас нет ответственности за себя, за свое дело. К нам, родившимся в Ленинграде, культура приходила через Петербург, она породила, например, Иосифа Бродского. Мы все – Глеб Горбовский, Александр Кушнер, Сергей Вольф, Рид Грачев, Евгений Рейн, Сергей Довлатов – воспитывались нашим городом. В Петербурге все воспитывает человека – и проспекты, и здания, и даже просто камни. И вода тоже. В общении с петербургскими камнями ты сразу попадаешь в какой-то литературный контекст. Что было в Питере – так это вкус, может быть, рожденный стенами города. Позже этот вкус назвали снобизмом. Кстати, Бродский считал снобизм формой отчаяния. Сколько же в Питере погибло великолепных талантов – спились, уехали, покончили с собой, кого-то посадили, кто-то умер, кто-то попал в дурдом. Несправедливые, глухие и страшные судьбы.

Те, кто уцелел, пробился, обязаны этим самим себе, сумевшим сохранить достоинство в чрезвычайно нервных взаимоотношениях с судьбой, и писателям старшего поколения, возившимся с нами в литобъединениях. Невероятно много в формировании моего сознания дала Лидия Яковлевна Гинзбург, историк литературы, ученый с мировым именем, прекрасный прозаик. Близкий мне человек, она умерла в один год – 1990‑й – с моей матерью Ольгой Алексеевной Кедровой, юристом по образованию. Отец Георгий Леонидович, архитектор, умер в 1977‑м; вскоре умер Набоков, смерть его я пережил как потерю близкого человека, хотя понятия не имел о нем как о личности. От моих родителей, от моего дядьки, маминого брата Алексея Алексеевича Кедрова, лучшего кардиолога Ленинграда, впервые доходили до меня понятия о чести и достоинстве. Когда институтское начальство представило его в Академию медицинских наук, то в представлении написали: «Высокомерен с начальством». Грандиозно, да?.. Я достаточно независимый человек, но такой роскоши, как дядька – скажем, не подавать руки тем, кому не надо, – себе не позволял. Да и вообще формула «я не подам ему руки» мне не нравится. Я никого не сужу, сужу только судящих. Мы во всем виним тоталитарную систему, Сталина, а надо оборотиться на себя, осознать, что общего было у России с советской властью. Этих времен не выдержал никто – все так или иначе уступили. Не уступили только те, кто погиб или оказался в тюрьме. Весь наш кровавый опыт – это основа нашей цивилизации, нашей империи: ГУЛАГ КАК ЦИВИЛИЗАЦИЯ.

Когда в 71‑м я закончил «Пушкинский дом», тут же начал роман «Азарт» – о террористе, который в конце взрывает себя. В 76‑м заключил договор с «Совписом» на этот роман и получил аванс. И в тот же день случилось страшное событие: я сбил на машине человека, но не убил его и в тюрьму не сел.

Это была невероятная проба судьбы: через три года после этого, в 79‑м, я попал в метропольскую историю (А. Битов был одним из авторов и членов редколлегии бесцензурного литературного альманаха «Метрополь», выход которого в свет вызвал гнев брежневской власти. – А. С.), а в 78‑м в Америке издательство «Ardis» выпустило «Пушкинский дом» (первая его публикация на родине отдельной книгой произошла лишь в 1989‑м. – А. С.). С меня стали драть аванс за «Азарт», уволили из Литинститута, где я преподавал, мои рукописи из издательств и журналов восемь лет кряду возвращались. Это было задание Чека: жать по легальной линии. Многие предпочли безумию эмиграцию, и меня бы выпихнули, но, наверное, я не успел перейти какую-то грань. Подался в провинцию, болтался по республикам Кавказа, Средней Азии, стремился как можно больше узнать и увидеть. Счастлив, что те годы потратил на поездки по стране, а не на знакомство с другим миром.

В другой мир нас, положим, не пускали: железный занавес, как и берлинская стена – не мифические построения. «За границей не был и не тянет, и не потому, что щами сыт», – писал друг Андрея и мой товарищ по «Авроре» поэт Глеб Горбовский; для него первой заграницей стала Чехословакия в конце 70‑х, для меня тоже, но еще в 57‑м, куда я ездил на международный студенческий конгресс; в «настоящую» заграницу, т. е. в капстрану (капиталистическую) – соседнюю Финляндию – меня выпустили лишь в марте 90‑го.

