Текст книги "Единственная игра, в которую стоит играть. Книга не только о спорте (сборник)"

– А какой озорной и увлекательной была атмосфера в дачной местности под Петербургом – Куоккале (ныне Репине. – А. С.). Имена Ильи Репина, Леонида Андреева, Корнея Чуковского, Владимира Короленко, других знаменитых художников, писателей, артистов, живших в Куоккале или только посещавших ее, были для меня живыми и повседневными. Весной мы рано уезжали на дачу, ездили обычно в Куоккалу за финской границей, где дачи были относительно дешевы и где жила петербургская интеллигенция, преимущественно артистическая. Русские были побогаче финнов…

Надо же, подумалось, Репино-Куоккала было когда-то дешевой дачной местностью, русские были побогаче финнов, а теперь как все переменилось, попробуй-ка здесь снять дачу, цены больно кусаются…

– А теперь и дачной жизни нет, – неожиданно говорит Д. С. – Вы обратили внимание, когда шли сюда со станции, как пустынны комаровские улицы?.. Люди не могут снять дачу, не могут вывезти на природу детей, которым негде играть в огромном городе с его автомобильными потоками, пылью и грязью.

Должен сказать, что игры у нас были не просто детскими, не только детскими, а семейными. Играли – это очень важно – вместе и взрослые и дети. В хорошую погоду почти не уходили с пляжа. Тогда на пляже было огромное количество деревянных будок, где можно было переодеться и в которых мы оставляли шезлонги, весла, купальные костюмы, детские игрушки, удочки. Даже рыбу ловили все вместе, дети, папа, мама, можете себе такое представить – ведь сейчас рыбалка превратилась для мужчин в отдых от семьи, а тогда была семейным отдыхом.

Утром мы бегали на пляж слушать звон большого колокола Исаакиевского собора. К морю летом уходили на весь день, брали с собой молоко и завтрак. У каждой дачной семьи была своя будка, часто и своя лодка. От пляжа в море шли мостки, с них прыгали в воду.

Когда солнце садилось, гуляли по берегу, любовались закатом. Почти все были знакомы друг с другом, ходили друг к другу в гости. Взрослые и дети вместе играли в крокет, рюхи, серсо. На даче у Пуни катались на «гигантских шагах». Пожилые играли в саду в винт и преферанс. Неторопливо беседовали.

В нашей семье было трое мальчиков, считалось, что это маленькая семья, потому что у дедов наших по отцу и матери в каждой семье – больше десяти детей. Вот это были настоящие русские семьи.

– А что делали вечером?

– Сумерничали. Особый час – сумерки. Играли в слова, пели – это и называлось «сумерничать». Сидели без огня: экономили керосин.

– Лото, домино?

– Цифровое лото, само собой. Домино знали, но увлечения домино не было. Часто играли с отцом в шашки. Он приедет из города со службы, поест и командует: «Тащи доску!» За карты садились взрослые, детей не приглашали.

У подростков свои забавы, рюхи – игра мальчиков, горелки – мальчиков и девочек. Называлась так игра потому, что начиналась с песни: «Гори, гори ясно, чтобы не погасло…» Мальчику надо было догнать девочку. Не по подворотням жались, знакомились в игре. Разные были игры. Деревенская – «в попа-загонялу» (городок на попа ставился); игры вокруг костров… Некоторые касались только детей: палочка-воровочка, прятки – игра вечерняя, очень азартная, играли в темноте. Играли семьями и семья с семьей. Это была школа общения, школа поведения – кого-то нужно было похвалить, кому-то уступить…

Особенно весело, озорно проходили дни рождения и именин детей. В пиротехническом магазине под Думой на Невском взрослые заранее закупали китайские фонарики, фейерверки. Фонарики вывешивали в саду, жгли фейерверк. В тот магазин под Думой и террористы ходили.

– А какая из игр детства нравилась вам больше всего? Была ли игра, в которую на дачах играли все?

– Очень красивая игра – серсо. Знаете?.. Это когда бросают круги шпагами… А самая замечательная – в нее играли все – крокет. Этой игрой полон девятнадцатый век. Она заполняла, очень серьезно, жизни. Это – длинная игра. Для нее требовалось четное число участников. Крокет давал хорошую физическую нагрузку, для успеха в этой игре требовалось быть ловким, хитрым и честным.

– Хитрым и честным одновременно?..

