Текст книги "Единственная игра, в которую стоит играть. Книга не только о спорте (сборник)"

А мы, подарившие миру футбольного гения Эдуарда Стрельцова, лучшего вратаря двадцатого столетия – Льва Яшина, «гения разбойного прорыва» Всеволода Боброва, Григория Федотова, который, по словам Константина Бескова, играл как дышал, Пеку Дементьева, своими неподражаемыми финтами делавшего клоунов из противников, Валерия Воронина, Альберта Шестернева – игроков сборных мира, эталонных игроков середины поля и защиты, элегантных и умных – что из наше го отечественного склада характера, наше го мирочувствования, мировидения отрази лось в лучших наших командах, лучших наших игроках?..

Всех отечественных футбольных гигантов рассмотреть под этим углом зрения не берусь, а вот Стрельцова попробую.

«Русский танк», как его чаще всего называли за рубежом, это лежащее на поверхности сравнение-определение внутренней сути стрельцовской игры не выражает. Он ведь художник, поэт игры, в одном из некрологов в июле 1990‑го его назвали Есениным футбола. А я, когда имел счастье видеть на поле этого непостижимого, летящего над газоном форварда (только еще у одного нашего игрока, баскетболиста Александра Белова, была эта крылатая мощь), вколачивающего мячики в сетку ворот с особым шиком, щегольством, как шары в лузу, или раздающего передачи партнерам то пят кой, то «шведкой», передачи такой точности, скрытности, остроумия, словно они сделаны не ногой, а рукой, вспоминал почему-то «Балладу о Новом годе» Владимира Луговского, написанную в 57‑м, когда Стрельцов забивал особенно много, только в матчах с тремя французскими клубами – «Реймсом», «Рэсингом», «Ниццей» – сделал два хет-трика, а Иванов про вел четыре мяча с его колдовских передач, после чего «Франс футбол» поспешил включить Эдуарда в число реальных претендентов на приз лучшему футболисту Европы.

Вот эти строки Луговского, сочиненные в пятьдесят седьмом, но описывающие встречу года девятнадцатого: «У статуи Родена мы пили спирт-сырец – / Художник, два чекиста и я – полумертвец… / Чекисты пили истово, кожанками шурша. / Кипела у Художника широкая душа».

Широкая кипящая душа – вот игра Стрельцова, на которой лежит печать русского национального характера.

Сердить, злить кипящую широкую душу – себе дороже. Поймал кураж, взыграло ретивое – раззудись, плечо, размахнись, рука (в нашем случае – нога): и нет в подлунном мире силы, чтобы окоротить эту размашистую мощь – и, совсем по Го голю, постораниваются, дают дорогу птице-тройке и белому ангелу-богатырю (белая торпедовская форма шла Стрельцову больше всего) другие народы и государства, другие национальные команды.

У птицы-тройки и у крылатого игрока одни корни, одна почва. Размах, широта, окрыленность, завороженность, вполне по Толстому – вспомните симоновского Федора Протасова с его апологией не свободы, а воли, – таков и Стрельцов на зеленом поле. Стрельцов, поймавший свою игру, мудрый всевидец, интуитивно, вполне по-смысловски схватывал соль позиции (Смыслов был любимым шахматистом Стрельцова, о чем Эдуард Анатольевич сообщил автору этих строк в Петрозаводске тридцать два года назад) и находил, как правило, самое неожиданное продолжение. В этом они схожи, бразильский и русский чудотворцы, король коронованный и король, который мог бы занять футбольный трон по праву таланта, если бы черт не догадал его родиться с умом и талантом в России, где талантам, как нигде, умеют ставить палки в колеса…

В недавно прошедшем по РТР четырехсерийном фильме Николая Сванидзе «Футбольные войны» центрфорвард сборной СССР 50–60‑х годов Виктор Понедельник вспомнил, как по возвращении с матча-переигровки со сборной Польши, отборочного матча чемпионата мира-58, кстати, выигранного нашей командой (гол забил Стрельцов), к ним на базу приехали председатель Всесоюзного комитета по физкультуре и спорту и руководитель Секции (с 1959 года – Федерации) футбола СССР и отборным матом крыли всех за опоздание Стрельцова и Иванова на поезд «Москва – Берлин» (повторный матч с поляками играли в Лейпциге, а нагнали они поезд на машине в Можайске), как министр спорта угро жал: «Стрельцова я все равно посажу!»

