Текст книги "Единственная игра, в которую стоит играть. Книга не только о спорте (сборник)"

Расшифровывая магнитофонную запись беседы, вспоминая по ездку в Комарово, удивляемся своему удивлению. Неожиданный Лихачев – веселый, легкий, во всякие игры поигравший (мы-то думали, его печалование об играх сугубо головного, теоретического свойства) и явно недоигравший – что же здесь удивительного?..

Конечно, во многой мудрости много печали, и кто умножает познание, умножает скорбь. Мудрость – сестра печали, и скорбны лики российских мудрецов. И не только мудрецов. Андрей Битов как-то сказал: «Мы живем в ужасно серьезной стране».

Но в ужасно серьезной стране мудрецы со скорбными ликами, печальными лицами, хмурыми, грустными обороняли свободу, между прочим, и на редутах юмора – от Гоголя до Зощенко, от Чехова до Ильфа с Петровым, от Щедрина до Булгакова, от Крылова до Жванецкого. В предисловии к книге прозы Михаила Жванецкого Битов писал: «Юмор – последний оплот свободы, последний шаг отступления. Утратить его – значит сдаться. Сохранить – перейти в наступление. Сказать остроумно – уже выжить, уже спастись».

Мудрость в родстве и с печалью, и с юмором, остроумием, тем, что немецкий писатель конца XVIII и первой четверти XIX века, создатель «Приготовительной школы эстетики» Жан-Поль определял как «Witz» – способность ведать, фрагментарную гениальность, способность проницательного ума включиться в универсальную гигантскую игру смыслов в мире, молниеносно соединять одни значения, одни вещи с другими, самыми отдаленными…

– Этой игрой смыслов и в поэзии, и в своих ядовитых критических статьях, и в жизни превосходно владел Корней Чуковский. Недаром к нему тянулись дети, самые гениальные игроки на свете – от двух до пяти и старше. Мне запомнился телевизионный фильм «Огневой Вы человек», где вы, Дмитрий Сергеевич, говорите о Чуковском как о человеке игры…

– Говорят, Корней Иванович все время играл. И, знаете, часто благодаря этому добивался того, чего хотел. Однажды Чуковскому нужно было похлопотать о приеме на работу знакомой девушки. Он поступил так: вошел в кабинет ученого секретаря Отделения языка и литературы Академии наук СССР, бухнулся на колени и – молчит. Выдержал паузу и изложил свое дело. Ясно, что его ходатайство нельзя было не удовлетворить. Он часто бросался на колени. Эта сцена описана Ираклием Андрониковым, тоже любившим игры… А самодельный альбом, альманах «Чукоккала», в котором первым начал сотрудничать Репин, нарисовавший для нее «Бурлаков в Пенатах», сотни страниц, заполненных рисунками, стихами знаменитых русских художников, поэтов, композиторов, артистов? А праздники для детей с кострами с Переделкине? А всевозможные розыгрыши?.. Корней Иванович играл естественно, как дышал, играл постоянно, но никогда не был скован своей ролью. Его игра – все эти озорные мистификации, веселье, шутки, экспромты – была детская. Чуковский не боялся жить. Обычно это редко кому удается. Многие ведь живут так, словно находятся в прихожей и им еще куда-то предстоит пройти.

– А много ли вы встречали людей, для которых игровое поведение было столь же естественным, натуральным, как у Чуковского?

– Оно было довольно распространено. Из этого игрового поведения вырос Ремизов…

– …Обезъяний царь Асыка – Алексей Ремизов…

– Да, ОбезъянВелВолПал – Обезъянья Великая и Вольная палата. В ней, придуманной удивительным писателем Алексеем Ремизовым, состояли Кузмин, Блок, Гржебин, Шкловский. В своей маленькой квартире в Париже Ремизов навешал чертей, куколок…

– И как Шкловский, короткохвостый обезъяненок ремизовской палаты, поведал в «Zoo, или Письмах не о любви», Алексей Михайлович сидел под этими чертями и шипел на всех: «Тише! – хозяйка» и предостерегающе поднимал палец; он не боится хозяйки, замечает Шкловский, он играет.

