Текст книги "Единственная игра, в которую стоит играть. Книга не только о спорте (сборник)"

Из ионосферы с любовью

Не читать книги – преступление еще более тяжкое, чем предавать их костру. «За преступление это человек расплачивается всей своей жизнью, – писал Иосиф Бродский. – Если же преступление совершает нация – она платит за это своей историей».

Так заплатила родина поэта, где во имя торжества несостоятельной политической доктрины были загублены десятки миллионов человеческих жизней.

Чтение великой литературы, по Бродскому, антропологично – оно изменяет природу человека как вида. «Я полагаю, что для человека, начитавшегося Диккенса, выстрелить в себе подобного во имя какой бы то ни было идеи затруднительней, чем для человека, Диккенса не читавшего, – говорится в “Нобелевской лекции” поэта, получившего из рук короля Швеции Карла XVI Густава Нобелевскую премию по литературе 18 декабря 1987 года. – И я говорю именно о чтении Диккенса, Стендаля, Достоевского, Флобера, Бальзака, Мелвилла и т. д., т. е. литературы, а не о грамотности, не об образовании. Грамотный-то, образованный-то человек вполне может, тот или иной политический трактат прочтя, убить себе подобного и даже испытать при этом восторг убеждения. Ленин был грамотен, Сталин был грамотен, Гитлер тоже; Мао Цзэдун, так тот даже стихи писал; список их жертв тем не менее далеко превышает список ими прочитанного».

Каким человеком был Иосиф Бродский?

Homo legens – Человеком читающим? Разумеется, не он ли утверждал, что человек есть продукт чтения?..

Homo ludens – Человеком игры? Конечно. «Я всегда твердил, что судьба – игра». В детстве больше всего хотел стать футболистом или летчиком. Вслед за Францем Беккенбауэром называл футбол самой существенной из несущественных вещей. Футболистом из-за больного сердца не стал, хотя любил футбол и хорошо в нем разбирался. А летчиком стал, окончил в Штатах специальные курсы, выучился водить спортивные самолеты, успел полетать в небе; его трансцендентное, метафизическое восприятие мира благодаря личному воздухоплавательному опыту обогатилось возможностью увидеть «пространство в чистом виде» и написать волшебное стихотворение «Осенний крик ястреба».

Homo liber – Человеком свободным, независимым? О да, в первую очередь. 13 июня 1965 года он писал своему другу Якову Гордину из архангельской ссылки: «Будь независим. Независимость – лучшее качество, лучшее слово на всех языках». В том же году Иосиф сочинил «Песенку о свободе», посвятив ее Булату Окуджаве: «Ах, свобода, ах, свобода. / Ты – пятое время года. / Ты – листик на ветке ели. / Ты – восьмой день недели. […] Ах, свобода, ах, свобода. / У тебя своя погода. / У тебя – капризный климат. / Ты наступишь, но тебя не примут».

Homo legens, ludens, liber, Иосиф был от природы человеком очень крупного масштаба, то есть гением, скажу я, перефразируя своего университетского товарища Льва Лосева, собрата Иосифа Бродского по Музе, по судьбам, автора лучшей его литературной биографии.

С Бродским я познакомился летом 63‑го в доме моего друга и сокурсника Александра Шарымова. Народу в небольшую шарымовскую квартиру набилось много – пили, читали стихи, курили, пели. Иосиф был мрачен, попросил хозяйку дома сменить ему повязку на запястье левой руки. «Порезался бритвой, когда брился утром», – объяснила потом Наташа Шарымова, когда он, не посидев и часа, ушел. Видно было, что она знает больше об этом порезе, но раскрывать чужие секреты не в ее правилах…

На следующий день, уезжая в Петрозаводск, где я работал после окончания Ленинградского университета, увозил с собой подаренный еще одним шарымовским гостем, Львом Лифшицем (Лосевым он стал гораздо позже), журнал «Костер», одиннадцатый номер за 1962 год, с «Балладой о маленьком буксире» Бродского. Леше, как звали его друзья, заведовавшему в этом детском журнале отделом юмора и спорта, первому удалось напечатать стихи Бродского. Отдел был уникальный – и по названию, и по именам: здесь, помимо Иосифа, дебютировали своими стихами и поэмами Евгений Рейн, сам Лосев, Михаил Еремин, Владимир Уфлянд, Александр Кондратов, Александр Шарымов и другие авторы, вошедшие в историю литературы как поэты филологической школы.

