Текст книги "Единственная игра, в которую стоит играть. Книга не только о спорте (сборник)"

Что-то наша иконная ниточка оборвалась, не находите?.. Так вот, после победы в Хельсинки я имел неосторожность дважды проиграть на крупных международных соревнованиях. В 1953‑м в Копенгагене врач сборной заставил меня принять сильный стимулятор, это я потом узнал, а тогда мне сказали, что это успокоительное лекарство. В полуфинале я легко выиграл у югослава, поля ка, а перед финалом меня «стимульнули», приказали принять таблетки. Приказы не обсуждают – принял. Шел первым, а за сто метров до финиша остановился: ноги сковало, не мог двигаться. На следующий год то же самое произошло в Англии на знаменитейшей Хейнлейнской регате: я ничего уже не принимал, но за четверть дистанции до финиша меня снова как парализовало.

И тут же меня рубанули на лету: в «Известиях» в 54‑м за подписями Сливко и Кузнецова появил ся целый подвал о Тюкалове и причинах его проигрышей. Столько грязи вылили, до сих пор противно. Авторы явно выполняли чей-то социальный заказ – поставить на место строптивого, вечно всем недовольного Тюкалова… А как такая репутация сложилась? Нас, гребцов, селили на базах вместе с представителями других видов спорта. Кто у нас короли? Конечно, футболисты, им почет и уважение, лучшие комнаты, скажем, в санатории ЦДКА на Ленинских горах, где мы чаще всего жили. На втором месте у начальства – хоккеисты, потом велосипедисты, а гребцов держали в черном теле. И вот когда высокие спортивные и комсомольские руководители приезжали, меня тренеры выставляли: ты у нас первый олимпийский чемпион, ты из блокады, медаль имеешь, ты наши права и защити. Я и защищал. И дозащищался.

Все мне припомнили: и что товарищи-футболисты, видите ли, мешают мне спать, стуча до ночи на бильярде, – а у нас первая тренировка в семь утра, еще до завтрака начиналась, пока паро ходы на Москве-реке не начинали ходить, волну поднимать, – и без творожку и молочка он никак не может, и самый страшный грех: дома, в Ленинграде, у Тюкаловых икона с зажженной лампадкой, и, чего доброго, комсомолец и олимпийский чемпион Юрий Тюкалов молится перед этой иконой… Вывод такой: всем хорошо, а Тюкалову плохо, ему нужны тепличные условия, иначе он грести не может, с гнильцой он, этот ленинградский парнишка, с Богом любезничает, а из рук болельщиков цветы принимает с усмешкой, словно одолжение им делает…

Очень я тогда переживал, хотел бросить спорт и заниматься только чеканкой по металлу, к этому времени я уже довольно долго учился в Мухинке, но думал-думал и решил: нет, не дождетесь, чтобы Юрка Тюкалов сдался; стал еще усиленнее тренироваться и на следующий год снова все в «одиночке» выиграл и поехал на Европу. Ну а дальше, на мое несчастье и на счастье нашей страны, появился на воде Вячеслав Иванов и стал в «одиночке» единолично царить и пра вить (москвич Иванов – трехкратный олимпийский чемпион в этом классе лодок, побеждал в Мельбурне, Риме и Токио. – А. С.). Я пересел в «двойку» с Сашей Беркутовым, и кое-чего мы тоже добились. («Кое-что» – это золотая медаль в Мельбурне и «серебро» в Риме. – А. С.). Готовился и к своей четвертой Олимпиаде, в Токио, гребли в рульной «двойке» с Толей Федоровым, на отборочных были вторыми, должны были по всем правилам ехать, но кто же их у нас придерживался, правил-то, и дали олимпийцу Тюкалову московские спортивные функционеры под зад коленкой: молодым везде у нас дорога, в спорте эту заезженную пластинку постоянно проигрывали, занимались омоложением со страшной силой. Известно, заставь дурака Богу молиться…