– Такое игровое начало было и у Репина. Потому Репин и любил Чуковского. И будучи сам убежденным реалистом, он покровительствовал авангардистам Пунину, Кульбину, Анненкову, Маяковскому. Он их очень любил. Репин воспринимал авангардистов как озорников, людей играющих, а их искусство как игровое, несерьезное. Серьезным искусством для него был реализм. У него происходило раздвоение между его убеждениями художника-реалиста и практикой тяготеющего к игре человека. Он сам ведь что устроил в Пенатах, в своем саду, полном башенок, мостиков, лабиринтов, беседок?..

Там была, кажется, гора Парнас, а на вершине ее… уборная. Внутри, в доме, конечно, была уборная, но хозяину Пенат было интересно созорничать: наверху можно было сидеть и наблюдать, как гуси в пруду плавают… Это и есть игровое начало. Игровое начало проявлялось у Горького, когда он жил на даче на мызе Лентулла – костры жег и любил всевозможных оригиналов, чудаков.

– Мы озорничаем, юродствуем, играем, чтобы быть свободными, а когда свобода, которую мы жаждали, приходит, выясняется, что мы боимся и не готовы ее принять…

– Да, мы чувствуем себя, как канарейка, которую выпустили из клетки и она стремится назад, в эту клетку.

– Интересна еще одна особенность, – продолжает Д. С. тему игрового поведения человека в России. – С конца девятнадцатого века, может быть, с Толстого, да нет, раньше, со славянофилов, каждый писатель, каждый общественный деятель придумывал себе свою одежду. Ведь это же маскарад. Это маскарадное начало очень сильно выражено у Ахматовой. В «Поэме без героя» действие происходит в маскараде, в смене пластов – действительности, маскарадности, какого-то бала, каких-то туманов и так далее… Горький создавал себе одежду. Ремизов создавал себе какой-то образ и одежду, Леонид Андреев, Саша Черный одевались по-своему…

– А Кузмин, а Клюев, а Маяковский, а Блок…

– Блок тоже… Единственный человек, который не стремился создать свою одежду, сказал я как-то Бялому, был Чехов. «Как же, – запротестовал Григорий Абрамович, – Чехов одевался как доктор». И действительно, я понял, он одевался как доктор. У меня есть визитная карточка Антона Павловича, снимок с нее, и там написано: «Чехов, доктор». И больше ничего, никаких упоминаний о профессии писателя, литератора.

– А в вашей профессии – филолога, культуролога, литературоведа – какое место занимает игра?

– В литературоведении много идет от игры. Придумываются концепции, которые явно не соответствуют действительности, но эти концепции позволяют от нее оттолкнуться и прийти к истине. Озорных концепций очень много. Это особенно присуще Тартуской школе. Представления Лотмана, скажем, о древнерусской литературе были искаженными; не было в ней противопоставления чести и славы, в том виде, как Лотман представлял. Но его озорная концепция позволила выяснить настоящее значение чести и славы в Древней Руси. Можно было от чего-то оттолкнуться, понимаете?..

То же самое «Прогулки с Пушкиным» Абрама Терца (Андрея Синявского). Это же игра. Неужели он будет настаивать на всем том, что он в этих «прогулках» сказал?.. Это совершенно невозможно. Терц-Синявский разозлил людей, лишенных чувства юмора.

– Но ведь ежику комаровскому ясно, каким ключом открывать дверь в эту книжечку, антипафосную, очищающую иронией «наше всё» от елея пошлых, потерявших смысл славословий. Вот он – ключ, гоголевский из «Ревизора», эпиграф к «Прогулкам с Пушкиным»: «Бывало, часто говорю ему: “Ну, что, брат Пушкин?” – “Да так, брат, – отвечает бывало, так как-то всё…” Большой оригинал».

– Ежу, может, и ясно, а вот людям звериной серьезности, обвинившим автора в антипатриотизме, русофобии, осквернении национальных святынь, не ясно. Тех же, кто дал себе труд понять замысел автора, он заставил задуматься и решать проблему, может быть, иначе, чем он, но поставлена была проблема им, Терцом-Синявским.