До этого, в университетские годы, я видел и слышал Иосифа на нашем филологическом факультете, потом, в 71‑м и 72‑м, в журнале «Аврора», куда поэт, живший неподалеку от редакции, на углу Литейного и Пестеля, приносил свои стихи. Увы, Бродского, как и Владимира Высоцкого, тогда напечатать не удалось. Госстрах, он же питерский КГБ, он же Большой дом, внимательно следил за каждым шагом «окололитературного трутня», как назвали фельетонисты «Вечернего Ленинграда» Иосифа Бродского, которого Дзержинский районный суд 13 марта 1964 года приговорил «выселить из Ленинграда в специально отведенную местность на срок 5 лет с обязательным привлечением к труду по месту поселения».

Судили и высылали Бродского не за тунеядство, о чем трубила официальная пропаганда, даже не за стихи как таковые, а за то, как сказал его друг художник Олег Целков, что он личность, за то, что, живя в советской системе, был человеком, никакого отношения к советскому не имеющим.

Через восемь лет его вызвали в ОВИР и в ультимативной форме предложили эмигрировать в Израиль. Друзья, собравшиеся 24 мая 1972 года, в последний, как все понимали, его день рождения в родительском доме, на родной земле пытались шутить: «Пушкина вызывают в III отделение и говорят, что ему прислан вызов из Эфиопии».

Иосиф, кстати, сочинил тогда песенку на мотив Пиаф:

 
Подам, подам, подам,
Подам документы в ОВИР.
К мадам, мадам, мадам
Уеду я Голде Меир.
 

Улетел Бродский из Ленинграда в Вену 4 июня.

У гениев, людей всемирной славы, после смерти объявляется столько самозваных друзей… И завистников-врагов тоже хватает. Тех и других, пишущих о нем статьи и книги, сводящих давние счеты с поэтом, желающих погреться в лучах его славы, объединяет непонимание того, что они находятся в присутствии гения – и тогда, когда он был жив, и теперь, когда мы живем в освещенной его гением поэтической вселенной.

Я не входил в «ближний круг» Иосифа, как мои студенческие друзья, и уже по одной этой причине не имею права на воспоминания-припоминания. Да и много ли проку от воспоминаний-припоминаний? Всё самое главное, самое важное поэт говорит в своих стихах. Любить Бродского – не петь ему осанну, не клясться в преданности великой русской литературе, которой он служил. Любить Бродского – значит читать его. Читать и перечитывать.

Самое высокое наслаждение на свете – перечитывать гения. И когда вы невмочь пересилить беду, и когда душа ваша находится в естественном, то есть вдохновенном, состоянии и вы, кажется, горы можете своротить, словом, и в час скорби, и в минуты счастья снимите с книжной полки том Гоголя, Толстого, Диккенса, Платонова, Бродского… Вечные собеседники, они просят нас быть человеком и думать велят.

Если вы возьмете шестой том сочинений Иосифа Бродского (петербургское издательство «Пушкинский фонд», 2000 г.), прочтите «Речь на стадионе» перед выпускниками Мичиганского университета в Анн-Арборе 18 декабря 1988 года.

«Всячески избегайте приписывать себе статус жертвы, – наставлял выпускников университета бывший его преподаватель, ставший год назад нобелевским лауреатом по литературе. – Из всех частей тела наиболее бдительно следите за вашим указательным пальцем, ибо он жаждет обличать. Указующий перст есть признак жертвы: в противоположность поднятым в знаке Victoria среднему и указательному пальцам он является синонимом капитуляции. Каким бы отвратительным ни было ваше положение, старайтесь не винить в этом внешние силы: историю, государство, начальство, расу, родителей, фазу луны, детство, несвоевременную высадку на горшок и т. д. … Какой бы исчерпывающей и неопровержимой ни была очевидность вашего проигрыша, отрицайте его, покуда ваш рассудок при вас, покуда ваши губы могут произносить “нет”. Вообще, старайтесь уважать жизнь не только за ее прелести, но и за ее трудности. Они составляют часть игры (жизнь – игра со многими правилами, но без рефери), и хорошо в них то, что они не являются обманом. Всякий раз, когда вы в отчаянии или на грани отчаяния, когда у вас неприятности или затруднения, помните: это жизнь говорит с вами на единственном хорошо ей известном языке».

Зараженный «нормальным классицизмом» Иосиф Бродский – последний классик русской словесности. Последний классик, нормальный гений. Гений нормы как нашей любви друг к другу, без чего человечество обречено на гибель.

