Текст книги "Единственная игра, в которую стоит играть. Книга не только о спорте (сборник)"

27 августа, на финише афинской Олимпиады, в самом эллинском городе России – Санкт-Петербурге – отметили 90-летие со дня рождения легендарного капитана корабля, бороздившего пятую стихию эллинов – агон, нашего первого спортивного педагога Виктора Ильича Алексеева, воспитавшего десятки олимпийских чемпионок, мировых рекордсменов, призеров крупнейших международных соревнований.

«У нас в Ленинграде, – говорил мне в конце 80‑х Владимир Петрович Кондрашин, – три великих тренера – Алексеев, Платонов, Кузнецов».

Виктора Ильича к тому времени уже больше десяти лет не было на свете. Вячеслав Алексеевич Платонов был близок к возвращению в волейбольную сборную СССР, а Александр Анатольевич Кузнецов, ваятель велогонщиков-чемпионов, продолжал завещанное ему судьбой дело.

Вот и в Афинах юный ученик петербургско-испанской школы Кузнецова Михаил Игнатьев принес Санкт-Петербургу единственное «золото» – в групповой гонке по очкам на треке, став семидесятым олимпиоником (олимпийским чемпионом) в истории Питера.

На афинской Олимпиаде у петербуржцев, по одним данным, десять, по другим – двенадцать, по третьим – четырнадцать медалей. Кто-то считает всех четырех воспитанниц питерских баскетбольных тренеров – бронзовых медалисток – по-прежнему нашими землячками, кто-то только двух из них (Карпову и Водопьянову, а Степанову и Корстин за Северной столицей не числит), кто-то выводит их всех за наградной олимпийский список, поскольку играют они в других городах. Нелепый двойной зачет позволяет считать и так и эдак.

Как ни считай, это побольше, чем в Барселоне (семь наград), Атланте и Сиднее (там было по девять). С лучшими советскими временами сравнивать не приходится: там у ленинградцев были десятки медалей.

А представляете, как бы мы купались в драгметаллах, если бы олимпиада-2004 (помните такой фантастический проект?) прошла в Петербурге!

Однако хвала Зевсу и Гераклу, отметившим очистку конюшен Авгия грандиозным торжеством – играми в Олимпии, что нынешняя Олимпиада все же прошла на родине первых Олимпийских игр. Справедливость в нашем мире все-таки иногда торжествует. В Пекине, в 2008‑м, олимпийский огонь, предположили греки, будет гореть ярче и сильнее, потому что он побывал в Афинах.

Дай-то Бог, дай-то Бог…

2004

Иди и смотри

Братьев Климовых – Элема, старшего, и Германа, младшего, – я увидел впервые восемнадцать лет назад в доме Виталия Севастьянова. Элем учился с космонавтом в Московском авиационном институте и заглянул к Виталию по старой памяти в надежде на помощь в своих киношных делах.

Хорошо мы посидели, кочуя из кухни в гостиную, от пельменей с «Сибирской» к вину, привезенному Севастьяновым с Корсики.

Художественно-спортивный салон «У Долгорукого» (космонавт жил в доме рядом с памятником Юрию Долгорукому) не видал, пожалуй, таких образцово-спортивных особей, как братья Климовы. «Какие лоси!» – восхищался на следующий день хозяин дома исчезнувшими поутру братьями-киношниками, авторами лучшего отечественного фильма о спорте. Они и в самом деле были красивы: высокие, гибкие, в обтягивающей джинсе – порывистый, резкий, язвительный Элем и флегматично-расслабленный Герман, один – прирожденный игровик, баскетболист, волейболист, другой, обманчиво флегматичный, накапливающий энергию для взрыва, – типичный прыгун, в недавнем прошлом чемпион СССР по прыжкам в длину, мастер спорта международного класса. Владимир Высоцкий, друживший с Климовым-младшим, посвятил ему песню: «Что случилось, почему кричат? Стадион в единстве завопил… Восемь девяносто, говорят, правда, за черту переступил…»

Лоси они были, красавцы, братья Климовы, и прыгали здорово. Правда, часто заступали за черту – дозволенного, разрешенного правилами, причем младший, пока выступал за сборную СССР, заступал за черту в буквальном смысле, в прыжковом секторе стадиона. Из кинематографистов поколения Элема Климова на восемь девяносто прыгнул, пожалуй, только Андрей Тарковский; из поколения прыгунов в длину Германа Климова – лишь чернокожий американец Боб Бимон.