– Вот именно. Крокет – очень сложная игра со множеством правил, их, кстати, надо непременно записать, только старики вроде меня их еще помнят. Мы уйдем, и, боюсь, совсем перестанут играть в крокет. Из-за того, что в крокете было множество правил, он развивал в соревнующихся, я бы сказал, чувство юридической ответственности… Во что только не играл я в детстве и отрочестве – в горелки, лапту, рюхи (сейчас говорят «городки»), гонял на велосипеде… Но крокет ни с чем не сравнить.

– Скажите, Дмитрий Сергеевич, в чем причина исчезновения этих игр? Не в техническом ли прогрессе, не в том ли, что играющий народ не оторвать от телевизоров, компьютеров?..

– И в этом, разумеется, но не только в этом. Пожалуй, причина в гибели какой-то общественной жизни. Ведь не только игры перестали собирать народ. Люди не приглашают друг друга в ресторан, теперь это очень дорогое удовольствие. Ресторанная жизнь прекратилась, остались столовые – быстро поесть, но ресторанная жизнь к этому не сводилась: отмечались праздники, дни рождения, чей-то успех – появление статьи, открытие выставки. Сейчас это называется «презентация» (Лихачев смеется. – А. С.), но на презентациях произносится одна речь, вторая, потом все дружно устремляются к столам… А в ресторане все сидят за столом, провозглашают тосты, люди едят и говорят, а сейчас – молчаливая жратва… Это ведь тоже была игра своего рода. Обычно ходили в ресторан люди холостые, для них ресторан становился вторым домом.

Игра – целая сфера жизни. Дольше всех держались семейные игры. Восемнадцатый, девятнадцатый, двадцатый – это очень страшные годы, годы объявленного красного террора. А дома все-таки можно было как-то отдохнуть, поиграть, не бояться даже подслушивания, потому что техника тогда не такая совершенная была, как сейчас. Ходили друг к другу в гости, играли. В пятачок, например. Надо было угадать, у кого под столом в руке находится пятачок… Я со своими детьми играл в пятачок и во время войны, в блокаду. Это вносило, знаете, элемент веселья и уступчивости – надо было уметь уступать друг другу…

– В пятачок я не играл, а вот в «чижа», бабки, штандер, казаков-разбойников, чехарду, прятки приходилось. Играли и на дачах, и во дворах. У нас в послевоенном Петрозаводске был большой двор, хватало места и на волейбольную площадку, и на футбольное поле, правда, в половину обычного и без газона. Играли и в Ленинграде в пятидесятые, даже на Марсовом поле в белые ночи в волейбол резались, и в Сибири, на Сахалине, Курильских островах, в центральных областях России и Поволжья, куда приводили журналистские командировки. Во время съемок фильма о народных играх, о национальных видах спорта мне пришлось побывать со съемочной группой Ленинградской студии документальных фильмов во многих краях нашей страны (время действия – конец семидесятых) и самолично убедиться: где стол был яств, там гроб стоит…

– Ну уж гроб… Играют же кое-где, про спорт не говорю, он процветает, да и национальные виды спорта у тех же северных народов культивируются, проводятся праздники Севера на Кольском полуострове, в ненецкой тундре. В Бурятии, Калмыкии, насколько мне известно, тоже немало национальных видов спорта сохранилось, та же борьба, к примеру, стрельба из лука… Так что, молодой человек, не надо преувеличивать и пугать… Гроб, скажете тоже…

– Ну, это я для красного словца – чтобы мысль заострить…

– Впрочем, по сути вы правы – вымирают игры, хотя кое-кто у нас еще играет. Так что если и гроб, то с музыкой…

– Вот-вот, и я про то. Там, где играли повсеместно, прежде всего в деревнях, теперь редко где играют в бабки, лапту, городки, другие старинные русские игры. Современная ребятня, как правило, слыхом не слыхивала об этих самых козонках, битках, литках и прочих бабках – «меткой кости», воспетой Пушкиным русской удалой игре. Ребята из детского спортивного спартаковского лагеря, десяти-двенадцатилетние лыжники и боксеры, отдыхавшие и тренировавшиеся под Петрозаводском на берегу Укшозера, в Косалме, неподалеку от могилы выдающегося отечественного лингвиста Фортунатова, в ответ на нашу просьбу перечислить известные им игры назвали великое множество, включая бейсбол, но понятия не имели о бабках. Правда, один, самый шустрый, поинтересовался: «Это деньги, что ли?»

Лихачев рассмеялся, достал платок, вытер слезы.

– Позвольте полюбопытствовать, сколько лет мальчугану?