2010

Три месяца нет с нами Иосифа Бродского. В эссе «Меньше, чем единица» поэт нашел точную и емкую метафору взаимоотношений человека и старшей из муз, музы Памяти – Мнемозины: «Своей безуспешностью попытки воскресить прошлое похожи на старания постичь смысл жизни. И от того, и от другого чувствуешь себя ребенком, ухватывающим баскетбольный мяч: он выскальзывает из рук».

Строительные материалы этой метафоры – игру, спорт, руки ребенка, тщетно пытающегося ухватить, поднять большой мяч, – поэт берет из античности и современного мира, в котором игры стали вселенским поверьем, влечением миллиардов, родом недуга и лекарством от других недугов.

Конечно, в выборе метафоры сказалось не только личное пристрастие послевоенного ленинградского мальчишки к игре в мяч, но и глубинная, структурная близость искусства, построенного на работе Памяти-Мнемозины, и спорта, где человек, как на белом листе бумаги, как на планшете сцены, играет с детской увлеченностью.

Иосиф Бродский был высоким пленником игры спортивной, игры в мяч – баскетбольный, волейбольный, футбольный. Второго такого футбольного мечтателя поискать. В детстве он больше всего хотел стать футболистом. И еще летчиком. Летчиком он стал: окончил в Штатах специальные курсы, научился водить спортивные самолеты – как уж врачи дали добро на кувыркание в небе человеку, перенесшему три инфаркта и две операции на сердце, Бог весть. Но он успел полетать в небе, метафизическое восприятие мира благодаря вполне физическому парению остранилось, освежилось, обогатилось возможностью увидеть «пространство в чистом виде».

Время, судя по всему, открывалось перед ним в чистом виде и без экзерсисов небесных а‑ля Сент-Экзюпери. Но уже «Осенний крик ястреба», одно из волшебных созданий Бродского, было бы, скорее всего, не таким пронзающим душу без его личного воздушного опыта: «…он парит в голубом океане, сомкнувши клюв, / с прижатою к животу плюсною… / Эк куда меня занесло!.. / Перевернувшись на крыло, он падает вниз… / Но как стенка – мяч, как падение грешника – снова в веру, / его выталкивает назад. / Его, который еще горяч! В черт-те что. Все выше. В ионосферу».

Из ионосферы с любовью – это послание Бродского человечеству.

Вы, конечно, обратили внимание на сравнение – «как стенка – мяч… выталкивает назад»?

Мячи летают в его текстах, словно на теннисных кортах, баскетбольных площадках, футбольных стадионах. Если бы не изношенное сердце, Иосиф непременно испытал бы себя на футбольном поле – белый с черными отметинами мяч, малахитовая щетка аккуратно подстриженного газона, синее небо над стадионом, думается, одурманивали его, как стихи Овидия, Мандельштама и Одена, как музыка Моцарта и Эллингтона, как вода Венеции и гранитные валуны Келломяки (Комарова). Он был одного года рождения с Пеле и всегда помнил об этом. Король футбола, бог игры и чемпион поэтов второй половины XX века.

Кому судьба подарила встречу с Южной Америкой, с Бразилией, тот признает правоту Бродского: все наши самые восхитительные грезы суть жалкое, бездарное крохоборство недоразвитого воображения рядом с открывающимся глазу видом с вершины доминирующей над Рио скалистой горы Корковадо, видом на бесконечные горные цепи, вдоль подошв которых тянутся бесконечные золотые пляжи. «Боюсь, – писал Бродский в бразильском очерке-эссе “Посвящается позвоночнику”, – что пейзажа, равного здесь увиденному, не существует».

А начинается его сочинение о Бразилии, разумеется, с футбола. Банально? Но гении не боятся банальностей. В их плавильном тигле из угля, из сора жизни получаются алмазы, бриллианты чистой воды.

Описывая играющих в футбол на бразильских пляжах подростков шоколадного цвета, поэт из города «Зенита» и «Динамо», сам подростком работавший на «Арсенале», по собственному опыту знавший, как падает производительность труда в цехах после проигрыша «своего» клуба или сборной страны, неожиданно замечает: «Удивляться успехам Бразилии в этом виде спорта не приходится, глядя на то, как здесь водят автомобиль. Что действительно странно при таком вождении, так это численность местного населения. Местный шофер – это помесь Пеле с камикадзе».

И тут же с очевидным сочувствием цитирует немецкого футбольного небожителя Франца Беккенбауэра: «Футбол – самая существенная из несущественных вещей».