Когда в 1968‑м на Олимпиаде в Мехико Бимон улетел к концу прыжковой ямы и на табло загорелись неправдоподобные, фантастические цифры «8.90», к ошалевшему от счастья чемпиону Олимпийских игр и новорожденному рекордсмену мира подскочил конкурент и соотечественник Ральф Бостон, схватил его за плечи и воскликнул: «Man, it’s impossible!» («Чувак, это невозможно!»)

Истинные свершения человеческого духа осуществляются на пути от возможного к невозможному. Об этом раздумывал крупнейший романист XX века Андрей Платонов: «Невозможное – невеста человечества. К невозможному летят наши души».

– Я все время вспоминаю эти платоновские слова, – говорит режиссер Элем Климов, создатель фильмов «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен», «Похождения зубного врача», «Спорт, спорт, спорт», «Агония», «Прощание», «Иди и смотри». – После «Иди и смотри» у меня возникло ощущение, что я избыл себя. И чтобы продолжать свой путь в искусстве, я должен сделать что-то невозможное, на преодолении непреодолимого совершить прорыв к себе новому, к себе незнакомому. После долгих раздумий остановился на романе «Мастер и Маргарита». Мы с Германом сразу решили уклониться от прямой экранизации – это гибельный путь, а создать кинофантазию на темы гениального булгаковского сочинения. Прочли горы литературы, потом долго, мучительно и весело писали сценарий. В общий котел пошло и добавленное оператором Алексеем Родионовым, художником Виктором Петровым. Проект получился немыслимой сложности и очень дорогой. Опытные люди, которым мы показали свой сценарий, были категоричны: «Это снять вообще нельзя. Мировая технология еще не скоро будет готова решать такие задачи. Да и деньги, нужные для реализации ваших замыслов, есть только в одном месте планеты – в Голливуде…»

Надо же, при знакомстве на квартире у космонавта, давным-давно, Элем Климов рассказывал мне ночью (двух других участников посиделок сморил сон) о своих со кровенных замыслах – снять «Бесов» Достоевского, не пременно с главой «У Тихо на», не включающейся в канонический текст романа, и «Мастера и Маргариту», но тоже скорее по Достоевско му, нежели по Булгакову… Кто же знал тогда, что на пути к воплощению одного из этих невозможных замыслов мой ры, богини слепой, всевидя щей судьбы, столько всего на громоздят, столько ему достанется расчищать завалов в отечественном кинематогра фе.

Кинематографические бун тари первых лет перестройки, избравшие 15 мая 1986 года первым секретарем правления Союза кинематографистов СССР кинорежиссера Элема Германовича Климова, виде ли небо в алмазах и, засучив рукава, начали доставать с полок засунутые туда с гри фом «Хранить вечно и… не показывать» невозможные, с точки зрения идеологических церберов, ленты, надеясь ре организовать все наше кине матографическое хозяйство.

Не вышло с реорганиза цией. Не получилось. «Важ нейшее из искусств» влачит ныне жалкое существование, и нет-нет да и встретишь в печати, услышишь на собра нии московских и питерских кинематографистов, что вся порча пошла с того самого революционного съезда кине матографистов, что неисто вый Элем вместе с такими же неистовыми разрушителя ми разворотил отлаженное хозяйство, выпускавшее де сятки картин в год, которые собирали многомиллионную зрительскую аудиторию и не были обойдены вниманием жюри престижнейших фести валей в Каннах и Венеции…

– Мы с ребятами, когда встречаемся сейчас, – вспоми нает Элем Климов, – а коман да в том секретариате была отборная, мне по-счастливилось работать с талантливей шими, прекрасными людьми нашего кинематографа, – говорим: это были лучшие го ды нашей жизни! Было вдох новение, желание все поме нять, страстное желание рас статься с прошлым, которого мы все нахлебались, каждый по-раз ному… И в то же вре мя – очень много разочарова ний. Союз кинематографис тов – мы и сами не заметили как, в какой момент – стал своего рода политической партией, даже шутка ходила: «На Васильевской, 13, засе дает ЦК КПСС (Центральный Комитет Кинематографичес кой партии Советского Сою за)…» Не всё, далеко не всё от нас зависело. Мы постоян но опережали всех остальных, включая политиков, на шаг, на два. Результат известен: в кино, кроме полной свобо ды, мы ничего не получили. Очень многое со времен того достославного кинема тографического съезда поменялось в нашем государстве, а кине матограф – часть, фрагмент государства, так что в нем тоже все изменилось…

После многолетнего перерыва мы должны были встретиться с Элемом Климовым 6 января 1996 года.