– Лет десять, может, одиннадцать…

– Хороший мальчик. С развитым чувством юмора.

– Если бы. Он ведь вполне серьезно про бабки сказал…

– Я понял, что серьезно. (Продолжая смеяться, Д. С. опять достал платок. – А. С.) Это смех сквозь слезы…

– А в пионерском лагере под Ленинградом во время съемок мы показали ребятам кубарь…

– Да-да, это юла, ее гоняют кнутиком…

– Вы-то, естественно, знаете, но никто из ребят, включая пионервожатых, не знал, что это за зверь.

– Подозреваю, что кубарь делают сейчас несколько стариков где-нибудь на Вологодчине и в верховьях Волги.

– Да что кубарь… Есть потери обиднее и горше. На фоне Новгородского кремля снимали мы черноволосых японцев в красочных спортивных костюмах с тяжелыми деревянными битами в руках, запуливавших в голубое небо литые мячи. Как водится, когда снимается кино, собираются зеваки и начинают судить да рядить. Снаряжение и костюмы японцев (это были инженеры, монтировавшие оборудование для комбината по производству минеральных удобрений) потомкам Васьки Буслаева, новгородцам студенческого возраста, явно глянулись, а вот сама игра вызвала иронические усмешки: «Всяк по-своему с ума сходит», «Да это совместный советско-японский фильм снимают. Японские туристы в древнем русском городе играют в свою национальную игру…» Пожилая женщина с тяжелой кошелкой, остановившаяся передохнуть, сказала тихо, словно сама себе: «Какая же это японская игра, когда они в нашу лапту играют…»

– …А они играли, небось, в бейсбол, и впрямь похожий на лапту?..

– Ну, конечно, в бейсбол, ныне одну из самых распространенных спортивных игр на свете, конкурирующую в Соединенных Штатах, на Кубе, в Японии, Южной Корее, Австралии с баскетболом, футболом, волейболом. В бейсбол играют миллионы, а в лапту, даже на родине, несколько сотен человек.

– Куприн Александр Иванович, знаток цирка и спорта, друг первых русских авиаторов и борцов-чемпионов, усердно рекомендовал лапту как игру азартную и полезную, в которой вырабатывается товарищеская спайка: «Своего выручай». У него была превосходная статья о лапте, найдите и прочитайте.

– Уже нашел и прочитал… Где-то была выписка из нее… а, вот она: «В лапте нужны находчивость, глубокое дыхание, верность своей партии, внимательность, изворотливость, быстрый бег, меткий глаз, твердость удара руки и всегда уверенность в том, что тебя не победят».

– Смотрю, вы капитально подготовились к разговору…

– Просто давно этим занимаюсь, и чем дольше, тем скептичнее отношусь к попыткам оживить ушедшую под воду Атлантиду. Возьмем сравнительно недавнюю историю с возрождением лапты. Такая попытка была предпринята в Российской Федерации в конце пятидесятых. В 1957 году в кубанской станице Динская были проведены первые в истории нашего спорта официальные соревнования по русской лапте, в 1958‑м в Воронеже состоялся первый чемпионат России по лапте, а на следующее лето в Ленинграде так нравившаяся Куприну игра была включена в программу финального турнира Второй летней Спартакиады народов России. Через двадцать лет наша съемочная группа играющих в лапту обнаружила только в Люберцах и в Лесном Городке Одинцовского района Московской области, где директором местной школы Владимиром Михайловичем Григорьевым, убежденным, что игру ни в жизни отдельного человека, ни в жизни человечества не может заменить ничто, и собравшим со своими учениками и последователями три тысячи игр народов нашей страны (из них две тысячи русских игр и забав), был создан Клуб друзей игры. С его легкой руки такие клубы стали возникать при дворцах пионеров и школах Москвы, Тбилиси, Чебоксар, Калинина, подмосковных городов…

– Это замечательно, что, кроме скептиков, нытиков и маловеров (Д. С. улыбнулся, мы тоже, проглотив камешек в свой огород. – А. С.), у нас не перевелись еще делатели, энтузиасты, подвижники… Но доведем до логического завершения историю с лаптой. Почему, на Ваш взгляд, так и не удалось вернуть к жизни лапту?