С автором «Птиц», ставшим президентом Русского ПЕН-клуба и вице-президентом Международного писательского ПЕН-клуба, по летно-перелетной части спортивному журналисту было трудно тягаться. Битов выступал с чтением своих произведений во многих странах Европы, Азии, Северной и Южной Америки, преподавал русскую литературу студентам в Нью-Йоркском и Принстонском университетах, писал (набирал на компьютере) свои тексты в Берлине, Швейцарии, Франции, Швеции, принимал участие в совместных проектах с отечественными джазменами, читая под музыку стихотворения Пушкина и их черновики, сотрудничал с художником и режиссером кукольного театра Резо Габриадзе, получал престижные награды в России и за рубежом.

У нас и за рубежом о Битове пишут книги не только литературные критики, но и психологи, культурологи, философы. В конце прошлого века он получил в Лос-Анджелесе книгу на английском языке «Механизм забывания у Андрея Битова». В одном из исследований о механизме ума, которым воспользовался человек для выживания, я вычитал, что в основе памяти лежит забывание, как в основе ума – незнание.

Согласен ли с этим Андрей?

– Может быть. Меня всегда волновало: как человек умудряется забыть?! Как он сумел забыть двадцатый век, девятнадцатый, Пушкина, Блока?.. И как он при этом выжил в системе запрещенной культуры, запрещенного духа? Как выкрутился?.. Думаю, благодаря биологическому механизму…

У меня есть такой текст. Два героя стоят над автором, и один спрашивает: «Он мертвый или живой?» А другой отвечает: «Может, мертвый, может, живой, может, полуживой».

В чем заключается смертный грех? В грехе или в смерти? Нет ответа. И пока я не умер, я должен быть немертвым. Быть мертвым внутри жизни – это великий грех, этого нельзя разрешить себе.

Есть у человечества какая-то тайна, которая меня больше всего волнует. Целый биовид хранит эту тайну, тайну возраста, тайну секса. И никто не знает, сколько человеку хочется, когда он может, когда он умирает. Единственная программная вещь человечества – это то, что вы узнаете свой опыт, главным образом, любовный, а потом и всякий другой – последовательно. Никакой предварительной информации по опыту у человека нет, вы рождаетесь и умираете, не ведая того, что переживете. Эту информацию человечество никогда не сделает открытой. Люди договорились не выдавать главную тайну жизни. Возраст не сообщает возрасту о возрасте. Все у нас обработано, кроме этого. Это запрет рода, запрет вида.

Эта тайна гораздо глубже всей философии.

У людей одного поколения много общих, лучше сказать – схожих воспоминаний, ведь воспоминания всегда твои, личные.

В «Автобиографии-75», открывающей битовскую книгу о друзьях «БАГАЖЪ» с фото Юрия Роста и рисунками Резо Габриадзе (ее публикация в издательстве Arsis Books приурочена к 75-летию Андрея Битова), юбиляр, потомственный петербуржец, родившийся в Ленинграде 27 мая 1937 года, странник, скиталец, неутомимый путешественник («я до неприличия до сих пор люблю бесконечные перемещения») отмечает следующие знаки судьбы в начале пути к себе:

«Первое воспоминание – 1941 год, блокада.

Читать начал в 1946‑м. Первой книгой был “Робинзон Крузо”…

В 1949‑м, в связи с двумя великими юбилеями Пушкина и Сталина, мне был поручен доклад о Пушкине. Я добросовестно прочитал “всего” Пушкина. Он мне понравился меньше, чем Лермонтов и Гоголь, но надолго залег в подсознание. Летом того же года я впервые увидел Эльбрус и влюбился в горы.

В 1951‑м я в одиночку додумался до того, что впоследствии было названо бодибилдингом, и яростно занимался им, не пропуская ни одного дня несколько лет подряд.

В 1953 году не стало Сталина, а я стал самым молодым альпинистом СССР.

В 1954‑м, готовясь к вступительным экзаменам в Горный институт, я читал “Посмертные записки Пиквикского клуба” с таким восторгом, будто сам их написал».

