Текст книги "Единственная игра, в которую стоит играть. Книга не только о спорте (сборник)"

Превзошедший самого себя

О чемпионе мельбурнской Олимпиады Геннадии Шаткове, великом боксере, ставшем за гранью ринга великим человеком, первым в литературном журнале написал Герман Попов, блокадный мальчик, учившийся, как и Геннадий, в Ленинградском университете. Очерк «Победа, не увенчанная олимпийской медалью» напечатала «Аврора» в августовском номере за 1972 год, в канун Олимпийских игр в Мюнхене. У ног сидящего в кресле сильного мужчины в хемингуэевском свитере, изображенного на фотографии, лежала огромная собака.

За финальный бой, выигранный на ринге в Мельбурне в 1956‑м, Шатков получил орден Ленина от советского государства и золотую медаль от Международного олимпийского комитета. Бой, выигранный Шатковым у судьбы после тяжелого стволового инсульта в 1969‑м, не увенчанный наградами, навсегда сохранится в нашей памяти.

У Шаткова (это запомнилось при нашей первой встрече в феврале пятьдесят седьмого в студенческом общежитии университета на улице Стахановцев) была красиво посаженная голова и «веселые глаза человека, которого не победить». Так писал о старом рыбаке Эрнест Хемингуэй, получивший за повесть «Старик и море» Нобелевскую премию в пятьдесят четвертом. В тот год я поступил в университет, а Шатков был на последнем, пятом курсе.

Человек с веселыми глазами, с головой роденовского мыслителя и спиной портового грузчика, в элегантном темно-синем костюме, пришел на встречу к своим коллегам студентам и аспирантам юрфака, жившим в общаге на Малой Охте, и к нам, филфаковским студентам и студенткам: девы-филологини составляли подавляющее большинство нашего факультета. Они как никто сумели оценить его красоту, обаяние силы и мужественности, отсутствие рисовки и позерства, свойственные нашему брату, окруженному повышенным женским вниманием. Он держался естественно, рассказывая о мельнбургской эпопее, не кичился силой и удачливостью, хотя газетчики и радиокомментаторы захлебывались от восторга, описывая бег Владимира Куца по дорожке мельнбургского стадиона и бои первых советских олимпийских чемпионов по боксу Владимира Сафронова, Владимира Енгибаряна и Геннадия Шаткова, удар которого, как сказал в интервью австралийским газетчикам его противник в финале чилиец Роман Тапиа, «сначала чувствуешь, потом уже замечаешь».

Вблизи, совсем рядом, я увидел Шаткова впервые в тот зимний вечер пятьдесят седьмого, но уже имел представление о том, как он боксирует. Летом 1956‑го в Москве проходил боксерский турнир Первой летней Спартакиады народов СССР. Ленинградец Шатков работал на контратаках и, усыпив внимание противника, проводил свою коронную комбинацию «тройку», завершая ее нокаутирующим ударом. «Но Шатков обладал не только сокрушительным ударом – техника его была блистательна, – писал чемпион токийской Олимпиады Валерий Попенченко. – Боксер-новатор, боксер-интеллектуал всегда вел на ринге тонкую и умную тактическую игру. Сочетание специфической, одному ему присущей мягкой вкрадчивой манеры, гипнотизирующей противника своей обманчивой медлительностью, с внезапным взрывным ударом делали Геннадия Шаткова опасным для любого противника».

В день встречи Шаткова в студенческом общежитии к нам нагрянули гости из соседнего рабочего общежития. Обычно они заправлялись перед танцами спиртным и, разгоряченные хмелем и близостью молодых женских тел, задирали будущих законников и дрались под истошные вопли партнерш…

Пришли они и в этот раз, понятия не имея, кого мы принимаем в тот вечер. Шатков уже заканчивал рассказ о Мельбурне, когда шум, доносившийся из вестибюля, вынудил ведущего прервать встречу. В вестибюле уже вовсю махались строители и студенты. Одному из наших разбили лицо, у нападавших были кастеты и ножи, вахтерша тщетно набирала номер дежурного милиции, наши парни, подняв стулья, пытались оттеснить хулиганов к входной двери.