Иконная ниточка к концу приближает ся. В 56‑м за несколько месяцев до Олимпиады в Мельбурне американские журналы «Лайф» и «Атлантик» напечатали статьи, сей час бы сказали дайджест советской прессы, о гонимом и поносимом олимпийском чемпионе Тюкалове, которого совсем недавно та же пресса прославляла. К нам на сборы в Воскресенск приехали из Москвы на черном «ЗИМе» подтянутые молодые люди в черных костюмах и белых рубашках, познакомили меня с пере водами статей и сказали, что надо дать отпор вражеской пропаганде, иначе ни о каком Мель бурне нечего и мечтать. Текст моего «отпора» – я должен был выступить по радио, так сказать, по «Голосу Москвы» – у них уже был заготовлен, меня посадили в «ЗИМ», повезли в столицу, откуда я и разоблачил на весь мир происки «поджигателей войны».

И чтобы закончить иконную тему… Через двадцать лет после Мельбурна архитектор Сергей Борисович Сперанский, приглашая меня сделать скульптурную карту для Музея-монумента защитникам Ленинграда, сказал: «Мне нужно, чтобы это было центральное пятно зала и чтобы напоминало оно оклад русской иконы». О первом условии говорилось прилюдно, о втором – с глазу на глаз. Бабушкина икона стояла у меня перед глазами, когда я делал эту карту. Правда, в центре

этой иконы был Владимир Ильич, без этого Григорий Васильевич Романов монумент никогда бы не принял. Из-за этого я и в Монреаль на Олимпийские игры со своими ученицами – я ведь долгое время тренером на общественных началах работал – не поехал. Мои девочки, Галя Ермолаева, сестры Кондрашины – Аня и Лиза, успешно выступали и на европейских первенствах, и на мировых, а из Монреаля Аня и Галя «серебро» привезли. А я не поехал, медаль «За оборону Ленинграда», должно быть, перевесила олимпийские: отказаться от такого святого заказа я не мог. А когда Аньку мы замуж выдавали, она в ресторане «Садко» под моими выколотками сидела…

Леониду Гиссену вольно было называть Тюкалова «хитро умный идальго». На воде он – гребцам виднее, – таким, наверное, и был. А вообще-то в жизни Тюкалов скорее Кола Брюньон. Рукодельник, балагур, жизнелюб, как все творческие люди, подвержен приступам хандры, меланхолии, тоски – «хоть вешайся!», а через каких-нибудь четыре часа (воду дали, сын Юра, богомаз, иконописец, зашел, галстуки таиландские отцу подарил, крест кованый отцовской работы забрал – в Финляндию едет, подруга жены Индира, лезгинка, забежала последние работы Тюкалова посмотреть – бюст молодого Суворова, бюсты гребцов – олимпийских чемпионов, шоколад принесла, «Золотая регата» называется, ко фейку попили, кровь воспоминаниями разгорячили) уже воспрявший духом, прогнавший уныние, сияющий, словно медный пятак (медь – главный, любимый и единственный металл чеканщика Тюкалова), – славно зубы заговаривающий… Чем не роллановский Кола Брюньон! Русский Кола питерского разлива. Не подумайте, что автор тонко намекает на страсть русского Брюньона к Бахусу: всем они схожи, разве что у Кола была Ласочка, красивая садовница, а у Юрия Сергеевича – «Ласточка», а вот в винолюбии русский Кола, как ни удивительно, не замечен. Компанию поддержать может, не более того.

К тем, кто утопил свой божественный дар в зеленом вине, Тюкалов относится… как бы это половчее сказать… со сдержанным неодобрением, пониманием и болью. К тем своим собратьям по спортивному цеху, кто, уйдя на покой, не ломит, как он, по-черному от зари до зари, а почиет на лаврах, впрочем, вполне заслуженных, и собирается