– Применительно к отдельным людям все более или менее ясно: у одних абсолютное чувство юмора, смешного, другие в этом отношении непрошибаемы, кто-то человек игрового склада, артист в жизни, кто-то основателен, строг, серьезен и ходит в мундире, застегнутом на все пуговицы. А можно ли говорить, что у одних народов, наций, этносов игровое начало ярко выражено, у других ослаблено? Мы, русские, россияне, какие в этом плане? И как вы, Дмитрий Сергеевич, относитесь к разделению наций на ужасно серьезные (русские, россияне), просто серьезные (британцы), суровые (испанцы) и веселые (итальянцы, французы). Сия классификация принадлежит педантичному, как все немцы, и остроумному Жан-Полю. Доказывая, что необходимейшее условие шутки есть серьезность и что плодоносно только прививание шутки к серьезному, немецкий эстетик на примере истории мировой литературы показал, что у серьезных наций более высокое и проникновенное чувство комического, что суровые испанцы создали больше комедий, чем вместе взятые весельчаки-французы и итальянцы, а мрачная Ирландия подарила миру таких гигантов смеха, как Свифт и Стерн.

– Андрей Битов правильно сказал про нашу ужасно серьезную страну. Но она не всегда была такой. Игровое начало у нас, как у народа, как у культуры было, но уничтожалось революцией. Впрочем, наши представления о том, что порча пошла с семнадцатого года, неверны. Порча пошла с четырнадцатого, когда началась подготовка к войне. Большевики пришли с очень серьезными лицами. Всякая шутка возбуждала подозрение. В моей молодости в Ленинграде у нас была Космическая академия наук – шуточные, веселые науки, доклады на парадоксальные темы. Я, скажем, поставил доклад о возвращении старой русской орфографии, но не успел его прочесть, нас арестовали, это было 8 февраля 1928 года, несколько месяцев держали в тюрьме в Ленинграде, потом отправили на Соловки, в лагерь. На Соловках я познакомился с племянником писателя Короленко – Владимиром Юлиановичем. Не знаю, как он кончил – у него был 10-летний срок. У нас были постоянные пропуска на выход из Кремля. Мы шли с ним на берег моря и «пекли блины» – бросали в воду плоские камни, надо было изловчиться и метнуть камень так, чтобы он сделал как можно больше прыжков-скачков, «блинов». Я этому выучился еще в Куоккале, где очень ловко «пекли блины» Короленко-старший, Владимир Галактионович, и Корней Иванович Чуковский.

Теперь о народах игрового склада… Я как-то разговаривал в одном лондонском клубе с сэром Исайей Берлиным, другом Ахматовой. Мы разговаривали с ним о евреях – он сам еврей и английский сэр, – об одесситах и одесской культуре. Берлин высказал мысль, что одесская культура – это средиземноморская культура. Она располагала к уличной жизни с многочисленными кафе, к общению, к легкости знакомства… У северных народов знакомство, особенно мужчины с дамой, очень затруднено. А в Одессе все это много легче: средиземноморская культура. Берлин говорил, что живущие в Скандинавии евреи не понимают одесситов, для них южане совсем другой народ. Это не национальная черта, а я бы сказал – черта климата, южный климат располагает к игре, легкости, общительности, – так, как располагает дачная жизнь… Все это вообще-то было бы интересно специально изучить. Словом, на мой взгляд, нет народов более игровых, менее игровых. Есть климат игровой, есть способствующие всему этому условия…

Юмор и игра позволяют народам сблизиться, лучше понимать друг друга. Прежде всего это связано с уличной жизнью. Она должна обязательно расцвести и в нашем городе. Я понимаю, климат у нас не совсем средиземноморский, но два-три месяца в году и у нас вполне может идти прекрасная уличная жизнь. Сейчас Петербург – мрачный город. Да, я всегда настаиваю, что он самый красивый, лучший в мире, но мог бы, будучи зеленым, со множеством скверов, парков, стать еще и более веселым… И люди, его населяющие, тогда, может быть, повеселеют. А то ведь мы мрачные и очень серьезные. Нас такими семьдесят прошедших лет воспитали, идея мировой революции и всякие глупости, которыми были заполнены наши головы.