И посадили. Формально это сделал мытищинский судья Гусев, рассматривавший дело об изнасиловании и злостном хулиганстве, дело, шитое белыми нитками. Кроме Стрельцова по делу проходили еще два игрока сборной – нападающий Борис Тату шин и защитник Михаил Огоньков. Как и Стрельцов, они не поехали тогда в Швецию на чемпионат мира по футболу, соревнование, в мировой спортивной табели о рангах стоящее сразу за Олимпийскими играми. Никакой судья, никакой министр во времена безраздельной власти коммунистической партии не посмел бы обескровить главную государственную команду страны. Тем, кто жил тогда, ясно, что решение принималось на Старой площади в Москве.

Выйдя на свободу после семи лет заключения, Стрельцов снова творил чудеса, правда, в другом формате: теперь он вел игру, его пасы пяткой, способность создать из ничего, на ровном месте голевую ситуацию восхищали, а при случае его «сорокопятка» осечек не давала. Дважды – в 1967 и 1968 годах – он был признан лучшим футболистом страны и через год после чемпионата мира-66 поко рил англичан своей игрой на «Уэмбли» в со ставе советской сборной, встречавшейся в товарищеском матче с тогдашним чемпионом мира – национальной командой Англии.

А ведь могли, все шло к этому, мы, а не немцы биться в финале мирового первенства с хозяевами поля за Кубок Жюля Римэ. Биться и победить! В нашей сборной было тогда «ко пье-шампур», на который

можно было нани зать кого угодно: вратарь Лев Яшин, центральный защитник Альберт Шестернев, полузащит ник Валерий Воронин и Эдуард Стрельцов на острие атаки. И – главное – был тренер Константин Бесков, великий строитель игры, ценивший в игроках прежде всего ум и артистизм, выделивший Стрельцова еще на заре – и своей тренерской деятельности, и игроцкой карьеры Эдуарда – и предполагавший повезти в Англию, через десять лет после Мельбур на, лучший атакующий тандем за всю историю советского футбола – Валентина Иванова и Эдуарда Стрельцова. Бесков, создавший за год – с вес ны 1963‑го по лето 1964‑го – самую мощную и интересную, по мнению «Франс футбола», команду, какую Советам когда-либо удава лось создать, был отставлен от сборной за второе место в Европе, за проигрыш хозяевам поля испанцам в финале Кубка Европы в Мадриде в присутствии генералиссимуса Франко. Вместо Бескова сборную к английскому чемпионату мира готовил Николай Морозов, тренер среднего достатка, как говаривал в аналогичных случаях Анатолий Тарасов. Вместо Иванова и Стрельцова Морозов призвал в команду Банишиевского и Малофеева.

О чуде воскрешения Стрельцова тогда говорили на кухнях не меньше, чем о политике. Через несколько лет, когда цензурный гнет уже ослаб, но цензура еще не была отменена, я, выпустив в «Физкультуре и спорте» «Время игры», подал в это же издательство заявку на новую книгу – «Великие комбинаторы», сборник по вестей о великих игроках и тренерах – Пеле и Стрельцове, Кондрашине и Белове, Платонове и Зайцеве, Тале и Спасском. Из этой за теи ничего не вышло: «ФиС» перестал выпускать такого рода литературу, а потом вообще приказал долго жить, и от всего корпуса книги у меня осталось только начало повести о королях футбола, поскольку, по моему предположению, если бы власти не расправились в конце пятидесятых со Стрельцовым, сборная Советского Союза сошлась бы в финале шведского чемпионата мира с бразильцами и мир получил бы двух королей футбола, двух Эдсонов-Эдуардов (в финале в дополнительное время автор отдавал победу бразильцам – 3:2), Эдуарда Первого и Эдуарда Второго.