– Только не завтра, – сказал мне снявший трубку Климов-старший. – Завтра у меня такой день… когда я с утра зажигаю свечку и молюсь… Лариса в этот день родилась. Брат помнит про 6 января, но, сами знаете, сколько у него сейчас работы, уж извините, что так вы шло, давайте как-нибудь в другой раз…

Встретились позже, в день памяти по близкому Элему Климову человеку – Алесю Адамовичу. Последняя работа Элема Климова в кино «Иди и смотри» – по произведениям Адамовича – может быть, самый жесткий в отечественном и мировом кинематографе фильм о войне.

– Семь лет продолжался запуск этого фильма, семь мучительных лет. Только «Агонию» запускали больше – во семь лет. Начальство обхаживало Адамовича, уговаривало его согласиться на другого режиссера. Но Алесь говорил: «Только он». И никто другой на свете, кроме Адамовича, не сумел бы вытащить меня из моего очередного тихого отчаянья и вернуть к работе…

В сценарии «Иди и смотри» был эпизод «последнего боя на земле» – кругового боя на горящем торфяном поле, когда люди, лошади провали вались в горящий торф, в пре исподнюю, а огромное красное солнце зависло над лесом, словно в ожидании, когда люди уничтожат друг друга.

Торфяник горит долго, как душа человеческая, осиротевшая без своего ангела, оскудевшая, умалившаяся, бес приютная, до конца земного срока лишенная успокоения.

– Лариса так и не успела въехать в эту квартиру. Мы вот с Антоном, сыном, ведем хозяйство. Он вполне самостоятельный человек двадцати двух лет от роду, журналист. Работает в еженедельнике «Аргументы и факты». В данный момент отсутствует: на субботу и воскресенье уехал в Питер.

Трагически погибшей 2 июля 1979 года же не, выдающемуся кинорежиссеру, женщине ослепительной красоты и таланта Ларисе Шепитько посвятил Элем Климов фильм «Лариса», снял заду манное ею «Прощание».

Второе десятилетие длится прощание одного любяще го сердца с другим, прощание, ставшее жизнью, потому что для оставшейся на земле половины души исход второй половины никогда не бывает окончательным. Торфяник горит долго. Мистика, скажете? Но жизнь сердца без тайны, без муки есть базаровская распластанная лягушка, од ни павловские рефлексы…

Кем была в его жизни Лариса? Однажды, рассказывая для кинематографического журнала о военном фильме Ларисы Шепитько «Восхождение» и своем «Иди и смотри», Элем вспомнил и ее, же ну,

художника: «Долгие годы рядом со мной была Лариса. Она прекрасным образом занималась бытовыми заботами: обихаживала дом, растила ребенка, делала все, не гнушалась ничем. Ежедневно терпела рядом любимого человека, хотя бывали и срывы. Но наш брак – это особый случай. Согласитесь, два своенравных режиссера в одном доме – это все-таки многовато. А параллельно этому в ней происходила какая-то другая жизнь, при чем очень интенсивная, хотя и скрытая. С каждым годом она становилась старше, старее, а лицо ее приобретало черты новой, удивительной красоты. Она старела и молодела одновременно. На моих глазах происходило преображение. Она излучала светящуюся, мудрую энергию. Настал момент, когда она уже знала свое будущее. Прощалась как бы в шутку с друзьями, добрыми знакомыми. Единственный, кому ничего не сказала, был я. Господь забрал ее в высокой точке полета».

…Как непохож он в домашней телогреечке, ссутулившийся, с впалыми щеками, ищущий на кухне закусь, на того победи тельного молодца в джинсе, костистого, злого и веселого, еще молодого, еще с Лари сой… На телеэкране в смокинге Элем Климов и сейчас хоть куда, особенно когда формальная торжественность церемонии в ладу с его внутренним состоянием, как, скажем, было в прошлом году на вручении премии «Триумф» Виктору Петровичу Астафьеву, которого Климов считает первородным художником и несгибаемым, «непреодолимым» человеком. Да и без смокинга, в неофициальной обстановке, на той же кухне, но профессионально подо бравшийся перед объективом телекамеры, он преображает ся и говорит о бесконечно важном человеке в его жизни – Алесе Адамовиче (мы смотрим снятое вчера интервью на экране) и сокрушается, что телевизионщики – передача памяти Адамовича идет по московскому городскому ка налу – обещали дать все во семь записанных у него дома минут нетронутыми, но пореза ли, покорежили, выплеснули с водой ребенка, – сокрушается сильно, до слез, не может да же с позвонившей матерью говорить: «Прости, пожалуйста, я тебе потом перезвоню, не могу прийти в себя от того, что они сделали…»

Сколько его резали, коре жили, не принимали, не пускали, надо бы давно привыкнуть, что у нас испокон веку режут по живому, ан нет, знаменитый мастер, выдающийся художник, а обижается на телескорохватов, как ребенок… Все, что связано с Ларисой, Алесем, Астафьевым – строгими, неподкупными, чистыми людьми, – все, что относится к Отечествен ной войне, для него свято.