Мы и не заметили, как поменялись ролями с Д. С. и начали отвечать на вопросы ученого, словно вытащили на родном филфаке Ленинградского университета билет с вопросом о русских народных играх и забавах на экзамене по фольклору, который я сдавал лютой зимой пятьдесят пятого добрейшему Владимиру Яковлевичу Проппу. Лихачев, однако, не собирался нас экзаменовать…

Для людей такой деликатности и интеллигентности, как Д. С. и В. Я., экзаменовать других и ставить им оценки было мукой – Пропп ставил в матрикул «хор.» только тем, кто не знал о былинах, сказках, плачах, играх ни бельмеса; если же будущий журналист мог назвать имена богатырей русского эпоса – Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алеша Попович, профессор немедленно выводил «отлично» и благодарил за внимание к его предмету. Кто из нас знал тогда, спустя всего два года после смерти Сталина, что наш жалкий лепет выслушивает – да еще и благодарит – гений, мировая знаменитость, у себя на родине не получивший ни званий, ни наград, проживший значительную часть жизни в сыром полуподвале…

Лихачеву действительно был интересен сам предмет разговора, вроде бы совершенно далекий от политики, от злобы дня (мы сразу условились, что политики как борьбы партий, групп, мнений касаться не будем), его ни на минуту не покидала забота-боль о том, что с нами происходит – с культурой, бытом, верованиями – и играми, игрой, которая, на что Д. С. все эти годы обращал внимание общества, нравственно объединяет, сближает людей, учит умению держаться вместе, объединяет, если продолжить его мысль, не только живущих сегодня, сейчас, но все поколения, связует нас с нашими предками, нашей историей.

Прокрутив мысленно все эти доводы, разумеется, хорошо знакомые академику, я сказал, что лапту пытались внедрять теми же методами, что любую другую спортивную игру – иначе и быть не могло, поскольку с самого начала этим занимались спортивные организации.

– Лапта никогда не была просто спортивной игрой. – Д. С. ловит реплику-мяч с ловкостью подростка Мити в предвоенной Куоккале. – Да, как многие другие народные игры, она содержит немало элементов, сближающих ее со спортом, но лапта лишь наполовину спорт, а наполовину это игра самодеятельная, привязанная строго к месту своего рождения и бытования.

– Вот именно, – тут уже я ловлю посланный мне мяч. – Но поскольку лапта стала относиться к спорту – попала в Единую всесоюзную спортивную классификацию, по ней стали проводить официальные соревнования – она потребовала строгой формализации, выработки единых для всей страны правил. А народная, национальная, самодеятельная игра жива до тех пор, пока сохраняется ее импровизационная свобода, она противится всякой канонизации. В нашем случае был канонизирован один вид лапты (известно же их, по данным В. М. Григорьева, как минимум полсотни). Из лапты, по существу, была взята лишь ее схема, а в схему играть не тянет. И будучи лишенной опоры на неповторимые местные условия, лишенная поддержки «снизу» и в то же время не получившая поддержки «сверху», тех возможностей развития, какие предоставлены у нас так называемому «большому», олимпийскому спорту, лапта – после недолгого спортивного ренессанса – снова завяла, зачахла.

– Не с лапты надо было начинать возрождение народных игр, при всем уважении к мнению высокочтимого Александра Ивановича Куприна.

– Мне показалось, Дмитрий Сергеевич, что вы любите лапту…

– Люблю, но начинать надо с того, что легче всего возродить…

– С чего же?

– С городков. Очень физиологичная игра, более статичная, чем лапта, но зато всем доступная, всем слоям общества и всем возрастам. Наш первый нобелевский лауреат Иван Петрович Павлов обожал ее. Глазомер, твердость руки, характер – все это городки.

– По городкам проводятся чемпионаты страны, так что это не только народная игра, но и спорт. Спорт стал в двадцатом веке увлечением вселенского масштаба, Олимпиады и футбольные чемпионаты мира благодаря телевидению смотрят миллиарды, едва ли не половина человечества. А в вашей жизни – студента, аспиранта, профессора (с детством и отрочеством, заполненными играми, мы вроде бы разобрались) – спорт играл важную роль?

– Нет.

– Но хоть за «Зенит»-то болеете?