Далее, как ни крути, все встало бы на свои места. Эдсон бразильский вел бы себя размеренно, аккуратно, правильно, снимаясь в детективных телесериалах, записывая песни под гитару, удачно занимаясь бизнесом, женясь, плодя детей, как вел себя реальный Пеле, гений

и гениальный импресарио своего божественного дара в одном лице, а Эдик русский, наколотив кучу голов полякам, англичанам, австрийцам, итальянцам и прочим шведам, рано или поздно промотал бы свой талант и ушел из жизни, наверное, раньше отпущенного срока. Так с Эдуардом Анатольевичем и вышло. Он умер 21 июля 1990 года, в день своего 53-летия, от жесточайшей болезни: облучился, когда сидел в зоне.

Впрочем, кто знает, как повернулось бы колесо фортуны, если бы Стрельцова на семь лет (включая пять тюремных) не отлучили от большого футбола, если бы короновали в Швеции сорок четыре года назад…

Ну что за нескладная, что за незадавшаяся жизнь у российских талантов… Как будто кто-то из верховных, небесных сфер, когда жизнь у наших талантов идет наперекосяк, катится под откос, утешает их: ничего, ребята, ничего, сынки, дай те только срок, будет вам и дудочка, будет и свисток, все будет потом, когда отмотаете свой срок на грешной земле – и стадионы, и улицы, названные вашими именами, и памятники в центре Москвы, все будет вам, Эдик, Володя, Булат, когда вас уже не будет…

Дали срок Эдуарду Стрельцову, потом уложили на Ваганьковское кладбище, в «Писательскую аллею», теперь вот торпедовскому стадиону присвоили его имя, памятник поставили в Лужниках и несут цветы к подножию бронзового центрфорварда, не коронованного короля футбола, чья песня оборвалась, чью песню оборвали на щемя щей ноте невообразимой высоты…

2002

Часть II. Оранжевое солнце Петербурга

Любовь больше того, кто любит.

Иосиф Бродский

Верность

У Александра Белова была грация Александра Вертинского – певучие руки, льющаяся, как вода ручья, пластика тела, сильного, гибкого, хрупкого…

«Не могу, не хочу, наконец, не желаю! / И, приветствуя радостный плен, / Я со сцены вам сердце, как мячик, бросаю! / Ну, ловите, принцесса Ирен!»

Почему-то всегда, когда в наших широтах в свои права вступает осень (а Белов – человек осени, он родился 9 ноября 1951‑го, умер 3 октября 1978‑го), я вспоминаю Вертинского, его концерт в Капелле, оказавшийся последним, прощальным, – мы, счастливые зрители, слушатели того концерта, были тогда, почти полвека назад, ленинградскими студентами, – и тщетно пытаюсь поймать брошенное великим артистом сердце-мячик…

Оранжевый баскетбольный мяч – солнце спортивного Петербурга.

Оранжевое солнце Петербурга – это Александр Белов, бросивший нам, своим современникам и потомкам, мяч-сердце, ушедший со сцены – недоиграв, недолюбив – в неполные двадцать семь, обрекший нас на посмертное обожание, на вечную любовь.

«О, как трудно любить в этом мире приличий, / О, как больно любить без конца!»

Четверть века, прошедшие с трагического дня 3 октября 1978 года, не притупили нашу боль, боль-недоумение, боль-растерянность: высшая человеческая одаренность и высшая несправедливость – прервать такой полет, не дать Икару долететь до Солнца…

Александр Белов не оста вил после себя детей, но сколько людей, годящихся ему по возрасту в отцы и старшие братья, почувствовали себя сиротами после его внезапно го ухода. Гений всегда старше своих лет и своих сверстни ков. Его тайна – это тайна при сутствия вечности во времени.

