Текст книги "Единственная игра, в которую стоит играть. Книга не только о спорте (сборник)"

Часть III. В зеркале вечности

Вечность – дитя, играющее в кости на берегу моря, царство ребенка.

Гераклит Эфесский

Жизнь подобна игрищам. Иные приходят на них состязаться, иные торговаться, а самые счастливые – смотреть.

Пифагор Самосский

Рай – это игра

«Невское время» представляет новую газетную рубрику «В зеркале вечности». В материалах под этой рубрикой Алексей Самойлов будет рассматривать игру, спорт при свете сегодняшнего дня и sub specie aeternatis[7]7
  Sub specie aeternatis – с точки зрения вечности (лат.).


[Закрыть].

Осенью 1990‑го на чемпионате мира по волейболу в Рио-де-Жанейро Вячеслав Платонов, главный тренер мужской сборной СССР, и ваш покорный слуга, пресс-атташе сборной, давали интервью бразильскому телевидению. Тренер представил меня как петербургского литератора, который пишет о волейболе, шахматах и сексе.

Глаза бразильского корреспондента увеличились до размеров чайных блюдец: «Сексе?!»

Пришлось, выкручиваясь, объяснять, что спорт и секс объединяет их изначальная игровая природа, что путь всякого бытия – «Хаос – Эрос – Космос», и вообще мне близок подход американского писателя Генри Миллера, которому была интересна именно мысль о сексе. И мысль о спорте – тут уж я говорю о себе – захватывает меня сильнее, нежели сам процесс схватки, борьбы, игры.

Федор Михайлович, заповедовавший полюблять жизнь раньше смысла ее, такой подход не одобрил бы. Надо ли напоминать, каким страстным человеком и игроком был Достоевский! Не возьмусь гадать, чью сторону принял бы он в споре о том, какая из страстей человеческих самая сильная: Пушкина, утверждавшего, что нет страсти сильнее игры, или Кьеркегора, отдававшего приоритет вере.

От яснополянского мудреца Толстого до аргентинского мага Кортасара художники слова сходятся на том, что искусство есть игра – «и когда люди, – замечает Толстой, – здоровые, то и игра здоровая и натуральная».

Из всех спортивных игр на свете, по моему разумению, самая здоровая и натуральная – волейбол.

В октябре 2001 года в латиноамериканском Париже, аргентинской столице Буэнос-Айресе, проходило беспрецедентное чествование богов волейбола, самой распространенной в мире по числу стран (за 200 зашкалило) спортивной игры.

В прессе уже подробно рассказывалось, как в аргентинской столице славили в первую субботу октября богов и героев игры в мяч, лучших игроков, тренеров, команды XX века и заодно провели жеребьевку чемпионата мира среди мужских команд 2002 года.

У женщин такое же священнодействие состоялось чуть раньше в Германии, где в будущем году пройдет женское волейбольное первенство планеты.

Поскольку в области волейбола, балета, шахмат и ракет союз нерушимый республик свободных был впереди планеты всей, среди отмеченных были и советские волейбольные люди – Инна Рыскаль, бакинка с роскошными формами кустодиевской купчихи, удивительно легкая и воздушная при всей своей крупности, по-женски миловидная и страшная размашистостью своих неженских по мощи атак; Константин Рева – Зевс-громовержец, взмывающий над сеткой и мечущий молнии в незащищенные места площадки; игравший с Константином Кузьмичем в сборной СССР в 1952 году Гиви Ахвледиани, один из лучших женских тренеров; наш земляк Вячеслав Платонов, идеолог и реформатор интеллектуального волейбола, отмеченный как тренер мужской сборной Советского Союза.

Вячеслав Алексеевич принимал награды и за себя, и за Константина Кузьмича, ушедшего из жизни четыре года назад, и очень сокрушался, что у него не было с собой большой фотографии Ревы: так щемяще вошло в сердце присутствовавших в роскошном отеле Буэнос-Айреса мгновение, когда вдова Кацутоши Некоды, одного из лучших связующих игроков века, умершего от лучевой болезни, результата атомной бомбардировки Хиросимы, подняла над головой портрет своего мужа…

И в это мгновение (японцы, по мнению российского культуролога Валерия Мильдона, выработали особую меру бытийной благодати – мгновение) каждый способный видеть, не оглохший от гремящих на планете взрывов, омыл слезами душу, испытал катарсис – очищение сердца памятью о страдании, о блаженстве жизни, одним из чудесных даров которой является игра.

Впрочем, так могли чувствовать люди западной цивилизации, эллинско-христианского мира – американец венгерского происхождения Карч Кирай, признанный первым игроком мира, итальянец аргентинского происхождения (можно сказать и наоборот) Хулио Веласко, наставник лучшей мужской команды века – сборной Италии, наш Платонов, а вот что испытывали при этом люди другого, буддийского, сознания, иной психологии (их бытийный идеал не в силе-твердости, а в силе-мягкости), что чувствовали японцы – вдова Некоды и признанный лучшим тренером мужского мирового волейбола Ясутака Мацудайра, ученик знаменитого волейбольного специалиста из Питера – Анатолия Николаевича Эйгорна, – судить не берусь.