Драка переросла бы в побоище, если бы не Шатков. Он один сохранял спокойствие в этом взбаламученном море. «Спокойно, ребята, – сказал Шатков. – Оставайтесь на месте, я сам с ними разберусь». И разобрался. Без единого удара. Сказал незваным гостям, что он чемпион Олимпийских игр в Мельбурне по боксу и посоветовал им идти домой подобру-поздорову…

Тогда я и увидел совсем близко веселые глаза мужественного человека, которого не победить…

Через двадцать три года, весной восьмидесятого, распоясавшиеся хулиганы не послушались правоведа, юриста Шаткова, и им пришлось на собственной шкуре испытать силу и молниеносность его сокрушительного удара. Дело было в дачном кооперативе Сады. Пятеро поддавших «дембелей» куролесили в соседних поселках и в конце концов заявились в Сады, где доцент кафедры спортивных единоборств лесгафтовского института физкультуры строил для жены Тамары, преподавателя инженерно-строительного института, дочери Аллы, ее маленького сына Вити Набутова (Алла была замужем за сыном выдающегося радиокомментатора Виктора Сергеевича Набутова Кириллом, ставшим известным телевизионным комментатором), летний дом с верандой и кухню, а пока жил в вагончике, долго не брился, ходил в спортивных штанах и майке и после первого инсульта ничем не напоминал победительного красавца времен Мельбурна. Да и был он в два раза старше, чем в пятьдесят шестом.

Ночи в конце мая стояли светлые, Шатков собирался спать, когда к нему прибежала испуганная соседка: «Геннадий Иванович, спасайте, мужа моего хулиганы убивают…»

Натянув заляпанные краской штаны, Шатков выскочил из вагончика, перебежал через дорогу и увидел, как пятеро амбалов, подстрекаемых пьяной бабой, избивают кольями и велосипедной цепью соседа. Приблизившись к ним, Геннадий Иванович потребовал, чтобы они прекратили безобразничать, иначе он, боксер, накажет их. Парни заржали, а самый наглый из них, на голову выше Шаткова, шагнул к нему и начал надвигать свою ручищу в небритое лицо пожилого мужчины. Это была стратегическая ошибка Длинного: прямой удар противника боксер Шатков встречал молниеносным левым боковым в челюсть… Соседа спасли в больнице, Длинного Шатков с подоспевшим комендантом связали, и Геннадий Иванович отвез его на своих «Жигулях» в больницу. На следующий день и всю разбежавшуюся шайку задержала милиция.

Взорвавший мозг удар, именуемый в медицине стволовым инсультом, лишил движения и речи человека, который еще в отрочестве выписал в дневник мысль Гете: «Человек от отсутствия опасностей мельчает». Он и в юриспруденцию пошел, и боксом занялся, чтобы научиться владеть собой (в детстве был очень горяч), говорить вразумительно, размеренно, чтобы отстаивать справедливость, что невозможно, если не можешь хорошо говорить и мыслить. «…Жизнь, которой, / как дареной вещи, не смотрят в пасть, / обнажает зубы при каждой встрече. / От всего человека вам остается часть / речи. Часть речи вообще. Часть речи…»

Шаткову предстояло спасти себя от перехода в животный мир, как в процессе эволюции Homo sapiens – человека разумного спасла от вымирания речь. Человек, наделенный речью, способностью к обучению, накоплению знаний и впечатлений, постепенно собирает себя, становится целостной личностью. Собирание себя не затухает в не устающем развиваться человеке до гробовой доски.