Александр Белов не оста вил после себя детей, но Са шины друзья, баскетбольные таланты и поклонники талан тов, давали рождавшимся после смерти Белова своим детям его имя: сыновья Александра

Большакова, Ивана Рожина, Сергея Белова, Иго ря Онокова, Андрея Мальцева, Сергея Чеснокова, Свет ланы Тарасовой (Кузнецо вой), дочери Людмилы Муравьевой, Вячеслава Бородина, Владимира Овчинникова, брата Александры Овчинниковой, вдовы Белова, – все они Саши, все с молоком матери впитали любовь к человеку, наделенно му главным человеческим даром – любви и доброты.

Этим даром был отмечен первый (и единственный) тренер Белова Владимир Петрович Кондрашин, не только учивший Сашу премудростям игры, но и сам учившийся у гениального ученика тому, чего не вычитаешь ни в одном учеб нике, тому, что дается гению до опыта и что способен впитать только человек такой же природной одаренности и той же природной химии таланта.

Тренер и ученик – сообщающиеся сосуды, они одной крови – Белов, ученик Кондрашина, и Кондрашин – учитель и ученик Белова.

«Чем больше времени проходит с момента его смер ти, тем больше я благодарен Сашке за то, что он был», – говорил Кондрашин на Мемо риале Белова в декабре 1997 года. А несколькими годами раньше он сказал одному московскому журналисту: «У меня Сашка Белов умер. Это для кого-то больше десяти лет с его смерти прошло, для меня – будто сегодня утром случилось».

Беловская невероятная доброта у Саши – от Марии Дмитриевны, по словам Кондрашина, мамы не только Саши, но и всей на шей команды – ленинградского «Спартака». После смерти Александра, чтобы хоть как-то облегчить ее боль, тренер брал Марию Дмитриевну в поездки с командой по городам Союза, а на сборах в Цахкадзоре, Сухуми она была у спартаковцев и врачом, и массажистом, готовила завтраки, обеды, ужины…

Мать команды. Отец команды. Все в кондрашинско-беловском спортивном семейном мире держалось на любви и вере, на страсти и верности. Верность своей команде, родному городу, друзьям, отечеству Кондрашин считал важнейшим нравственным качеством Александра Белова.

Сегодня, в 25‑ю годовщину смерти Белова, родные и друзья придут на его могилу на Северном клад бище, где рядом с ним упокоились Мария Дмитриев на и Владимир Петрович, положат цветы, выпьют на помин души и с надеждой и тревогой взглянут на небо – светит ли солнце? Все эти годы без Саши солнце не пропускало день 3 октября. «Санька нам всегда посве тит», – говорила обычно Мария Дмитриевна.

Посветит, обязательно посветит нам оранжевое солнце Санкт-Петербурга…

2003

Редко в чем-либо соглашались друг с другом Владимир Кондрашин и Александр Гомельский, легендарные тренеры и непримиримые соперники, под руководством которых советские баскетболисты завоевывали золотые олимпийские медали. Первым это сделал Кондрашин в Мюнхене (1972), нарушивший гегемонию американцев. А в 1988‑м на высшую ступень олимпийского пъедестала в Сеуле сборную страны привел Гомельский. Но в одном, вернее на одном, они сошлись – на центровом из поднебесья, игроке ленинградского «Спартака» и сборной Советского Союза Александре Белове, задолго до Его Воздушества Майкла Джордана царившем – парившем! – в воздухе под обоими щитами.

Кондрашин считал, что Сашка в середине 70‑х прошел бы в стартовую пятерку любой команды НБА, что, нарастив три-четыре килограмма мышечной массы, был бы готовой суперзвездой американского профессионального баскетбола.

И Гомельский был того же мнения: «Уверен, Александр Белов мог бы быть среди лидеров НБА. Он был настоящим универсалом, умел в баскетболе все. Белов любил красивый баскетбол и на площадке все делал легко, играючи. Да и сам был красавцем – высокий парень, блондин – залюбуешься. Кондрашину за одного Сашку можно поставить памятник».