А как полезно было бы – думаю об этом с оглядкой на материю существования, расползающуюся под напором стали и огня, гексогена и бешенства мысли маньяков нового извода – проследить особое, отдельное, национально окрашенное в общем, глобальном, объединяющем человечество, какие неожиданные открытия можно было бы сделать, исследуя хотя бы сотни оттенков, акцентов того всемирного эсперанто, на котором с помощью игры в мяч давно уже разговаривают миллиарды человеческих особей.

Хосе Ортега-и-Гассет, испанский философ, эмигрировавший в Аргентину, относил творчество, науку, спорт к подлинной жизни, к достойному бытию. А социальным, политическим отношениям в этом отказывал.

Правда, у испанского мыслителя был серьезный оппонент – голландский философ Йохан Хейзинга. Голландец резко разграничивал игру и спорт как разные виды человеческой деятельности, указывал на то, что в современном обществе (его книга «Homo ludens» написана в 1938 году) спорт мало-помалу удаляется из игровой сферы.

Поскольку биологический возраст и возраст психологический редко совпадают в отдельном человеке, я как недоистребивший в себе до конца мальчишку, разделяю ортегианский подход, но как дед четырнадцатилетнего внука, уже не тешащий себя всевозможными играми, полагаю, что Хейзингова правота крепчает с каждым десятилетием и спорт, важный игровой элемент нашей культуры, теряет лучшее из своего игрового содержания. И хочется воскликнуть: «Игра, остановись, ты стала слишком серьезной, люди гибнут за металл, а ведь мы, как рассуждал на морском берегу пушкинский Бес, играем не из денег, а только б вечность проводить…»

И все-таки у мира есть шанс сохранить в спортивной игре игровое начало. Джон Леннон и его жена Йоко Оно написали «Give Peace A Chance» («Дайте миру шанс») не об игре и спорте, но кто мешает нам трактовать их призыв расширительно…

Друзья битлов вспоминают, как модерновая художница Йоко Оно (ее имя по-японски означает «дитя океана»), взяв власть над Джоном и всей ливерпульской четверкой, претерпела удивительные превращения: застенчивая, неловкая мышка стала волевой и деспотичной тигрицей.

Эту же метаморфозу в свое время совершили японки-волейболистки из легендарной «Ничибо» – процессу превращения сереньких мышек в разъяренных тигриц или трамбования инея в лед (есть такая японская пословица) тренер Хиробуми Даймацу посвятил специальную книгу. А уже упомянутый мной Мильдон, анализируя процесс трамбования инея в лед, то бишь создания великой спортивной команды буквально на ровном месте, показал, чем один народ отличен от другого, как влияет своеобразие нации на всемирную игру.

«Ничибо», она же сборная Японии, чемпион мира 1962‑го и олимпийский чемпион 1964‑го, признанная лучшей женской командой века, есть не только и не столько создание технологическое (тут переимчивые японцы очень много взяли у советской школы волейбола), сколько творение японского национального духа, неимоверно укрепившегося на вечно трясущихся островах (цунами, землетрясения, извержение вулканов, люди живут тут испокон веков в сознании: «все японцы – одна семья»). Японки научились побеждать значительно превосходящих их по силам соперниц из плоти и крови (как их народ – природные стихии) не за счет мускульных усилий, а за счет «слабости», надеясь на «неслабеющую силу», на дух, на самоотверженнейшую игру в защите, выпивавшую все соки из могучего советского нападения. В собственной же атаке они уповали на коварство и скорость – качества врожденные и благоприобретенные ежедневными семичасовыми тренировками, стоическим презрением к боли, на европейский взгляд граничащим с садомазохизмом…

Йоко Оно окрутила англосакса Джона Леннона. Ее соотечественницы, дочери океана, разрывая соперниц, как разъяренные тигрицы, оставались послушными мышками перед лицом своего грозного сэнсея Даймацу: тренировки за пределами человеческих возможностей, полный отказ от личной жизни, от своего «я» сплотили, спаяли их в одну семью.

В свой час талантливая и сметливая сила наших соотечественниц укротила тихоокеанский тайфун, а потом, согласно божественному метеоспортивному календарю, другой тайфун объявился на горизонте, рожденный энергией Эроса – силы и свободы – кубинский, шоколадно-золотистый, всесокрушительный: сила страсти в кубе (простите за каламбур).