в разных клубах по интересам, сопровождая или заканчивая сборища-толковища отданием дани Бахусу, относится без осуждения, но самого его туда и калачом не заманишь. Во-первых, ему некогда. Во-вторых, неинтересно. Да и к себе в мастерскую их не зазывает. Правда, многие его сподвижники по великой советской гребной эскадре, наследники его славы – трехкратный олимпийский чемпион в одиночке москвич Вячеслав Иванов, ленинградцы-питерцы – Ешинов, другие мастера – «загостились» на проспекте Гагарина, в тюкаловской мастерской… Это тоже его головная боль: заказ сделала Российская федерация академической гребли – бюсты олимпийских чемпио нов для Музея гребного спорта в Крылатском. Тюкалов втравил в это дело коллег-художников, скульпторов, они сдали работы, часть их он перевел в материал, остальные ждут своего часа, а об оплате труда заказчики и не заикаются. А ведь материалы стоят очень дорого…

Его мастерская всегда заполнена людьми, даже тогда, когда он один-одинешенек работает сутками напролет, священнодейст вуя молотками, киянками, пилами, зубила ми. У него целый арсенал орудий чеканщика, художника по металлу. Когда же не стерпимо ломит спина (всякий, на воде гонявшийся, знает, что такое радикулит и с чем сей противный фрукт едят), когда плы вут от усталости зеленые круги перед глазами, он поднимается по лесенке-трапу из «производственного цеха» в свою комнатенку-лодочку, и, заваривая крепчайший кофе, взнуздывая нервы для продолжения рабочей гонки, иной раз, когда душа вдруг захочет с другом поговорить, выплеснуть на болевшее, утишить боль, заводит разговор с Василием Васильевичем Меркурьевым, великим артистом, который во времена старинные на этом диване сиживал, а то и леживал, или с Витей Набутовым, Виктором Сергеевичем – оба были необычайно даровиты, артистичны, обоих он любил, впрочем, почему любил, любит, с обоими, случается, разговаривает, с их фото графиями на стене…

Шершавы ладони старого мастера, как доски верстака в его мастерской. Шершавы ладони, сильны руки, сильны и крепки: крепость руки и точность глаза суть не физиологические качества, а профессиональ ные, художественные. Знаток петровского Петербурга, он свое представление об императоре, поднявшем на дыбы Россию, увековечил в бюстах Петра и его сподвижников. Тюкалов гордится тем, что их можно увидеть в Домике Петра, в самом сердце Санкт-Петербурга, гордится и своей причастностью к работе над Мемориалом за щитников и жертв Ленинграда времен блокады.

Почему-то я был уверен, что вздыбивший Россию император на вздыблен ном коне – Медный всадник – Тюкалову ближе всех из памятников нашего града, и удивился, когда услышал, что как профессионал он пред почитает памятник Николаю Первому перед Мариинским дворцом – совер шеннейшее, на вкус Тюкалова, создание Клодта. Из эпохи, более близкой к нам, выделяет аникушинского Пушкина на пло щади перед Русским музеем.

Чем-то они удивительно похожи, Михаил Константинович Аникушин и его младший друг Юрий Сергеевич Тюкалов. Ка кой-то старомодной учтивостью, не мешаю щей им резать правду-матку, когда задеваются их убеждения, когда попирается историческая память, унижается прошлое. А внешне труд но найти более полярных людей: верткий, сухопарый, маленький Аникушин, и после семидесяти пяти упражняющийся на кольцах, висящих в его мастерской, и раздавшийся в плечах, погрузневший, действительно чем-то напоминающий теперь русского медведя герой Хельсинки. С одной стороны, работа у верстака, как ни усердствуй зубилом или деревянным молотком-киянкой, гребных ми лей не заменяет. С другой, всем изыскам застолья он предпочитает сало и хлеб-черняшку, и знаете, смеется, самое-то ужасное, что в коня корм…

Но если случится тряхнуть стариной, будьте уверены: не подведет гребец Тюкалов, уникальный гребец, во всех классах лодок гонявшийся – от «одиночки» до «восьмерки».