Геннадий начал собирать себя в отрочестве, когда в сорок седьмом записался в секцию бокса Ленинградского дворца пионеров к тренеру Ивану Павловичу Осипову, своему единственному тренеру на протяжении боксерской карьеры, когда зачитывался рассказами и романами Джека Лондона и трехтомной «Историей дипломатии» под редакцией Потемкина. Он работал по системе Мартина Идена, мало спал, никогда не торопился, не терял впустую ни минуты, строго соблюдал распорядок дня, стремился доказать матери, госпитальному врачу, и отцу, доценту инженерно-строительного института, что бокс не драка, и главное на ринге – уметь думать… Жизнь, естественно, вносила свои коррективы в планы советского Мартина Идена – в частности, он не поехал в Институт международных отношений. На семейном совете отец Иван Григорьевич сказал: «Зачем тебе уезжать в Москву, если в нашем университете на юридическом факуль тете есть отделение международного права? Да и с боксом, кажется, ты не собираешься расставаться, а ведь тренер твой – в Ленинграде…»

Щедро одаренный от природы, Геннадий Шатков успешно продвигался и по спортивной, и по научной лестнице. Проведя на ринге 227 боев и выиграв из них 215, завоевал олимпийское золото, дважды был чемпионом Европы, многократно чемпионом СССР. Его, кандидата юридических наук, тридцатидвухлетнего доцента кафедры «Теория и история государства», пригласил на должность проректора ЛГУ по работе с иностранными студентами возглавлявший университет академик Александр Данилович Александров. Легендарный ректор, любимый студентами и конфликтовавший с властями, мастер спорта по альпинизму, сказал легендарному олимпийцу: «Работа очень беспокойная, ни один из ваших предшественников больше полугода не выдерживал. Вы – человек здоровый. Уверен, вас хватит надолго».

Шаткова хватило на пять лет каторжной работы по шестнадцать часов в сутки, когда ни одного дня не проходило без разрешения острых конфликтов в студенческих общежитиях. 3 июля 1969‑го, когда он с Тамарой Михайловной собрался в первый за пять лет отпуск (они должны были уехать на юг рано утром на машине), у него пошла кровь из горла и носа.

«Я внезапно, будто меня кто-то разбудил, проснулась среди ночи и вижу, что Гены рядом нет. Я рванулась в другую комнату, он лежал весь в крови, кровь пошла из горла и носа, и был без сознания. Я поняла, что времени вызвать скорую у меня нет, – вспоминает жена Шаткова. – Я набрала в ванной ведро холодной воды и стала прикладывать к его голове мокрые полотенца. Гена пришел в себя после холодных компрессов, пытался что-то сказать, но не мог. Его увезли в Психоневрологический институт имени Бехтерева, где он пролежал шесть суток без сознания».

Когда он пришел в сознание, но речь не вернулась, врачи вынесли приговор: «Двигаться – будет, говорить – никогда».

Тамара обратилась за содействием к популярному спортивному комментатору Николаю Озерову, с которым Шатков когда-то вел телевизионные репортажи с европейского боксерского чемпионата, и Николай Николаевич устроил чемпиона-проректора в Институт неврологии в Москве, где тот пролежал целый год. После четырех месяцев, прошедших с июльской ночи, он по утрам в любую погоду пробегал по семь километров, и каждый день доктор-логопед Марианна Константиновна Шохор-Троцкая занималась с ним восстановлением речи.

Это была, по словам Геннадия Ивановича, казнь египетская. По восемь часов в день он выводил-выпевал неслушающимся горлом, неворочающимся языком, такие сладкозвучные, но такие мучительные для его расстроенного аппарата речи гласные «а», «и», «о», «у», «ы», «э», перекатывал булыжники согласных, сопрягал звуки в слоги, складывал из отдельных слогов слова. По восемь часов ежедневно в течение года в неврологическом московском институте с помощью доктора и многие годы самостоятельно дома, в Ленинграде.

Через десять лет профессор, светило медицины, помнивший, каким был Шатков сразу после инсульта, резюмировал в специализированном журнале: «Личность победила болезнь». Мировой неврологии, отметил он, известны всего два случая восстановления и возвращения к творческой деятельности после таких тяжелых инсультов: это французский физиолог Луи Пастер и ленинградец Геннадий Шатков.

Собирание в целостную личность, способную сопротивляться ударам судьбы, человек ведет всю жизнь. И один-то раз собравший себя в творческую, самостоятельно мыслящую личность достоин уважения. Что же сказать о том, кому выпало проделать этот труд трижды?! В конце апреля 1988‑го у него случился второй, а в начале мая того же года третий стволовой инсульт.