Беседа наша ветвится, как жасминовый куст у забора лихачевской дачи. Начали с безобидной, аполитичной игры, вырулили к мировой революции, не оставлять же неохваченной мировую культуру…

– Дмитрий Сергеевич, если немного расширить наш разговор… Не только игры исчезают, очень многое меняется в культуре в связи с появлением того же телевидения (кстати, любимые передачи академика – информационные выпуски и дроздовская «В мире животных». – А. С.), с утратой массового интереса с печатному слову. Теряются ремесла, музыка уходит из концертных залов, становится сопровождением нашего быта… К тому же все мы склонны к символизации, а на дворе конец века, конец тысячелетия – неужели мы подходим к этим рубежам с одним ущербом? Или все-таки культура и жизнь переходят в новое качество?..

– Само собой, что на смену культуре девятнадцатого века должна прийти новая культура. Но переход от одной культуры к другой часто совершается через хаос, разрушение старой культуры при еще недостаточно выросшей новой культуре. Сейчас мы живем как раз в такой период. Я не верю, что все у нас идет под гору. Мы находимся в периоде творческого, что ли, хаоса. И нам нужно искать новые формы, в частности, новые формы спорта, игр, вообще жизни. Так, как сейчас, жизнь не может продолжаться. Ведь все семьи отъединены, рассыпаются, количество разводов чрезвычайно выросло, а детей рождается все меньше. От детей люди ждут радости, они же не думают, что дети будут их в старости кормить, что внуки пойдут. Это приятно – иметь детей, радостно. Значит, нужно развивать жизнь семейную, чтобы она была, как раньше, дружной, веселой.

К людям с серьезными лицами академик относится без особой симпатии. Об одном из них, недавно утвержденном в высокой должности, сказал: «Он человек серьезный, очень серьезный. Как все безнравственные люди».

Давно пора перестать мучить занятого пожилого человека, согласившегося побеседовать только об игре, исключительно об игре, ни о чем другом, как об игре… Но уйти из этого дома, от человека, умеющего охватывать мысленным взором века и страны с высоты своих лет и мировой культуры, уйти, не выяснив, что нас, страну, цивилизацию, культуру спасет, в чем наше спасение (вопрос этот представляется нам более существенным, нежели извечные русские «что делать?» и «кто виноват?»), выше наших сил.

Д. С., полуприкрыв уставшие глаза (беседа продолжается почти три часа, а до нашего прихода он, несмотря на нездоровье – простыл, обострение бронхита, – полдня работал), выслушивает обзор путей спасения погрязшего в грехах человечества, возможные апокалиптические сценарии развития событий в нашей стране и на планете Земля, по которым человеческое может полностью улетучиться из человека и он молчаливо воссоединится с животным миром. Д. С. слушает и кивает головой, что не означает ни согласия с услышанным, как принято в нашем отечестве, ни его неприятия, что сей жест означает в близкой лихачевскому сердцу Болгарии. Означает это лишь, что академик принял сказанное к сведению.

– Итак, в чем же наше спасение? В распластанной базаровской лягушке, в чем видел обновление русского народа Дмитрий Писарев? В живой, социально могущественной религии не личностей, а народов, в чем видел единственный шанс на спасение Георгий Федотов? В способности людей к самоуглублению, в погружении в глубины своей души, на чем настаивал Ортега-и-Гассет, напоминавший, сколь многим человечество обязано нескольким великим актам самоуглубления – Будды, Магомета, Иисуса?.. А может, как полагает выдающийся ученый-античник Александр Иосифович Зайцев, ваш, Дмитрий Сергеевич, сподвижник по петербургскому Фонду культуры, руководитель независимого института «Классика», все пути спасения в конечном счете упираются в образование и настоятельно необходим новый, четвертый по счету, всемирный культурный переворот в истории?..

– Для меня самое важное не образование, а воспитание. Школа должна и образование давать в воспитательных целях. Культура требует образования, но самое важное в ней – воспитание человека. Должен сказать, что мы находимся под пятой экономики. Наше правительство и так называемый парламент только и говорят о возрождении экономики, о законах для экономики. Между тем все должно начинаться с культуры. Культура – начало всего. И первая строка в различных финансовых планах властей должна принадлежать культуре. А сейчас культура у нас на последнем месте.