Последний раз в спортивной академической лодке – «восьмерке» (в обыкновенной лодочке он имеет обыкновение сидеть на Неве в районе Ивановских порогов и ловить на удочку окуня каждое лето) – Тюкалов греб в 1994‑м на знаменитой Хейнлейнской регате – выручал своих коллег, москвичей из «Крыльев Сове тов», приехавших в Англию всемером. Один академик, дважды причем академик – и как гребец, и как действительный член Российской академии наук, не смог прилететь на Британские острова: в эти дни его принимали в Академию наук. И тогда старый боевой товарищ, профессор-психолог Леонид Давыдович Гиссен буквально взмолился: «Юра, выручай, ты же все можешь». Благо воспитанные англичане, джентльмены-спортсмены до кончиков ногтей, и виду не подали, что их шокирует седоголовый располневший дяденька в трусах до колен, тех самых, семейных, везучих, босой, севший в «линкор», сразу «поймавший воду» и встроившийся в ритм годами, десятилетиями спевавшейся восьмерки «Крылышек», словно он незримо ходил с ней сам-девятый…

А вы говорите, годы бегут, как вода в Неве или там в Темзе… Да и что за годы: на Хейнлейнской ему было шестьдесят четыре, сейчас шестьдесят шестой идет, он любит и любим – свою жену, свое искусство, любит небезответно и ждет не дождется наступления нового дня. Нового рабочего дня – других у него не бывает.

– Юра, если бы ты выиграл в какой-нибудь суперлотерее миллион… пять миллионов долларов, ты бы не пошел назавтра с утра в свою проклятую мастерскую? – спросила его недавно жена, ревнующая Юрия Сергеевича к его металлу, его чеканке.

– Да что ты, побежал бы как миленький. Это же счастье, что у меня есть такая работа, – рассмеялся Тюкалов.

«Не бывает мрачных времен, бывают только мрачные люди. И я, слава тебе Господи, не из их числа».

Это кто говорит? Кола Брюньон или Юрий Тюкалов?..

1996

«Догони! Догони!»

Одна из самых мучительных и сладких ностальгических мелодий – «Догони! Догони!» из замерзших динамиков на катках. Всю жизнь, как бы она ни была длинна, мчишься потом на двух узких железных полосках по синему льду, в сиянии огней, подстегиваемый музыкой, повелительной, как жизнь, упоительной, как счастье. «Догони! Догони!..» О музыка бега на коньках! О времена, когда в наших городах еще заливали катки! О зимы, которые когда-то были с морозом и солнцем!..

Не пережившим упоения этой музыкой трудно понять наше отношение к конькобежцам в первое послевоенное десяти летие. Оно было и свойским, домашним: кто же из горожан не обувал тогда железом острым ноги, кто не испытывал себя в праздничном вечернем скольжении… Оно содержало и рвущееся из груди «ах!», обожествляло мастеров, реющих надо льдом. И, конечно, в этом свойском поклонении можно было рас слышать ноту победительности: скандинавы, особенно норвежцы, были первыми скороходами земли, а наши выкатили на ледовый круг и нос им утерли…

Читаю в «Повести о коньках» трехкратного чемпиона мира Олега Гончаренко, уже ушедшего из жизни: «В 1953 году тренер норвежских конькобежцев Харальдсен заявил в интервью, опубликованном в одной из спортивных газет: “Я написал учебник по бегу на коньках. В нем я говорю, в частности, что дистанция 1500 метров требует особого ритма, музыкальности”. Харальдсен сказал это под впечатлением от бега Шилкова».

Очевидцы говорят о нем с восхищением: «Музыка… грация… пластичность… кажется, под ногами у него не лед катка, а дворцовый паркет…»

Шилков Борис Арсеньевич над музыкально-паркетными ассоциациями слегка подтрунивает:

– Мы с Юрой Михайловым (чемпион Олимпиады в Кортина д’Ампеццо на 1500 метров. – А. С.) были паркетные гонщики: великолепно выступали на хороших льдах; когда же попадали в оттепель или в сильный мороз, результаты показывали не очень чтобы очень. Могучим ребятам Олегу Гончаренко, Диме Сакуненко, Жене Гришину было все равно, в какую погоду бежать. Они были очень сильные физически. А мы с Юрой – хилые, хлипкие. Я при росте 184 сантиметра весил всего 72 килограмма, меня ветром сдувало. Так что в хорошую погоду мне было полегче. Хотя чемпионат мира в Саппоро, в Японии, в 1954‑м я выиграл в отврати тельную погоду.