В сознании тех, кто знал Белова и Кондрашина, в памяти тех, кто имел счастье видеть «Спартак» кондрашинско-беловской эры, их имена нерасторжимы. И при жизни они были близки, как редко бывают близки даже родные по крови люди, и после смерти лежат рядом, на Северном кладбище, и традиционный баскетбольный сезон в нашем городе открывается международным турниром во дворце спорта «Юбилейный», который официально называется «Кубок Владимира Кондрашина и Александра Белова», и Фонд развития баскетбола, учрежденный по инициативе их родственников Евгении Кондрашиной, Александры Овчинниковой, Игоря Онокова и много делающий для приобщения к спорту детей, школьников, носит их имена.

Летом 1991 года в канун турнира-мемориала Александра Белова главный редактор питерской газеты «Спорт, человек, время» Магда Алексеева попросила меня написать слово о Белове. Оно было опубликовано в номере за 22 августа: когда редакция готовила его, произошел путч и было неясно, состоится ли турнир памяти Белова, выйдет ли газета, да и на каком свете мы будем жить после августа девяносто первого…

На первой полосе еженедельника было фото заполненной народом 20 августа Дворцовой площади, с аббревиатурой: «СПОРТ: это Свобода, Правда, Организованность, Равенство всех перед законом, Торжество справедливости». А на последней, шестнадцатой, странице – снимок Александра Белова, только что отправившего победный мяч в кольцо американской сборной в олимпийском Мюнхене, и очерк «Александр – имя гения».

Между именем и характером, именем и судьбой – тесная связь. Эманация имени и связанных с ним мысли, образа так же реальна, как прикосновение ладони, губ, ветра. Об этом писал один из самых универсальных мыслителей России Павел Флоренский: «Имя Александр хочет быть микрокосмом, и когда получает достаточный питательный материал для оформления, то становится таковым: гений».

Моего героя зовут Александр. Как Александра Сергеевича Пушкина и Александра Александровича Блока. Правда, Белова, не дожившего до лермонтовского двадцатисемилетнего срока, назвали Александром Александровичем только однажды – в некрологе.

Родившемуся 9 ноября 1951 года в Ленинграде и названному Сашей, Александром мамой, блокадной медсестрой Марией Дмитриевной, хватило для оформления в гении 26 лет 10 месяцев и 24 дней. Ни на кого не похожий, ни с кем не сравнимый, он и в игре был редчайшим алмазом, чудом, о ком говорят «один на миллион», и умер (3 октября 1978 года) от редчайшей болезни – саркомы сердца. Он был и здесь выделен из ряда, в его игре была отрешенность, во взгляде какая-то глубоко скрытая, потаенная печаль, словно он предчувствовал свой недолгий земной срок; встреча с мячом, по утверждению медицинских светил, продлила его жизнь, которая без баскетбола могла бы оборваться еще в юности.

Приходилось слышать, что Белов с его редчайшей природной одаренностью стал бы звездой и без Кондрашина. Возможно, хотя проверить это предположение нельзя. По-моему, им обоим сказочно повезло, что они не разминулись во времени и пространстве. А больше всего повезло нам, пленникам высокой игры, что 33-летний спартаковский тренер Кондрашин, заканчивавший играть в команде мастеров ленинградского «Спартака» (мне нравилось, как он бросает от головы двумя руками, я даже скопировал его бросок, сам-то Петрович с присущей ему самоиронией говорил о своей игре: «Я очень жадный был до мяча, схвачу его и никому не отдаю – поэтому много забивал») и работавший в детско-юношеской спартаковской школе, однажды для своих селекционных прогулок выбрал закоулок, где помещалась 155‑я школа Смольнинского района и в пустынном, тихом – шли уроки – коридоре увидел осторожно выглядывавшего из туалета парнишку, выгнанного учительницей с урока за баловство. Для своих одиннадцати лет он был высоким, на глаз 166–168 сантиметров. Узнав у учительницы домашний адрес Беловых (они жили в коммуналке на 7‑й Советской в одной комнате вчетвером – Саша, его мать, с блокады работавшая в Институте усовершенствования врачей, отец, получивший тяжелое ранение под Сталинградом и часто болевший, и суровая бабушка по отцовской линии, державшая в ежовых рукавицах внука, целый день пропадавшего на улице), тренер познакомился с родителями и пригласил Сашу на занятия. Тот пришел, разделся, ручки и ножки, вспоминал потом Кондрашин, у него были длинненькие, узлы коленей и локтей мягкие, а это признак хороший, значит должен расти и расти. Но парнишка оказался шебутной, на первом же занятии ему стало скучно, он начал выделывать коленца, а когда тренер пригрозил, что выгонит его, слинял с тренировки. Владимир Петрович два месяца выдерживал характер, но поскольку дело двигалось к летнему спортивному лагерю, а парнишка ему «в душу запал», он не выдержал, снова пошел на 7‑ю Советскую, поговорил в присутствии родителей с Санькой, и тот возвратился в кондрашинскую школу.