И снова больница, снова уроки ходьбы и бега, снова уроки родной речи. Почти сорок лет каждый день Шатков начинал с зарядки, пробежки и двухчасовой артикуляционной гимнастики. И работу не прекращал: консультировал студентов и аспирантов, вел семинарские занятия с будущими юристами, учил искусству бокса студентов-лесгафтовцев, писал научные статьи и книги. В воспоминаниях «За гранью ринга», вышедших в свет за четыре года до смерти Геннадия Ивановича, сказано: «В одной из своих книг я написал когда-то: «Сила нужна, чтобы стать хорошим человеком». Боже, каким же наивным я тогда был: сила, оказывается, была мне нужна, чтобы просто стать человеком».

К семидесятилетию великого боксера газета «Невское время» в мае 2002 года напечатала мой очерк о Шаткове – «Не для бокса родившийся». Я считал, что Геннадий Шатков был задуман, замыслен, создан для чего-то большего, чем стать мастером ринга, олимпиоником: венками из ветви оливы эллины награждали и тех атлетов, кто бегал, прыгал, боролся, участвовал в кулачных боях, совмещая атлетику с основными занятиями – философией, поэзией, математикой, астрономией, законодательством.

Олимпиец Шатков не только наносил удары, которые сначала чувствуешь, а потом замечаешь, он был наделен даром речи как писатель, прирожденный оратор, ученый-гуманитарий. Людей его масштаба, чести и благородства, остро не хватает на нашем Олимпе – политическом, научном, спортивном. В свое время руководители Всесоюзного спорткомитета пригласили молодого перспективного проректора одного из крупнейших отечественных университетов страны, ученого-юриста, досконально знающего спорт, на должность заместителя председателя спорткомитета по науке – предложение было лестное, и в Москве, и в Ленинграде вопрос считали решенным, но воспротивился – по причинам, ничего общего не имеющим с интересами дела, – горком партии в лице одного из его секретарей, и руководители союзного спорта отложили вопрос с приглашением Шаткова в Москву до лучших времен…

Времена, однако, наступили не лучшие. Вскоре после неожиданного удара партийных бонз Геннадия Ивановича и сразил инсульт…

Очерк о человеке, не для бокса родившемся (некоторые специалисты были противоположного мнения, так известный тренер и боксер Б. Г. Тихонов писал: «Один из великих боксеров своего времени Геннадий Шатков – тихоня и интеллигент – никогда не стал бы боксером, если бы не был им… от рождения»), я начал с фильмы, как на заре российского кинематографа называли кинокартины, «Не для денег родившийся», снятой по мотивам романа Джека Лондона «Мартин Иден», главную роль в ней играл Владимир Маяковский.

В середине прошлого века эту роль мог бы сыграть Геннадий Шатков, воплощение альтруизма, бескорыстия и – чем часто обделены носители этих благих качеств – стальной воли и силы духа. Герой Джека Лондона, одержимый творчеством, человек чистой души и высокого строя мысли, вытащивший себя со дна жизни, был по внутренней сути близок Геннадию.

Не для денег родившийся – знающие Шаткова спорить с этим не будут. Вот уж кому, как писал Владимир Маяковский, и рубля не накопили строчки, строчки книг о боксе и юриспруденции. С другим моим утверждением, подозреваю, многие, знающие бокс и Шаткова, не согласятся. Не буду спорить со специалистами. Объясню, что имел в виду, когда утверждал, что гроссмейстер ринга не для бокса родился.

Одну сторону дела я уже обрисовал: Шатков был задуман для более всеохватного поприща – сложись его жизнь по-другому, из него мог бы получиться крупный администратор, организатор спорта и науки в масштабах страны, политический руководитель.