Все давно и хорошо знавшие и знающие Шилкова отмечают редкую в человеке его заслуг и известности незацикленность на личных достижениях. О них, когда настоятельно попросишь, он тоже говорит, но как бы между прочим, в ряду других, в сопоставлении с другими. Заметьте, что называющий себя паркетным гонщиком, выиграл чемпионат мира в отвратительную погоду, когда все гиганты-силовики спасовали. А вот как он вспоминает тренировки в послевоенной сборной конькобежцев: «У нас в спорте была сравнительная свобода, приличная кормежка, тренировались до седьмого пота, но это – игрушки, хотя когда после тренировок ложились отдыхать, то каждую ногу я укладывал отдельно…»

Из глубины России, из се верной глубинки вышли многие первые отечественные «олимпионики». Паркетный гонщик, первый ленинградский конькобежец олимпийский чемпион родился в семье архангельско го бондаря за четырнадцать лет до начала Отечественной войны.

– Жили мы в городе, но хозяйство вели натуральное: корова, козы, свиньи, гуси… Сравнительно с соседями жили более или менее, но доставалось это адовым трудом. Вместе с матерью и отцом косил, пас коз, делал всякую работу по дому, а потом к отцу бежал в мастерскую, его ремеслу учился, а работа бондаря – ручная, тяжелая. Окончил Архангельский судостроительный техникум по специальности «техник-механик по сборке и монтажу судовых механизмов». Был машинистом на морском буксире, практику проходил в знамени том Северодвинске – там тогда не атомные подлодки, а военные катера выпускали.

В общем, все как у всех… После техникума с Белого моря попал на Балтику…

– На Кировский завод?.. Тог да много писали о спортивных успехах рабочего парня, техника Кировского завода Бориса Шилкова…

– Я действительно пришел в спорт с завода, только начинал я на Северной верфи, быв шем Ждановском судострои тельном, конструктором, а летом по комсомольскому набору был на сдаче военных кораблей контрольным мастером ОТК. Безумная работа: круглые сутки на стапелях, а когда ходовые испытания начинались, нас выталкивали в Маркизову лужу и с корабля неделями не выпускали.

– А когда на Кировский пере шли?

– Да никуда я не переходил. Просто в один прекрасный момент у нас забор перенесли, и мы стали Кировским заводом. Выпускали турбины, а Ждановский получал готовые агрегаты. Работа на заводе – собачья: войдешь утром, и, пока гудок не прогудит об окончании смены, тебя из цеха не выпускают. А если надо ехать на учебно-тренировочные сборы, находишься по начальству, пока все разрешения получишь. Отпускали, но давали понять, что раз ты спортсмен, то, стало быть, за конченный бездельник…

– И когда вас к этому «безделью» потянуло – в Ленинграде или еще в Архангельске?

– В Архангельске. Там впервые встал на лед. Само со бой, и на коньках и на лыжах я, как и все мальчишки на Севе ре, с детства умел кататься. В сорок шестом в Архангельске проходило первенство Советского Союза по бегу на коньках, трое ребят из нашего техникума выступали, я ходил за них болеть, и так мне понравилось – не передать. После этих соревнований я и пришел на каток, что-то такое мне в башку втемяшилось, и стал я бегать, бегать, бегать… Долго бегал весьма посредственно – был длинный, тощий и силенок маловато. Это и с питанием, конечно, связано, и со многим другим.

– Занимались коньками в заводской секции или в спортив ной школе?..

– Выступал я за Кировский завод, спортивное общество «Авангард». Тогда было много профсоюзных спортивных обществ, и каждое готовило легкоатлетов, конькобежцев. А когда их сократили, это

сильно ударило по спорту. Да если бы не наш «Авангард», вряд ли появился бы конькобежец Шилков. Там меня в конце концов накормили. Когда я приехал на первый сбор по линии Всесоюзного комитета, то за месяц поправился на шесть килограммов и чуть ли не до семидесяти дотянул… А тренировался в основном в спортивной школе при горспорткомитете у Александра Семеновича Калинина.