И у меня первое врезавшееся в память воспоминание – война, бомбежки в сорок первом на Рыбинском водохранилище и в Астрахани. Читать начал в первый год войны, а «Робинзоном Крузо» и романами Диккенса восхищался уже в первые послевоенные годы. Пушкина и Лермонтова декламировал раненым красноармейцам в астраханских госпиталях, а доклад в школьном кружке литературы, восьмиклассником, делал о своем любимом Гоголе в 1952‑м, когда Сталин был еще жив, а Гоголь уже сто лет как умер. Гантелями силенку подкачивал, но главной моей спортивной страстью были игры с мячом. Конкурировать с ними могли только книги и путешествия. В том же, что и Анд рей, 49‑м увидел в Крыму, в «Артеке», горы и море, в которое влюбился сразу и бесповоротно. Любимыми школьными уроками были литература и география, мечтал стать путешественником, как Пржевальский.

Читая книги Андрея Битова о стране рассеянного света – поэтичнейшей стране мира Грузии, об Армении, которая научила его (и его читателей) любви к своей Родине – России, перечитывая на обломках империи «Уроки Армении», «Грузинский альбом», вспоминая нашу сумасшедшую, еще со школьных лет, любовь к географии, к путешествиям (читай: к свободе), я думал, неужели никакой дружбы народов на самом деле не было и все это только пропагандистские лозунги, не более того?..

– Утрата дружбы народов – единственная категория, ностальгически переживающаяся нами после того, как не стало советской власти, – сказал мне Андрей Битов, наделенный даром дружбы, пытавшийся обратить свое восхищение современниками в дружбу и передружить между собой близких ему людей. И сейчас, сужу по книге «БАГАЖЪ» (это слово образовалось из имен его друзей – Беллы Ахмадулиной, Резо Габриадзе, Юза Алешковского, Михаила Жванецкого, твердый знак укреплял его), он не промотал, не растерял этот дар: «Не было у меня более твердой валюты, чем дружба!»

– На официальном уровне, как лозунг, мы это презирали, а практически дружба народов была. Заслуги советской власти тут нет – это заслуга замкнутого пространства и железного занавеса. Все, что я знаю про народы, про нации, я знаю через нашу империю, через контакты с людьми, через их потрясающую сердечность. Люди признавали друг в друге людей помимо национальностей.

«Что может человек написать не о человеке – мне не совсем понятно, – говорил Битов в свой 50-летний юбилей. – Пиши он о траве, о камнях, о космосе – все будет о человеке. Этим он наверняка ограничен, огранен. Когда я начинал, я хотел написать о моем современнике, о его опыте так, чтобы в нем стали видны элементы вечные, чтобы современник узнавал в себе человека, Мне казалось, что так яснее и проще, чем погружать его в варево из времени и быта, общеизвестное. Мне казалось, человеку легче узнать себя, чем обстоятельства… Многим показалось наоборот: мое стремление к элементарности было обозначено как элитарность, а мой чувствительный герой, замирающий на грани мысли, был пренебрежительно назван интеллектуалом…»

Первым из крупных отечественных писателей оригинальность молодого коллеги отметил Юрий Трифонов («Юность», 1964, № 4). Для оценки способности ленинградского прозаика чутко передавать вибрации жизни он ввел термин «островидение»… Через много лет и десятилетий стало общим местом объявлять Андрея Битова гениальным стилистом, мастером интеллектуальной прозы.

«Мне не нравится, что меня объявляют стилистом и интеллектуалом, много работающим над словом и много знающим… – замечает Битов в “Автобиографии-75”. – Я верю лишь в дыхание, единство текста от первого до последнего слова. Это не я работаю над словом, а слово надо мной. “Произведение – это то, чего не было, а – есть”. Мне нравится это определение. У меня четыре ребенка от четырех женщин, в разных эпохах (от Хрущева до Горбачева), и пять внуков. Эти произведения останутся после меня незаконченными».

Он не разрешает себе быть мертвым внутри жизни. Как ветхозаветный страдалец Иов, он живет с отчаянием в сердце, для него, как для Александра Блока, отчаяние – норма самочувствия. Как жить, как выжить с этим всегдашним отчаянием в сердце?..

– Я так скажу: если бы Бога не было, я бы застрелился… Был момент, когда я собирался выйти на Красную площадь, облить себя бензином и поджечь. Это 79‑й год. Я подумал: если наши введут танки в Югославию, то я это сделаю. Почему-то думал, что мы вторгнемся на Балканы, а в Югославии у меня жила любимая женщина. Но Господь, должно быть, подтолкнул под локоть нашего министра обороны, и мы вошли в Афганистан. Об этом замечательно сказала одна вредная старушка, бывшая наша шпионка-резидентша на Востоке, у которой в Москве снимал комнату мой узбекский приятель по сценарным курсам. «Полный мрак! – воскликнула старушка. – Зачем нам это нужно? Там же ничего, кроме пыли и болезней, нет. И к тому же Афганистан всегда был наш».