Другое объяснение чисто психологического свойства. Я думаю так совсем не потому, что Шатков слишком умен и интеллигентен для такого брутального мужского занятия, как бокс. От своей деятельности человек должен получать удовольствие – не так ли?.. А о каком удовольствии можно говорить, когда вы, сбив соперника разящим ударом, первым бросаетесь к нему и помогаете отвести (отнести) нокаутированного коллегу в красный (синий) угол ринга? Что за удовольствие, когда вы, обнаружив в визави не самого умелого бойца, вынуждены бить вполсилы, чтобы его родители или молодая жена получили сына (мужа) в более-менее пригодном для дальнейшей жизни виде?..

Бомарше, как говорит пушкинский Сальери, слишком был смешон для ремесла такого, то бишь для отравления соперника. Шатков был слишком добр для ремесла, где ему приходилось укладывать, как полена в поленницу, молодых сильных мужчин, вознамерившихся состязаться с ним в беспощадном обмене ударами. Геннадий что-то в себе преодолевал, поднимаясь на ринг, а к концу спортивной карьеры просто-напросто тяготился боксом…

У тех, кто пишет, что Шатков был боксером от рождения, своя правота. У меня – своя. В майский день, когда вышел номер газеты, Геннадий Иванович сказал мне: «Ты попал в точку».

Мало кого из своих спортивных героев я любил так, как Геннадия Шаткова, начавшего жизнь 27 мая 1932 года и снова и снова начинавшего ее в июле 1969‑го, в апреле и мае 1988‑го. По словам Альберта Эйнштейна, «человек начинает жить лишь тогда, когда ему удается превзойти себя».

Превзошедший самого себя Геннадий Шатков был веселым, азартным человеком и этим походил на другого деда своих внуков Виктора и Петра, родившихся уже после смерти Виктора Сергеевича Набутова.

– Я знал Виктора Набутова-старшего немного, приходилось встречаться – ого-го!.. Вначале мы с ним поработаем-поработаем, я ему что-то рассказывал, он записывал мои ответы на магнитофон, – работа у Виктора, настоящего профессионала, неизменно была на первом месте, ну а потом и погуляем, не без того…

Я нередко бывал в доме на Гаванской, где жили Геннадий и Тамара, ходил с ним на Фонтанку, во Дворец пионеров, где с 1973‑го ежегодно проходил турнир на приз Шаткова. Одно поколение сменяло другое, Дворец пионеров стал называться Дворцом творчества юных, но благоговейное чувство юных к человеку не сдавшемуся, человеку великой души помогло ребятам, прошедшим шатковские боксерские университеты, стать сильными и хорошими людьми. Я разговаривал с этими ребятами, а однажды прочитал нескольким победителям турнира стихи Бориса Слуцкого: «А как у вас с величием души? Все остальное, кажется, в порядке, / Но, не играя в поддавки и прятки, / Скажите, как с величием души? / Я знаю, это нелегко, непросто / – ответить легче, чем осуществить. / Железные канаты проще вить, / но как там в отношеньи благородства?» Прочитал и попросил ребят назвать самые запомнившиеся им поступки и мысли Шаткова. И услышал:

– Спорт не прощает тех, кто пользуется силой и умением в корыстных целях.

– Когда он спас от гибели соседа по даче, справившись один с пятью хулиганами.

– Шатков, когда ему случалось боксировать с заведомо слабым противником, не завершал поединок нокаутирующим ударом, считая недостойным лишний раз подчеркивать свое превосходство.

Немало времени мы потратили, готовя беседу для газеты «Правда», где Шатков вынес на обсуждение общественности вопрос о необходимости принятия всесоюзного Закона о физической культуре и спорте. Публикация нашей беседы 2 февраля 1987 года под заголовком «Законы спорта и закон о спорте» вызвала множество откликов читателей. К сожалению, дальше разговоров дело не пошло, может быть, потому, что Шатков в подходе к этой животрепещущей проблеме опередил свое время…

Когда я приезжал в Сады, то мы пили чай и разговаривали о жизни на дачном участке Шатковых посреди двора за столом под березами. Он посвящал меня в тайны бокса, там же, в Садах, написал письмо Альгирдасу Шоцикасу, главному судье боксерского турнира Всесоюзной спартакиады школьников в Каунасе, с просьбой принять меня «по высшему разряду». Алику, как звал Геннадий своего давнего друга, принадлежит превосходная формула благотворного воздействия бокса на юного человека: «Из мужчины по рождению бокс делает мужчин по факту».