– Это ваш первый тренер?

– Нет, первым был Борис Евлогиевич Дунаев еще в Архангельске.

– А в сборную страны как попали?

– А Бог его знает как… Тог да ведь сборная – и мужская, и женская – была огромная, человек пятьдесят. Искали конькобежцев по всей стране, приглашали, лелеяли, хотя «лелеяли» – не то слово, тренироваться заставляли будь здоров. И все равно после завода в спор те ощущалась сравнительная свобода, а тренировались мы до седьмого пота.

– Ленинградцев много было в сборной?

– Не меньше половины. По строят нас, бывало, скомандуют: «Ленинград, два шага вперед», и половина вы ходит из строя. Толя Павлов, его младший брат Павел, Коз лов Володя, Радышевцев Валя… У девушек – Бочкарева, Богданова, Селихова, Акифьева, Кондакова Соня, потом она в Москву переехала…

Целое десятилетие – с 1953 по 1962 год – в скоростном беге на коньках доминировали конькобежцы Советского Союза. Олег Гончаренко, Евгений Гришин, Роберт Меркулов, Дмитрий Сакуненко, Борис Стенин, Виктор Косичкин сокрушили казавшуюся не зыблемой гегемонию норвежских, голландских, шведских скороходов. Одной из самых ярких, запоминающихся фигур в этой обойме был «музыкальный гонщик», обладатель ювелирной техники, не терявший равновесия на дорожке и в жизни, Борис Шилков. Пожалуй, два года были звездными в его жизни: 54‑й и 56‑й. В 1954‑м он стал чемпионом мира в многоборье в Саппоро и чемпионом Европы в Давосе. В 1956‑м завоевал золотую олимпийскую медаль на дистанции 5000 метров на VII зимних Олимпийских играх в Кортина д’Ампеццо

(Италия). Борис Шилков – трехкратный чемпион СССР в многоборье (1953–1955 годы), трехкратный призер чемпионатов мира. Семикратный чемпион страны и шестикратный призер пер венств Союза на отдельных дистанциях. Неоднократно устанавливал всесоюзные и мировые рекорды.

Спрашиваю у многократно го чемпиона, законодателя конькобежной мировой моды, одного из тех, кого вынесла на золотой берег славы после военная волна героев спорта, победителей в мирных сражениях, чем он объясняет довольно долго длившийся спортивный победный накат в разорен ной войной стране…

– Наше руководство – ЦК, правительство – было очень за интересовано в хороших выступлениях советских спортсменов. Жили-то люди плохо, бедно, неустроенно, а надо было показать миру, что наша система, грубо говоря, не пальцем дела на. В коньках женщины за рубежом слабо выступали, а наши – на полупрофессиональной основе, успехи Марии Исаковой, Риммы Жуковой, Лидии Селиховой, Тамары Рыловой заставили и мужчин подтянуться. Сначала ведь как получи лось? Вытолкнули наших на чемпионат мира в Хельсинки, это 48‑й год, Кудрявцев 500 метров выиграл, и на этом все успехи кончились. А Романов получил тогда инфаркт, выходя из кабинета Сталина. Николай Николаевич Романов, председатель Всесоюзного комитета по физической культу ре и спорту, – великий спортивный руководитель. Я перед ним преклонялся. За три месяца до смерти он мне многое порассказал – и про инфаркт после сталинского разноса, и про многое другое. Он ведь у нас, в Питере, начинал, на комсомольской работе. Потом его «бросили» на спорт. Образования специального Романов не имел, но проштудировал учебники по всем курсам физкультурного вуза. Заработал инфаркт, но от коньков это его не оттолкнуло, наоборот, заболел коньками, знал всех тренеров и спортсменов, вникал в их проблемы. Раз решались многочисленные сборы, они хорошо финансировались, нас размещали в более или менее приличных гостиницах…