Через четыре года после этого разговора выйдет книга «Дворец без царя», самая трепетная петербургская книга Битова, посвященная сыном 100-летию матери Ольги Алексеевны Кедровой. Должно быть, вспомнив, как мы смотрели с ним олимпийские прыжки в высоту, Андрей написал на ее титульном листе: «А. С. – прыгуну в глубину. А. Б. СПб, 30.05.05».

Эта формула-оценка мной не заслужена. В нашем поколении пишущих прыгун в глубину – прежде всего Андрей Битов.

Здесь бы и поставить точку, но черт меня дернул в шуваловской ночи раскрыть «Дворец без царя». Раскрыл… и к утру, черному, как ночь, ноябрьскому утру обнаружил себя на 173‑й странице битовской книги, в завершающем ее тексте «О преждевременности».

«Привыкли повторять: отсталая… а ведь Россия – преждевременная страна. Не говоря о социализме, о “попытке перейти от феодализма к коммунизму, минуя стадию развития”, Россия всегда готовилась не быть, а стать. Как можно сразу. Без последовательности, без преемственности… И Петербург преждевременен. Жертва пространства – жертва пространству».

И – внимание! – один из лучших прыгунов в глубину нашего поколения называет главного русского прыгуна в глубину: «Идея перепрыгнуть стадию развития воплотилась в Пушкине как ни в ком. Как ни в Петре, ни в Ленине. Причем никакого насилия, кроме как над самим собой. Потому что у него во власти было лишь слово, за него он и был в ответе… Петр принес себя в жертву Петербургу, Пушкин – русской речи, Петербург пожертвовал себя России, русские – XX веку. Кому же жертвует себя Россия, как не всему миру? Чтобы остался на земле человек».

Мужество человека, по мысли Битова, безгранично, как отчаяние, и равно ему.

Когда 28 января 1996 года умер Бродский, Андрей, за месяц до этого видевшийся с Иосифом в Нью-Йорке, узнал об этом по «ящику» в Переделкине и зарыдал, как теленок.

– Когда умирают самые близкие твои люди – мать, отец, – сказал он мне в один из этих скорбных для русской поэзии дней, – они перестают тебя заслонять и ты становишься голым на земле. Тебе больше ничего не предстоит. Другие пусть разбирают его, гения, нобелевского лауреата, на запчасти тщеславия, а я просто понял, что у меня не стало на земле заслона.

В некрологе, опубликованном в «Литгазете», Битов написал: «Смерть поэта – это не личная смерть. Поэты не умирают. Власть – это воплощение трусости мира. Она оказала ему много милостей и почестей, обвинив в тунеядстве, сослав на Запад, как на химию, а затем не дав визы похоронить родителей… Он мечтал быть футболистом или летчиком. Сердце не позволило ему, боясь такой работы. Он стал поэтом… У поэта не смерть, а сердце. И не сердце, а метафора. Сердце остановилось, не выдержало. И нет больше величайшего русского тунеядца. Скончался великий спорт смен и путешественник. Петербург потерял своего поэта…»

2013

От близости порой теряешь зрение

13 марта 2012 года у себя дома на Тамбовской улице в Санкт-Петербурге умер Александр Николаевич Анейчик – журналист, драматург, по сценариям которого снимались картины на Ленинградской студии научно-популярных фильмов, на Ленинградском, Карельском, Новосибирском телевидении.

За три недели до оказавшегося роковым инфаркта Саша, с которым я учился на филфаке ЛГУ в пятидесятые годы, отметил свое 75-летие. Я болел, не мог к нему выбраться, но пообещал, как только оклемаюсь, приехать с подарком – большой книгой Льва Лосева.