«В душу запал» – это главные слова. Кондрашин признавал только игру, согретую душой, взаимоотношения людей, настоянные на любви. При всем том он никогда не сюсюкал с воспитанниками, умел быть строгим, особенно доставалось от него тем, к кому он в глубине души относился нежно, как, скажем, к Ване Едешко и Саше Белову… Сколько пришлось им слышать от него – «баран», «портач»… Крут был Батюшка, как звали его за глаза спартаковцы, но добр и сердечен, любил Саньку, как сына, для Саши Кондрашин был вторым отцом, а Юра, сын Владимира Петровича и Евгении Вячеславовны, – братом.

Звездой, пожалуй, Белов стал бы и без Кондрашина. Но чудом игры, способным гениально сыграть практически на любом месте в команде (на чемпионате мира 1974 года включенный в символическую сборную планеты Александр был назван в числе лучших защитников, нападающих и центровых!), накрывавшим могучих гулливеров выше его на полголовы, словно школьников-приготовишек, выбиравшим единственно правильную позицию под чужим и своим щитом, творившим свой баскетбол с немыслимым изяществом каждого жеста, похожим красотой своей игры на их с Сашей Овчинниковой, женой, любимую улицу родного города – совершеннейшую по пропорциям улицу Зодчего Росси, он мог стать только рядом с учителем такой же природной одаренности, как он сам.

Черты петербургского ампира игра кондрашинской команды обретала, когда одним из пятерых на площадке был Санька, рожденный летать, но наученный Батюшкой ползать – пахать, горбатиться в защите, рвать пупок ради победы своей команды. Впитывавший, как родосская губка, новое знание о человеке и спорте из книг, журналов, фильмов, из разговоров с умными людьми, пропускавший через себя музыку игры, что позволяло ему вдохновенно шаманить на скамейке, делая непостижимые замены, Кондрашин и сам учился у своих игроков – Вольнова, Едешко, Паулаускаса, Большакова, а прежде всего у Александра Белова, Колосса Питерского, который был для него одним из семи чудес света, как Колосс Родосский.

Не сразу, наверное, не сразу, но в один прекрасный день – позволю себе высказать такое предположение – Кондрашин осознал, что Санька играет не просто бесподобно, гениально, божественно. Все эти высокие слова не передавали фантастичности, ирреальности, нездешности его игры. Так играли, наверное, переполненные музыкой и любовью Паганини, Моцарт, Рахманинов, Высоцкий… Так играл обшарпанный, нищий, галлюцинирующий от рома, наркотиков и звучавшей в его мозгу и сердце небесной музыки саксофонист Джонни, герой новеллы Хулио Кортасара «Преследователь», посвященной памяти непревзойденного американского музыканта Чарли Паркера. У него был удивительный дар, которым не обладал никто из джазистов: «Джонни всегда играет “завтра”, а все сыгранное им тотчас остается позади, в этом самом “сегодня”, из которого он легко вырывается с первыми же звуками своей музыки».

Совсем как Александр Белов, человек, который всегда играл «завтра».

2013