– Вместо предусмотренных законом двух процентов от бюджета, сказал недавно министр культуры России Евгений Сидоров, культуре запланировали на нынешний год менее одного процента. Но даже и этих денег она не получает в полном объеме. Дело доходит до абсурда. В Министерстве образования отключили за неуплату все телефоны. Так что, боюсь, с помощью образования и культуры нам не спастись, их самих впору спасать…

– Вот именно. У нас все еще господствует марксистская формула: бытие, в данном случае экономика, определяет сознание, в данном случае культуру. На самом-то деле культура определяет экономику. Если у нас будет большая культура, то уменьшится количество преступлений, улучшатся взаимоотношения людей, власти не смогут делать такие ошибки, как в Афганистане и Чечне.

– Осталось узнать про начатую вами работу…

Очень спокойно, просто Лихачев говорит:

– Я не могу сейчас начинать больших работ. Потому что не знаю, успею ли их закончить. Поэтому пишу маленькие. Моя новая маленькая работа, которой я придаю большое значение, – Декларация прав культуры. Мне нужна помощь юристов, жду приезда юриста из Парижа. Если мэр Собчак согласится эту Декларацию от нашего города провозгласить, если мы обратимся с этим документом, основные принципы которого я пытаюсь сформулировать, в ЮНЕСКО, если ее подпишут страны мира, подобно Декларации прав человека, то Санкт-Петербург в какой-то мере станет центром нового культурного движения.

* * *

Веселые люди обычно люди отважные. Они не боятся ни неволи, ни свободы. Правда, вернувшись из Соловецкого лагеря, Лихачев испугался. Не справился с велосипедом, когда съезжал с Дворцового моста, не сумел затормозить, а тут началось движение, и если бы не искусство шофера, то разбился бы… А в Тихвине, в тридцать втором году, попал под лошадь с беговыми дрожками – сам упал в песок, а лошадь переехала через его велосипед. Ударился грудью, но не напугался, лошадь – живое существо, не машина. Во время атаки, особенно на парадах, по словам академика, кавалеристы нередко падали, целый конный полк проходил над упавшими, и они оставались целыми и невредимыми. «Таково, – резюмирует Лихачев, – хорошее отношение лошадей к людям».

В лихачевском доме нет прихожей, где можно было бы отсидеться, переждать жизнь. Прямо из комнаты-веранды мы выходим на крыльцо.

О, эта старинная учтивость, исчезнувшая раньше и невозвратимее крокета, серсо, лапты и прочих игр: академик провожает нас кратчайшим путем («Возможно, его даже Саша Рубашкин не знает») к дороге на станцию. Очень рискованно пытаясь проехать между штакетником и нашей троицей, юная велосипедистка чуть не задевает рулем Лихачева, но он не сердится. Внучка, говорит нам, художница, репинскую академию окончила, Федора Абрамова иллюстрирует, по абрамовским архангельским местам ездила…

В бежевом, в клеточку пиджаке, в клетчатой шотландке-ковбойке, в темно-желтых штиблетах на толстой подошве, он похож на английского джентльмена, одетого, на континентальный вкус, несколько экстравагантно, должно быть, любителя темного пива и крокета. Если бы его пригласили на крокет к Королеве (помните диалог Алисы и Чеширского Кота?), он, в отличие от нас, знал бы, как прогнать деревянный шар ударами молотка через ряд проволочных ворот.

На развилке лесной тропки и дороги к станции мы прощаемся. Его улыбка, вполне по Кэрроллу, еще долго парит в прогретом солнцем воздухе Комарова…

1995, 2006

Слишком большой спорт

Семнадцать дней пекинской Олимпиады произвели очень сильное впечатление. Китай, сохранивший тоталитарно-коммунистическую систему подготовки спортсменов, явил миру образ Большого спорта. Слишком Большого для маленького и хрупкого земного шара.

За четыре дня до открытия в столице Поднебесной XXIX летних Олимпийских игр умер неистовый воитель с тоталитаризмом, автор «Архипелага «ГУЛАГа» и «Красного колеса» Александр Солженицын. Его смерть означает завершение подлинного, а не календарного двадцатого века.

Под дробь тысяч барабанов, под сполохи разрывающихся в смоляном небе фейерверков потомки изобретателей пороха, бумаги, книгопечатания, компаса дали старт не календарному – реальному двадцать первому столетию, которое, очень на то похоже, войдет в историю под знаком Китая. Самой большой страны в мире по численности населения, одной из самых больших экономик – по размеру в абсолютных цифрах. Страны, ни на кого в подлунном мире не похожей, осознающей свою особость, отдельность как преимущество, как предназначение быть первой во всем, включая такое планетарное увлечение, как Большой спорт.