«Стихи» Лосева, нашего с Сашей университетского сокурсника, я не успел ему передать. В тот день, когда их привезли из типографии в издательство Ивана Лимбаха, Анейчика не стало. А вот за книгой любимого поэта Иосифа Бродского и Льва Лосева – веселого и смелого человека Владимира Уфлянда – «Мир человеческий изменчив» я съездил в редакцию журнала «Звезда» прошлой осенью и в день 200-летия Царскосельского, пушкинского лицея, 19 октября 2011 года вручил ее Саше. Надо было видеть, как он радовался стихам друга нашей юности: «Друг в добром здравьи – нет прекрасней зрелища. Нет чувств превыше дружбы и любви. Нет хуже зла, чем вечное безденежье, хоть и добра не купишь на рубли».

Лосев вспоминал в своем американском далёке, как, разгуливая в студенческие, оттепельные годы по Невскому и Университетской набережной, они с Леонидом Виноградовым, Михаилом Ереминым, Владимиром Уфляндом пели на мотив марша авиации Хлебникова: «Тулупы мы /земляные кроты / родились мы глупыми / но глупым родился и ты». А мы шатались теми же маршрутами: Александр Шарымов, его названый брат Александр Анейчик, Борис Спасский, Борис Грищенко, Виталий Вильчинский, Борис Моисеев, автор этих строк – и во все горло орали шарымовское: «Мы все идем к великой цели, / Шумит один лишь Пастернак, / Но прямо в лоб ему нацелен / Наш сокрушительный кулак».

Александр Анейчик, великолепно образованный, блистательно знавший литературу, архитектуру, живопись (недаром по его сценариям сделаны лучшие документальные ленты об Эрмитаже), не писал стихов, как поэты филологической школы, и все-таки был истинным поэтом. Поэтом жизни. Родившийся в роковом для страны тридцать седьмом, ребенком испытавший военное лихолетье, бомбежки, голод, и потом, уже в зрелом возрасте, живший материально стесненно, в вечном безденежье, Саша Анейчик, как и герой «Песни о моем друге» Уфлянда, знал, что добра не купишь за рубли. Вполне возможно, что Володя, когда писал эту «Песню» в 68‑м, имел в виду прежде всего Анейчика. Разве не об Анейчике сказано: «Цветенья дым струится над Отчизною. Отцы и братья трудятся в полях. А я стою. И мне навстречу издали мой друг идет по лесу на бровях. То соловьем поет он, то синицею. В его душе творится благодать. Того гляди возьмут его в милицию, и девять дней его нам не видать».

Впрочем, в душе творилась благодать и у других друзей поэта – Володи Герасимова, Миши Красильникова, Саши Шарымова. Шарымов и Красильников первыми зарифмовали белорусскую фамилию Анейчика, когда накануне нашего финального матча с химиками на первенство университета написали на громадном листе ватмана и вывесили в филфаковском коридоре призыв, завлекающий прекрасных факультетских дев на завтрашний волейбол: «Химик, глотай химикалий ртом: удивляться нечего! Играем с Панкратовым не хуже, чем с Калертом, а с Калертом не хуже, чем с Анейчиком!»

Анейчик, как и все мы, был человеком игры. Живя в подмосковной Дубне, он играл за юношескую волейбольную сборную Российской Федерации и был нападающим нашей факультетской команды. В школьные годы занимался в студии у Дарьи Зеркаловой, знаменитой актрисы Малого театра, а в студенческие играл в домашних спектаклях Александра Мгеброва, выступавшего еще в Театре Комиссаржевской с самой Верой Федоровной, на Ленинградском телевидении работал над несколькими спектаклями вместе с Михаилом Козаковым…

Мастер устного рассказа, профессиональный сценарист, много лет сотрудничавший с киностудиями, телевидением, БКЗ «Октябрьский», Анейчик не был человеком текста. Во всяком случае для меня тексты Анейчика долгое время были terra incognita. Каково же было мое удивление, когда я приобрел однажды в книжном ларьке петербургский детский исторический журнал «Автобус» (№ 2 за 2002 год) с портретами Михаила Сперанского и Алексея Аракчеева, двух главных фигур александровской эпохи, на обложке и в середине журнала увидел знакомое имя Александра Анейчика. Оно стояло над двумя публикациями – «Изгнание из Рая» и «И унес с собой ту тайну».

Я давно знал Сашу как редкого знатока живописи и архитектуры, но понятия не имел, как изощренно он владеет пером… Вот начало первого очерка, посвященного «Райским вратам» во Флоренции и их копии для Казанского собора в Санкт-Петербурге: «Поначалу было желание написать маленький, но свирепый очерк “Дело об обез главленном Давиде”. Но пересилили другие чувства. Какие – поймете сами».