Алесь Адамович пришел в искусство из огненной дерев ни, одной из заживо сожженных белорусских Хатыней. Элем Климов – из огненного города на Волге. Из Сталинграда.

Элем: Мы жили далеко от центра города, в поселке Стал-ГРЭС, отец на этой электростанции работал конструктором. В сорок первом, когда война началась, мне исполни лось восемь лет. До сих пор снится, что летят немецкие самолеты и сбрасывают бомбы. Страха тогда не было, на верное, от того, что мы, пацаны, не очень понимали, что происходит. При налетах лез ли на крышу и щипцами сбрасывали вниз зажигалки. Они брызгали искрами и шипели, попадая в бочки с водой.

– А кто были ваши ро дители?

Элем: Волгари. Царевские, царицынские. Отец, Герман Степанович, с правого берега Волги, мама, Калерия Георгиевна, – с левого. Они вместе учились в школе-восьми летке имени Достоевского. Один наш дед – волжский ка питан, воевал в гражданскую во флотилии, которой командовал Федор Раскольников, муж Ларисы Рейснер. Уже после войны отец в Комитете партийного контроля при ЦК, занимаясь делами невинно осужденных, реабилитированных, вплотную соприкоснулся и с судьбой Раскольникова. Странная у нас, Климовых, судьба в этом смысле… Между прочим, молодой мужчина с седой головой, что сидит на против вас, родился в Сталинграде – можете себе представить? – 9 мая. Ни чего себе день выбрал Герман для появления на свет – 9 мая 1941 года. Когда город горел во многих местах, нас от правили за Урал, в эвакуацию, под Свердловск.

Когда состав загрузили на паром через Волгу, с середины реки я увидел, как горел город. Длинная стена огня. А вокруг вода вспухала от бомб и снарядов. Поселили нас неподалеку от Среднеуральской ГРЭС, в деревне Коптяки. Рядом с ней, о чем я узнал много позже, готовясь к «Агонии», были захоронены ос танки царской семьи.

Ну что сказать про наше житье в вой ну – тыловое, в эвакуации?.. Ужас, ужас, ужас. Голод, холод, ненависть местного на селения к эвакуированным. В школе меня испытывали на ев рея – каждый день под лестницей.

Герман: Имя такое странное – Элем…

Элем: Ну уж не знаю по чему, но каждый божий день испытывали меня местные пацаны, хотя, думаю, сроду ни одного живого еврея не видели… На переменах зажима ли под лестницей и заставляли

произносить скороговорку: «На горе Арарат растет красный виноград». Резали паль то бритвами, коньками-лас точками… Я тогда был сжигаем одним желанием – жить, есть, хоть чего-нибудь съесть. Память о голоде осталась на всю жизнь. Мама, она по про фессии школьный учитель физкультуры, где только ни работала, чтобы нас с братиком маленьким прокормить, – и в кочегарке, и в ле су, и в поле. Мы с мамой валили огромные сосны, пилили их, корчевали пни. Сажали картошку, копали, в лес хо дили за грибами. В общем, выжили… А потом, когда вернулись на Волгу, города не было. А электростанция и наш маленький поселок сохранились. Мы, ребята, тогда про сто помешались на оружии и все, что могли унести с гигантских свалок, перли домой. Все эти мины, снаряды развинчивали – как же, интерес но!..

– Ваш младший брат, по сценарию которого на Риж ской студии снят фильм «Мужские игры на свежем воздухе», в этих опасных развлечениях сталинград ской детворы, надо пола гать, не участвовал?

Элем: Исключительно по причине малолетства.

– Спорт вошел в вашу жизнь тогда же, в Сталин граде, в детстве?..

Элем: Начало нашего с братом спорта – двор нашего дома. Двор – это мяч. Мой главный мяч – баскетбольный. По тем временам я высоким был: когда школу оканчивал, трех сантиметров до ста девяноста не хватало, за Сталинград играл центрового, был капитаном юношеской сборной РСФСР по баскетболу…

Герман: И по волейболу – капитаном сборной юно шеской Сталинграда.

Элем: А в футбол – вратарем, всегда вратарем. Да чем я только в спорте не занимался, все прошел – и игры, и легкую атлетику. Все у меня от спорта ломано-переломано: прыгал в высоту, а пе сок в яме для приземления плохо разравнивали, и каждая встреча с землей была весьма чувствительна. А уж как вратарю мне доставалось больше всего. Да я что, Герман побольше меня ломался… Вообще-то брат у меня был великий спортсмен…

Герман: Ну, не великий, конечно, а неплохой.