Спорт для китайцев – это принуждение. Принуждение к любви. Любви к родине, своему народу. Плакаты на тренировочных спортбазах, где от рассвета до заката пашут спортсмены, призывают: «Родина превыше всего; борись за золото Олимпиады!» Детям в самом нежном возрасте, которые в иных странах занимаются спортом ради удовольствия, здесь с самого начала внушают: «Ты должен быть лучшим». Кому должен? Да своим согражданам! «Ты не имеешь права разочаровать полтора миллиарда человек» – слышали в годы подготовки к пекинским стартам не только несколько сотен китайских олимпийцев, но и почти полмиллиона атлетов в трех тысячах государственных спортшколах во всех провинциях.

Спорт в коммунистическом Китае – дело чести, славы, доблести и геройства. Как труд в СССР, откуда приехали в Поднебесную специалисты, научившие китайцев играть в волейбол, прыгать в воду, летать на гимнастическом помосте. Ученики оказались исключи тельно способными.

Гостренер России по спортивной гимнастике Валентина Родионенко считает: «Китайцы настолько далеко ушли от нас, что иногда даже жутко становится. Они ничего не изобрели – переняли наши наработки и опыт и помножили на свои необъятные ресурсы. Ничего секретного у них нет! Они просто заходят в зал с утра – и тренируются до вечера».

Множителей у феноменального китайского успеха, конечно же, много больше, чем миллиардное население и советские наработки. Это и миллиарды долларов (говорят о сорока миллиардах, но поди проверь!), вложенных в подготовку к Олимпийским играм, и строительство великолепных стадионов и спортзалов при университетах (это заимствовано у США, где главная кузница талантов и рекордов – студенческий спорт), это и привлечение к работе со сборными специалистов из Германии, Франции, Сербии…

Спорт в Китае – это соединение суперсовременных, хайтековых западных технологий и многотысячелетнего опыта китайской культуры, в частности лучшей в мире традиционной китайской медицины.

Ничего секретного у них нет? В это поверить затруднительно. Удивительно, что Олимпийские игры в Пекине не были отмечены серией допинговых скандалов, что не был зафиксирован ни один случай применения запрещенных препаратов хозяевами. А что же делали там ведущие европейские специалисты по допингу из Восточной Германии, после падения Берлинской стены перебравшиеся в Пекин? А о чем, как не о массовом применении запрещенных средств, свидетельствуют серьезные недуги бывших китайских атлетов?..

Но это в прошлом, пусть и недалеком. А сейчас на употреблении допинга никто не пойман. А не пойман – не вор. То ли китайцы нашли свой путь восстановления после сверхнагрузок, используя иглоукалывание, лекарства на травах, препараты из змей и бычьих членов, то ли научились прятать следы с помощью новейших методик, – как бы то ни было, только они чисты перед Богом и МОКом.

Впрочем, может, каких-нибудь нарушителей, не обязательно китайских, еще изловят и накажут. Президент Международного олимпийского комитета Жак Рогге заявил, что все допинг-пробы, взятые во время Олимпиады в Пекине, будут заморожены на восемь лет и в любой момент могут быть подвергнуты повторному анализу с применением новых методов обнаружения запрещенных веществ.

Это из области футурологии, а реальность такова: Китай провел фантастические Игры, совершенные по организации, и одержал на них победу за явным преимуществом над двумя спортивными монстрами, привыкшими во второй половине двадцатого века (когда мы назывались СССР) сводить олимпийское соперничество к дуэли двух супердержав биполярного мира.

Самая большая страна одержала победу в Большом спорте. Слишком Большом спорте, о котором Юрий Трифонов почти сорок лет назад сказал: «Большой спорт формирует человечество, объединяет народы. Но Слишком Большой спорт народы разъединяет. Говоря о Слишком Большом спорте, я имею в виду спорт, раздувшийся от самодовольства, гордыни, национального чванства и сознания того, что побеждает только сила, одна сила, ничего, кроме силы».