– О, на этой почве я даже поссорился с Владимиром Ивановичем Малышевым, замечательным ученым, основателем Древлехранилища Пушкинского дома. (Сейчас Древлехранилище носит имя В. И. Малышева. – А. С.) Владимир Иванович был человек очень интересный, своеобразный, страстный. Тех, кто разделял его страсть, он любил и привечал. В любви к миру Древней Руси, ее литературы, искусства мы с ним были едины. А вот его страсти к спорту, особенно футболу, я не разделял. Ну что поделаешь? Сердцу не прикажешь. Не любил я футбол. А он никак не мог смириться с этим. И вот, желая снять напряжение в нашей дружбе из-за разного отношения к футболу, я сам попросил его повести меня на какой-нибудь матч на Кировский стадион. Он охотно согласился, и мы поехали на Крестовский остров, купили билеты, пришли на трибуну, сели, судья дал свисток, и интеллигентнейший Владимир Иванович, как только мяч попадал к нашим и приближался к воротам ненаших, вскакивал, кричал, размахивал руками, бурно волновался…

– А вы?

– Я не реагировал. Все происходящее на поле меня совершенно не задевало.

– И как к этому отнесся ваш коллега и друг?

– Он начал меня дергать: «Кричи! Кричи! Почему ты сидишь и молчишь? Ты же на футболе!» Второй раз я на футбол уже не пошел, а у Малышева наметился холодок в отношениях со мной. Наверное, он подумал, что я его осуждаю. Наоборот, я им восторгался, но футбольное зрелище, футбольная игра меня не заводили.

– Значит ли это, что вы относитесь к спорту негативно? Приветствуете ли вы, как большинство горожан, – согласно социологическим опросам – попытку Санкт-Петербурга побороться за право провести у себя летние Олимпийские игры 2004 года или входите в меньшинство, считающее затею несвоевременной и прожектерской?..

– У меня еще не сформировалась позиция относительно Олимпиады в Петербурге. То, что происходило в Москве в восьмидесятом, было очень важным, потому что развивало дух межнациональной дружбы и согласия среди молодежи мира. Но я категорически против того, чтобы выводили особую чемпионскую элиту, как разводят элитных животных – коров, быков, овец, свиней, дающих рекордные надои, привесы и т. д. и т. п., чтобы развитие спорта шло у нас только по линии создания чемпионов и рекордсменов. Надо в первую очередь думать об оздоровлении нации с помощью массового спорта, физической культуры. Это должна быть всесторонне разработанная программа на годы и десятилетия.

Начали с осанны крокету и лапте, а завершили филиппиками в адрес футбола и большого спорта. Как ни крути, человечество давно и прочно подсело на футбольную иглу. А крокет для нас, наших детей и внуков – из того же ряда, что клавесин, менуэт, что-то элегически-ностальгическое. Крокет для нас не живая игра, а история и литература. «Алиса в стране чудес», Чеширский Кот спрашивает девочку: «Ты играешь сегодня в крокет у Королевы?», а Алиса отвечает: «Мне бы очень хотелось, но меня еще не приглашали». Академическая «Алиса» вышла в «Науке» в серии «Литературные памятники», которую курировал Д. С. Лихачев.

Никогда не подумал бы, не съездив в июле девяносто пятого в Комарово-Келломяки (в переводе с финского – Колокольную гору), носящего современное название по фамилии ботаника, президента Академии наук СССР, что в нашем маститом ученом, знаменитом исследователе литературы, столько от Доджсона (Льюис Кэрролл, сочинитель «Алисы», литературный псевдоним оксфордского профессора математики Чарлза Лютвиджа Доджсона) – стремления к беспечной, легкомысленной, на свой лад вполне бессмысленной игре, столько скрытого озорства, веселья, юмора. Кстати, Д. С. тоже имеет почетную степень оксфордского профессора. Когда потомки Доджсона вручали Лихачеву соответствующие регалии, петербургский ученый понял, что они относятся к торжественным церемониям как к карнавалу.

– Мы представляем эти процессии как крестный ход, не иначе, а у англичан они – дело веселое. Помню, мы с ректором университета в Оксфорде перед вручением разговаривали очень весело. Но во время самой церемонии он смотрел на меня эдак мрачновато из-под шапочки с кисточкой, а потом, после торжественного ритуала, опять был веселым, смеялся над тем, как чопорно он себя вел, как стесненно я держался… Иностранцам и людям искусства англичане охотно прощают нарушения этикета. Вот были мы с дочерью Людмилой, она научный сотрудник Русского музея, в мае в Англии по приглашению принца Уэльсского, на его экологически чистой ферме. И принц Филипп никакого внимания на нарушение этикета не обращал. Не умела дочка сделать реверанс, какой полагается, и не сделала. Ничего, принц и бровью не повел. Когда же кто-то сказал: «Your Royal Majesty»[8]8
  Ваше Королевское Величество» (англ.).


[Закрыть], он поправил: «His Royal Majesty»[9]9
  Его Королевское Величество» (англ.).