Футбол – самая существенная из несущественных вещей. А что же тогда для поэта, составившего каталог вещей века, метафизического поэта с мыслительной оптикой Линнея и Козырева, позволяющей, меняя фокус, видеть и маленьких моллюсков, и изнанку матерчатого листа, и необычайной плотности скопления звездной пыли, было самой существенной вещью на свете? Конечно же, поэзия, колоссальный ускоритель сознания, мышления, мироощущения. Испытав такое ускорение единожды, человек, по Бродскому, впадает в зависимость от этого опыта, как впадают в зависимость от наркотиков и алкоголя.

Подобную зависимость обнаруживаем мы и тогда, когда устремляем взор на мир игры, прежде всего спортивной. Спорт стал в XX веке новой любовью человечества, возвышенной страстью как раз в силу заключенной в нем потенции ускорения мирочувствования, миропонимания, мироощущения. Пеле, Стрельцов, Бобров, Гретцки, Джордан, Оуэнс, Льюис, Бубка, Нурми, Кучинская вошли в кровь, лимфу, состав души рода людского и продвинули человечество от цивилизации постиндустриальной к цивилизации информационной не меньше, чем Норберт Винер, Джон фон Нейман, Клод Шеннон, чьи труды по кибернетике, теории игр, теории автоматов сделали возможным скачок в компьютерный век, в виртуальную реальность. Совершив этот прыжок, не вернулись ли мы в мир игры: разве Пространство и Время суть не игры Создателя, разве не игра положена в основание искусства и спорта – лучших даров жизни?..

1996

Баскетбольная сага

Василию Аксенову, одному из лучших русских писателей второй половины двадцатого века, родившемуся 20 августа 1932 года в Казани и умершему 6 июля 2009 года в Москве, сыну репрессированных сталинским режимом родителей, магаданскому школьнику, ленинградскому студенту, американскому профессору, гражданину мира, судьба с отроческих лет определила в пожизненные спутники пронизанную электричеством свободы игру – баскетбол. Баскетболу повезло. Влюбленный в американский джаз и литовский баскетбол спортивный малый, пятнадцатилетний юнец, помощник вожатого в пионерлагере под Казанью, босиком прыгавший в высоту перекатом 160 сантиметров, игравший за баскетбольную команду мединститута в Ленинграде, ироничный, саркастичный, наделенный абсолютным чувством смешного, Аксенов преображался во вдохновенного слагателя гимнов и од, когда славил баскетбол.

На исходе жизни, заполненной подвижническим трудом – одних романов написал двадцать шесть, не говоря о рассказах и повестях, пьесах и киносценариях, – он признался, что после тридцатилетнего перерыва, когда до эмиграции не брал в руки мяча, в Америке однажды, после писательских трудов праведных, совершая пробежку по лесной тропинке, увидел валявшийся в кустах мяч, а неподалеку щит с кольцом – естественно, не удержался, взял мяч, стал бросать его в корзину и задохнулся от счастья: «Ёлки-палки, как же это потрясающе!» И с тех пор лет двадцать, за вычетом последних полутора лет, когда его разбил инсульт, полутора лет, проведенных в коме в палатах Склифа и института Бурденко, не расставался с баскетболом, тренировался самозабвенно.

Острый интерес к баскетболу у Аксенова еще в юности вызвали команды из Прибалтики – литовские, латвийские, эстонские. Не будем забывать, что перед Второй мировой войной мужская сборная Литвы носила титул чемпиона Европы, да и латыши с эстонцами были в европейском баскетболе на первых ролях. Нас поразил баскетбол в исполнении прибалтов. Сужу об этом и по своим детским впечатлениям (Аксенов старше меня на четыре года), когда каждое послевоенное лето приезжал из Петрозаводска к родичам в Москву и ошивался в Петровском парке, на стадионе «Динамо», где тренировалась сборная Союза, составленная наполовину из баскетболистов Литвы, Эстонии, Латвии, и по рассказам того же Аксенова. Он вспоминал, что когда в сорок восьмом на первенстве страны увидел в Москве прибалтийские сборные, то был поражен их искусством перемещаться по площадке, высочайшей техникой дриблинга, бросков, игры в защите. «Мы впервые увидели настоящую хореографию баскетбола», – говорил Аксенов.