– «Маленький, но свирепый…» Да вы поэт, сударь, – сказал я Анейчику по телефону и наговорил еще кучу комплиментов автору.

У второго текста – о Самсоне Суханове, первом среди каменных дел петербургских мастеров, такой зачин: «К зданиям привыкаешь, как к людям. От близости порой теряешь зрение, вплоть до слепоты. Помню, что очнулся, словно от пинка, прочитав: “Применяйте колоннаду и портик там, где они действительно нужны людям… Логична колоннада в Парфеноне, Бирже Томона. На бирже заключались сделки под портиком… Но в Казанском соборе, где никто никогда не бывает, колоннада не нужна”. Вывод обескураживающий, тем более в устах Андрея Бурова, многоопытного архитектора. Такие суждения высказываются подчас, чтобы разбудить нас от дремоты: привычное вовсе не значит бесспорное, надо учиться видеть собственными глазами, а не вторить».

Верно: от близости порой теряешь зрение. А ведь Саша действительно умел видеть красоту собственными глазами…

Анейчик был настолько колоритной фигурой, что не заметить его, возвышающегося над согражданами, было просто-напросто (его любимое словцо) невозможно. Мемуаристы «Сайгона» отмечают в рассказах об этом приюте богемы, толковавшей свободно за чашкой кофе обо всем на свете, двух высоченных завсегдатаев с трубками во рту – Сергея Довлатова и Александра Анейчика. В своей книге «Время игры» автор этих строк вывел Сашу Анейчика под его студенческим волейбольным прозвищем Орлуша, а Шарымов посвятил ему несколько стихотворений. Одно из них, написанное в день рождения «брата» в 80‑м, объясняло саму суть явления Анейчика:

 
Что такое «Анейчик»?
Это – с робостью бой.
Это – киноразведчик,
В путь зовущий с собой.
Слушай, юноша! Если
Ты почувствуешь вдруг
Приступ сил неизвестный,
Сердца смелого стук –
Будь за это ты вечно
Благодарен судьбе:
Это значит – «Анейчик»
Пробудился в тебе.
 

Пожалуй, никто из нашего университетского содружества, нашего лицейского братства, не был в такой мере, как Александр Анейчик, наделен талантом дружбы, редким даром воспринимать жизнь как чудо, как праздник.

От него нельзя было услышать дурного, злого слова ни о ком, даже о тех, кто это тысячу раз заслужил. У него была незлобивая душа. Успехам друзей Саша радовался больше, чем своим. Красивый, велеречивый, но не шумный, не громогласный, он первым спешил на помощь попавшему в беду товарищу. Друзья платили ему ответной любовью. Он был счастлив в дружбе и любви.

Саша и его жена Нина Василькова, талантливая актриса, Нинуля, как он ее называл все сорок пять лет их совместной жизни, были трогательной парой. Они относились друг к другу нежно, трепетно, влюбленно, как в день первой встречи.

Это была любовь с первого взгляда и до последнего часа Нинули, умершей 19 ноября 2009 года от неизлечимой болезни на руках у мужа. Терпеливо, стоически ухаживавший долгие месяцы болезни Нины, матери их сына Николы, художника, живущего в Лондоне с женой Аней и сыном Алексеем, он резко сдал после ее ухода. У него заболело сердце, все чаще скорая отвозила его с сердечными приступами в больницу, врачи предлагали ему шунтироваться, он соглашался, но как становилось немного полегче и можно было дышать полной грудью, просил отпустить его домой…

Осенью прошлого года, когда мы читали, перебивая друг друга, Уфлянда, он аккуратно завернул его книгу, спрятал ее в свою большую сумку и сказал:

– Знаешь, я решил никогда не шунтироваться. Ни к чему. Сколько мне Богом отпущено, столько и буду жить…

Я стал ругать его за дурацкий фатализм, а он только улыбнулся и приобнял меня…

Теперь думаю: может, Саша был прав?.. Да, больше он никогда не войдет в наши дома на бровях с поклоном в знак приветствия, как у Уфлянда в той же «Песне о моем друге» сказано, но само имя Александра Анейчика, человека-праздника, память о нем еще долгие годы будет прибавлять света и смысла в жизни его друзей и тех, кто идет на смену нашему поколению.

2012