[Закрыть], но поправил с улыбкой.

Пожалуй, к Дмитрию Сергеевичу Лихачеву в полной мере приложима та характеристика, которую дал Кэрроллу-Доджсону Гилберт Кийт Честертон: «Лишь у его разума бывают каникулы; чувства его каникул никогда не знали; и уж, конечно, не знала их и его совесть. Возможно, совесть эта была вполне традиционной, но его моральные принципы, назовем ли мы их традиционными установками или твердыми убеждениями, нельзя было не то чтобы поколебать, но даже хотя бы слегка сдвинуть или пошелохнуть».

Доджсон, между прочим, был членом ученого совета колледжа Крайст Чёрч, который все называли не иначе как «Домом». Дмитрий Сергеевич большую часть своей жизни тоже имеет отношение к Дому – Пушкинскому. Так надо ли удивляться, что научный сотрудник Дома, носящего веселое, легкое имя Пушкина, при личном знакомстве оказался совсем не суровым наставником юношества, гуру просвещенной интеллигенции, чеховским учителем греческого языка с зонтиком и в галошах, скучно-правильным миссионером классики, а человеком легким, веселым, чувствующим себя своим среди чужих – английских ученых, джентльменов, аристократов.

Впрочем, чужих в культуре не бывает, во всяком случае в европейской, и мы, считает петербургский филолог, должны осознать себя как европейцы, поскольку европейцы – это не только русские, по Достоевскому, «всечеловеки»; европейская культура, разъясняет Лихачев, вмещает в себя и восточную, и античную… С удивления, учили эллинские мудрецы, начинаются и поэзия, и философия. Мы видим, сколько любопытства в светло-голубых глазах Д. С., когда что-то кажется ему занимательным, забавным, с какой линнеевской дотошностью он просвещает нас относительно небывалого комариного засилья в Комарове нынешним летом («Лягушки повывелись, некому теперь личинки комаров поедать, а лягушки исчезли, потому как радиационный фон повысился»), с каким пленительным юмором, тонкой иронией рассказывает о людях игры, сколько в этом большом ученом брезгливости к так называемой «серьезности»…

Не переставший удивляться чуду и тайне жизни человек не устает расти, написал как-то Виктор Шкловский, тоже, кстати, игрок первостатейный (играют ведь не только мячиками и шайбами, но и смыслами, аналогиями, метафорами). В реальном училище Шкловского, отца одного из создателей ОПОЯЗа, преподавал отец Лихачева… такие вот сближения, ничуть, впрочем, не странные: мир вообще тесен, а мир культуры един.

Старая как мир проблема: как под грузом лет сохранить веру в подлинность игры, потребность в игре, стремление к игре и способность ей время от времени полностью отдаваться, выходить из нее освеженным и готовым к дальнейшим поискам?

Лихачева она волнует давно – и как азартного человека (азарт – душа игры), и как исследователя смеховой культуры Древней Руси. Эта проблема занимает любого творческого человека. Да и что значит «творческого»? Людей нетворческих не бывает. Творят ведь и Пеле, Рональдиньо, Кержаков, Аршавин на футбольном поле, и неистовствующие фанаты – бразильская торсида, болельщики «Зенита», гонящие по трибунам «волну», подключенные к высоковольтной сети плетущихся на газоне комбинаций, прорывов, ударов. (Примеры – из дня сегодняшнего: одиннадцать лет назад лидеры питерского «Зенита» Кержаков с Аршавиным, как и лучший футболист мира бразилец Рональ диньо из испанской «Барселоны», только начинали осваивать азы футбольного искусства.) Творит и автор «Анны Карениной», и его читатель, припавший к вечному источнику человеческого гения. Толстой, как и Пушкин, страсть к игре считал одной из главных человеческих страстей и говорил, что когда из любви уходит игра, то любовь скисает, как молоко в грозу.

Но игра, увы, уходит – из любви, из жизни отдельного индивидуума. Игры, к великому огорчению, покидают и нашу общую жизнь, и часто мы не в силах удержать, реставрировать, возродить их. Что касается ослабления игрового начала души, тут все зависит от тебя – поддашься ли ты напору времени, утратишь ли способность пользоваться собой как инструментом познания или будешь следовать завету древнегреческого философа Солона – «Старею, всегда учась», для чего надо сохранить неистребимую любознательность и главный молодильный фермент – детскость души, поднявшейся, как тесто в опаре, и на дрожжах игры…