Почти через двадцать лет, 29 марта 1967 года, маститый литератор, прославленный автор «Коллег», «Звездного билета», книги рассказов «На полпути к Луне», опубликовал в «Литературной газете» рассказ, навеянный любовью к прибалтийской баскетбольной хореографии и посвященный им своему другу, литовскому художнику, пловцу, баскетболисту Стасису Красаускасу, – «Любителям баскетбола». Символическое для Аксенова название. Собственно, все его творчество, если иметь в виду спортивный аспект, было обращено к любителям баскетбола. Писал он и о шахматах, хоккее, легкой атлетике, но сердце его было отдано баскетболу. Баскетболу, джазу и, разумеется, русской литературе, в которой, минуя неизбежную пору робкого ученичества-подражательства, он быстро стал мэтром, гроссмейстером.

Спортивные публикации Василия Аксенова давно пора собрать в увесистый том упругой, мускулистой прозы, завораживающе красивой, как перемещение игроков по площадке между двумя кольцами, назвать его «Баскетбольная сага» (одна из его итоговых вещей, правда, не самая удачная, – «Московская сага»). И открываться он должен, по-моему, двумя текстами Аксенова, посвященными его любимой спортивной команде – баскетбольному ленинградскому, питерскому «Спартаку». Первый – «Рассказ о баскетбольной команде, играющей в баскетбол» – напечатала «Юность» в восьмом номере журнала в 1971‑м. Второй – повесть «Свияжск» – он сочинил в Санта-Монике в мае 1981‑го, а опубликовал в первой книжке «Авроры» в 1990‑м.

Осенью восемьдесят девятого Василий Павлович после долгого перерыва побывал на родине, вычитал и подписал верстку повести «Свияжск», где ведомая тренером Олегом Шатковским команда с берегов Невы разгромила столичный армейский клуб (болельщики называли его «Танки»). Разгром питерцы учинили «танкам» по месту их прописки, в столичном дворце спорта, а не в «Юбилейном», на Петроградской стороне, как это было в действительности 31 марта 1975 года, когда «Спартак» Кондрашина, а не вымышленного Шатковского, вырвал на последних секундах матча победу у ЦСКА Гомельского и впервые в истории стал чемпионом страны. Первым номером этой команды был гениальный Александр Белов, а не литературный Сергей Бобров.

Василий Аксенов был великим сочинителем. Сочинителем правды, как всякий настоящий писатель. Поэзией и правдой проникнут и его как бы документальный рассказ в «Юности» о поездке спартаковских корабелов во главе с адмиралом Кондрашиным в грузинскую столицу, где они носят те же фамилии, что и в жизни – Белов, Большаков, Штукин, Юмашев. Поэзией и правдой дышат и страницы повести, где Шатковский за несколько секунд до финального матча с «Танками» перекрестился и перекрестил свою стартовую пятерку, а мальчишки перекрестились в ответ, как будто это для них привычное дело – и дворец спорта загудел, а по приказу свыше вырубили прямую трансляцию баскетбола. Началась идеологическая паника: еще бы, миллионы телезрителей увидели на своих экранах это безобразие – крестное знамение баскетбольной команды мастеров высшей лиги!

Знал ли автор «Свияжска», что послуживший ему прототипом для тренера Шатковского Владимир Петрович Кондрашин был верующим человеком, или угадал, что случается с сочинителями правды? А вот Белова Бобровым он назвал явно не случайно. Белов был гениальным игроком, а кто для аксеновского поколения очарованных странников игры был олицетворением гениальности как не великий Бобер!

В семьдесят втором, когда я познакомился в «Юбилейном» с Всеволодом Михайловичем Бобровым, назначенным старшим тренером сборной СССР по хоккею, которой осенью того же года предстояло играть с заокеанскими «профи», мне позвонил из Москвы Аксенов и спросил, не хочу ли я отправить его в качестве корреспондента журнала «Аврора» на серию матчей наших любителей с американскими профессионалами, обещал сочинить нечто в духе рассказа о баскетбольной команде, играющей в баскетбол, который – он знал это – очень нравился мне.

Я с удовольствием командировал бы писателя Аксенова в Канаду и США, но я и сам тогда за рубеж дальше Чехословакии и Болгарии не ездил, а командировку не то что в Монреаль, в Ленинград, моему московскому автору (я тогда заведовал отделом публицистики) подписывал главный редактор «Авроры» или его зам. Надо отдать им должное: Аксенову командировка в Питер выписывалась незамедлительно. И даже вагон «СВ» оплачивался. Правда, для этого нам с Аксеновым однажды пришлось брести с Литейного на Фонтанку, в Лениздат, где первый зам. директор на отчете о командировке начертал в левом верхнем углу: «Бухгалтерии. Оплатить в порядке исключения билеты “СВ” московскому писателю Аксенову В. П.».