Элем: Не сильно плохой… Спорт очень многое значил для нас. Если хотите, спорт – это формула гармонии.

– Странная, для многих людей необъяснимая формула гармонии. Наверное, только спорт настоящий, красивый спорт, в рождении которого участвовали философы и поэты, – да Герман? – и есть истинная гармония?

Герман: Да, с эллинских времен.

– Этот высокий и, простите, идеализированный взгляд на спорт отразился в вашем фильме «Спорт, спорт, спорт». Кстати, что послужило первотолчком к его созданию? Кто первый сказал: «Давай, брат, сделаем спортивную ленту…»

Элем: Герман, конечно, Герман!

– А главное событие мексиканской Олимпиады и, может быть, всего спортив ного двадцатого века – во семь девяносто Боба Бимона – вы, разумеется, видели?

Герман: Мы появились на стадионе в Мехико, когда на табло уже горели фантастические цифры 8.90 и была огромная пауза, некий знак недоумения-вопрошания: а было ли это на самом деле? Я тут же бросился к сектору, Игорь Тер-Ованесян в шоке говорит мне: «Тут какая-то ошибка, всеобщая неразбери ха… Восемь девяносто – бред какой-то…». Бимон бегает, целует дорожку. Начал накрапывать дождик…

– Полет Бимона сравни вали с полетом первого человека в космос, с высадкой на Луну, говорили, что это прыжок в XXI век, что его побить невозможно…

Герман: Четверть века держался этот рекорд, четверть века… А что тогда в Мехико делалось, трудно себе вообразить…

Мы говорим о гармонии в жизни и искусстве, Элем замечает, что в основе любого произведения всегда мечта о гармонии, говорим о том, как изменился спорт, стал меркантильным, сугубо коммерческим, хотя, настаивает Герман, вечные вещи, вечные ценности остаются в нем неизменными.

У Климова-старшего особая тяга к исследованию сверхсложных пограничных со стояний человека: это и рас путинские радения в «Агонии», и поплывший от сума сшедшей жары и испепеляющего желания выиграть советский стайер Хуберт Пярнакиви в «Спорте…», и попытки проникнуть в подсознание четырнадцатилетнего подростка Алеши Кравченко, сыгравшего в «Иди и смотри» дере венского паренька

Флеру, прошедшего через все круги ада войны. Климов признается, что чуть было не угро бил Петренко на «Агонии», его чудом успели спасти: «Я не знал, как защитить актера, пропускающего через себя чудовищную энергию, а требовал от него максимума».

От спорта это у Элема или от натуры, но требует он от себя и своих артельщиков максимума. Как многие мак сималисты, он одновременно жесткий рационалист и очень эмоциональный – до расхристанности – человек. Не случайно, думаю, в судьбе одного художника, Климова-старшего, так соеди нились, связались, перепле лись две обычно удаленные друг от друга темы – война и спорт, хотя и снял-то он об этом всего два фильма…

Элем: Что такое человек, самый неопознанный объект на Земле? В чем его тайна, каков предел его возможнос тей, существует ли этот пре дел? Эти вопросы мучили ме ня тогда, когда я снимал «несерьезную» спортивную ленту и когда делал фильм по про изведениям Алеся Адамовича, мучают они меня и сегодня.

– Может, удастся как-то сдвинуть с мертвой точки вопрос с постановкой «Мас тера и Маргариты»?

Герман: Не знаю… Три года мы с Элемом отдали этой работе. Это должен был быть четырех-пятичасовой фильм. Здесь таких денег нет, попыт ки найти их привели нас в Аме рику. Были очень заманчивые предложения, очень. Сравни тельно недавно посулили нам большие деньги, если мы со гласимся адаптировать сцена рий, предельно упростить все…

Уж полночь близится, а мы с Германом все еще здесь, в гостях у его старшего брата.

Элем: Ну, идите, ребята. За сиделись мы что-то – Галя, не бось, волнуется. У них, Алек сей, замечательный дом – слав ный, добрый. Жена, Галя, Иван, мужчина пяти лет, и наша ма ма, Калерия Георгиевна. Герман Степанович, отец, умер в восемьдесят шестом. Гер ман живет на Кутузовском, в родительской квартире. Она угловая, пото му холодная. Но все равно за мечательная. Мы там тоже с Лари сой жили. А потом переехали на набереж ную Шевченко между гостини цей «Украина» и Киевским вок залом… Всё. Прощайте.

1996