О чем и о ком только мы не говорили, но, пожалуй, чаще всего возвращались к его бою в 1960 году на Олимпийских играх в Риме с Кассиусом Клеем, вошедшим в историю как Мохаммед Али.

Однажды – если быть точным, 4 октября 1997 года – Шатков поддался на мои уговоры и рассказал на магнитофон о своем поединке с восемнадцатилетним чернокожим американским боксером Кассиусом Клеем, сложенным, как Аполлон, порхавшим по рингу, как бабочка, и жалившим, как пчела (это его позднейшая самохарактеристика, вполне объективная, по мнению соперника), ставшим в вечном городе олимпийским чемпионом в полутяжелом весе.

– Я был единственным советским боксером, кто встречался с Кассиусом Клеем на ринге. У него была очень трудная жизнь, но несмотря на травлю, которой он подвергался у себя на родине, несмотря на серьезные проблемы со здоровьем, он все сумел преодолеть – и остался победителем. Жизнь Клея – Мохаммеда Али и на ринге, и за канатами ринга – это торжество человеческого духа.

Мой соперник в четвертьфинале олимпийского турнира в Риме был на девять лет моложе, на пятнадцать сантиметров выше и на пять килограммов тяжелее меня. В интересах команды, по настоянию тренеров, я перешел из своего второго среднего веса в более тяжелую категорию. Воду пришлось пить графинами, но более чем на 76,1 килограмма не напил. Зато после водопоя чувствовал себя не в своей тарелке, не было прежней легкости в перемещениях. Тем не менее первый раунд прошел в моих непрерывных атаках и контратаках американца. Мой секундант, старший тренер сборной СССР Сергей Щербаков кричал мне в перерыве – шум в переполненном восемнадцатитысячном дворце стоял адский: «Все хорошо, Гена! Сейчас поработай вплотную, не жди, что он пойдет вперед, не дождешься, мальчишка тебя боится».

Клей, о чем я узнал позже, видел в кинохронике, как я нокаутировал в Мельбурне чилийца Тапиа и на рожон в нашем бою не лез, держал меня на дистанции, используя преимущество в росте и скорости, изредка доставая меня одиночными ударами. Они не причиняли мне особого беспокойства, но судьями учитывались. Разорвать дистанцию, навязать ближний бой длиннорукому и феноменально быстрому американцу у меня не получалось. Во втором раунде шла равная борьба, а в третьем я пытался боковыми ударами попасть в голову, но тщетно. И тогда я пошел в клинч, но это уж совсем не мой стиль…

В общем, имея все шансы на вторую золотую олимпийскую медаль в своем «родном» весе, я остался без золота, как и Евгений Феофанов, проигравший в полуфинале поляку Тадеушу Валасеку. А Клей в финале в пух и прах разбил трехкратного чемпиона Европы грозного Збигнева Петшиковского. Наш же бой с американцем специалисты назвали поединком равных, в котором судьи дали моему сопернику победу по очкам. Да и сам Мохаммед Али не раз потом признавался, как нелегко далась ему победа над очень техничным русским боксером. Через четверть века после римской Олимпиады мы встретились и обнялись с ним на празднике бокса во Дворце спорта ЦСКА в Москве. Глядя на могучую фигуру лучшего тяжеловеса мирового бокса, признанного атлетом номер один США в двадцатом веке, подумал: «И как только я мог боксировать с этим гигантом?!»

…Из наших с Шатковым посиделок в Садах мне особенно запомнился летний день восьмидесятого, в канун московской Олимпиады, куда триумфатор Мельбурна был приглашен в качестве почетного гостя. Надев очки, он читал привезенные мной из дома Набутовых телеграммы, датированные июлем 1969 года: боксеры, журналисты, преданные болельщики Шаткова, огорченные вестью о его тяжелой болезни, выражали уверенность в том, что железный организм и несокрушимая воля чемпиона победят недуг…

День был ясный, солнечный. Солнце пробивалось сквозь полог листьев, узорчатыми пятнами покрывало стол и лицо Шаткова. Прочитав телеграммы, которые ему одиннадцать лет назад зачитывали жена и дочь, Геннадий Иванович осторожно положил бумаги на столешницу и долго молчал…

Летний день с Шатковым в Садах, в канун открытия Олимпиады в Москве, соединился в памяти с церемонией зажжения огня на Олимпийских играх в Атланте. Американцы, хозяева летних Олимпийских игр 1996 года, доверили зажечь олимпийский огонь в Атланте сопернику Шаткова на олимпийском ринге Рима Кассиусу Клею – Мохаммеду Али – и он, страдающий болезнью Паркинсона, двигающийся по ступенькам лестницы нетвердой поступью, сжимающий в дрожащей руке факел, отказавшийся служить в воевавшей во Вьетнаме американской армии, потомок американских рабов, боровшийся с расовой дискриминацией, зажег олимпийский огонь и стал кумиром всех людей независимо от цвета их кожи – героем человечества.

Церемония зажжения олимпийского огня в Атланте, пусть на мгновение, объединила, сплотила миллиарды телезрителей, потрясенных триумфом человеческого духа. Не забыть и реакцию на высшую точку этой церемонии тогдашнего президента США Билла Клинтона: «Наступило время, когда американцы должны высказать свою благодарность человеку, давшему им так много».

Наступит ли время, когда сопернику Мохаммеда Али, равному ему по величию души и умению с веселой отвагой выдерживать удары судьбы, наша власть скажет свою благодарность?.. Я задал этот вопрос в 1996‑м в общероссийской спортивной газете, но не был услышан.

За победу в Мельбурне Шаткова наградили орденом Ленина. Первый президент России Борис Ельцин назначил Шаткову и еще шестерым питерским «олимпионикам» персональные пособия в размере десяти минимальных оплат труда. Но не о деньгах речь, не о наградах. Неужели никому из питерских москвичей, правителей современной России, никому из городских законодателей, спрашивал я в петербургском аналитическом еженедельнике «Дело» 21 мая 2007 года, не приходит в голову, что они живут в одном городе, в одной стране не просто с героем современного спорта, а с великим человеком, давно уже достойным называться почетным гражданином Санкт-Петербурга?..

Иосиф Бродский, родившийся, как и Шатков, в майские дни, но восемью годами позже, видевший заслугу своего поколения в том, что оно не дало сталинизму окончательно опустошить души людей, уже став нобелевским лауреатом, в выступлении на стадионе перед выпускниками Мичиганского университета 18 декабря 1988 года выразил символ веры нашей поколенческой когорты: «Старайтесь уважать жизнь не только за ее прелести, но и за ее трудности. Всякий раз, когда вы в отчаянии или на грани отчаяния, когда у вас неприятности или затруднения, помните: это жизнь говорит с вами на единственном хорошо ей известном языке… Какой бы исчерпывающей и неопровержимой ни была очевидность вашего проигрыша, отрицайте его, покуда ваш рассудок при вас, покуда ваши губы могут произнести: “Нет”. Старайтесь помнить, что человеческое достоинство – понятие абсолютное, а не разменное, что оно несовместимо с особыми просьбами, что оно держится на отрицании очевидного».

И в декабре 1988‑го, когда Иосиф Бродский произносил речь на стадионе в Энн-Арборе, и в январе 2009‑го, когда мы прощались с Геннадием Шатковым на Смоленском кладбище Васильевского острова, и сегодня мы отрицали и отрицаем очевидность нашего проигрыша, помним, что человеческое достоинство, как и человеческое благородство, – понятие абсолютное. Помним и то, как много всем нам дал Геннадий Иванович Шатков. В каждом несломленном, несдающемся, не согласном признать проигрыш есть шатковское начало. В эпоху торжествующей серости, опасного понижения духовной стоимости человека люди чести, мужества, благородства и достоинства необходимы, как воздух.

2013