Кубинки Реглы Торрес, признанной лучшей волейболисткой века, и учителя-наставителя кубинской сборной Эухенио Хорхе, первого женского тренера мира, в Буэнос-Айресе не было. Там собрались мужские боги игры. Они спорили, правильно ли назвали лучшей мужской командой века Италию, ни разу не ставшей олимпийским чемпионом, и сошлись на том, что гораздо больше этого титула заслуживают сборная СССР (1977–1985) или сборная США (1984–1988)…

С точки зрения вечности все эти рейтинги значения не имеют. В зеркале вечности числа, цифры – занятых мест, заработанных денег – размыты, смыты. «Без вечности, без этого сокровенного и хрупкого зеркала, в котором отражается то, что прошло через души людей, всеобщая история – утраченное время, в котором утрачена и наша личная история, и все это превращает жизнь в какую-то странную химеру, – писал Борхес. – Чтобы закрепить ее, мало граммофонных пластинок и всевидящего глаза кинокамеры, этих отображений отображений, идолов других идолов. Вечность еще более диковинное изобретение».

Вечность – в бесконечности мгновения.

Тождественность всех трех времен бытия – вчера, сегодня, завтра – человек, по Борхесу, улавливает в миг сильного душевного напряжения и душевной опустошенности, скажем, когда засыпает и когда слушает музыку.

И когда, добавим, играет и когда смотрит игру – японских, американских, кубинских, итальянских, российских небожителей.

В вершинных своих достижениях, в боговдохновенных мгновениях спортивная игра не утрачивает генетической связи с беспечным занятием эллинского дитяти, каких-нибудь две с половиной тысячи лет назад игравшего в кости. Гераклит Эфесский называл вечность царством дитяти, играющего в кости на берегу моря.

На берегу моря или в раю?..

У двух великих аргентинцев свое представление о рае: для Кортасара – это детство, игра; для Борхеса – библиотека. Одно только чтение испытывает чувство любви к произведению, читать, по Борхесу, значить желать произведение.

А разве с игрой у человека не складываются такие же близкие отношения?

Так называемая игра. Так называемый секс. «Есть в близости людей заветная черта, ее не перейти влюбленности и страсти…»

Жизнь оберегает эту черту – за ней тайна. Тайна бытия.

2001

Честь безумцу…

Зимние Олимпийские игры 2002 года в Солт-Лейк-Сити (США) смотрю, как Джанни Родари, сидя в кресле, вперив взор в телеэкран. Знаменитый сказочник в августе 60‑го завесил шторами окна своей римской квартиры и обратился в слух и зрение, чтобы не пропустить ничего из происходившего в те жаркие дни в Вечном городе. На две недели римской Олимпиады сочинитель сказок превратился в спортивного комментатора.

Из моего окна Скалистых гор американского Дикого Запада не видно, разве что вдали на горизонте виднеются Парголовские холмы, так что завешивать шторами окна, чтобы получше рассмотреть олимпийцев в телевизоре, мне не нужно. Да и кресла, честно говоря, у меня нет. Сижу на диване и в полудреме, поскольку большинство телетрансляций происходит глубокой ночью, наблюдаю за событиями, временами проваливаясь в сон. В глубокий сон. Сон золотой…

 
Господа, если к правде святой
Мир дорогу найти не сумеет,
Честь безумцу, который навеет
Человечеству сон золотой.
 

Сколько их, снов золотых, навевали человечеству пророки, революционеры, реформаторы, философы… Один из самых упоительных – это Олимпийские игры, рожденные за восемь веков до Рождества Христова в зеленом городке Олимпия, где был храм Зевса, а при храме – место для спортивных состязаний.

Возникновение Олимпийских игр объяснил в своей великолепной монографии «Культурный переворот в Древней Греции в VIII–V вв. до н. э.» крупнейший петербургский исследователь античности Александр Иосифович Зайцев. В прыжке из мира практицизма в мир культуры, который, по Зайцеву, с помощью греков совершило человечество, роль пускового механизма сыграли легкая атлетика, спортивные состязания, прежде всего олимпийские.

Почему же я называю их сном золотым?

Да потому, что древние греки, все время воевавшие друг с другом, сделали однажды область Элиду с городом Олимпией нейтральной землей и раз в четыре года объявляли по всей Греции священное перемирие, во время которого все желающие стекались в Олимпию состязаться в беге, прыжках в длину, метании диска и копья, борьбе.

И что же? Война как была, так и остается «отцом всего», да-да, именно отцом, как сказано Гераклитом, жившим в Эфесе в годы греко-персидских войн. Знали древние эллины, что никакими законами, никакими нововведениями людей не исправишь, но все же регулярно зажигали в Олимпии огонь, соревновались в силе, ловкости, быстроте, предаваясь мечтам о единстве греческого мира.

Безумцы? Конечно. Но – священные безумцы. И французский барон Пьер де Кубертен, возродивший в конце позапрошлого века Олимпийские игры, тоже из этой замечательной породы людей, одержимых идеей единства человечества.

И когда 8 февраля 2002 года, в день открытия первой Олимпиады нового тысячелетия, американский мальчик с зажженным фонарем носился по олимпийской арене Солт-Лейк-Сити, то он включал в единую, нерасторжимую цепь всех собравшихся здесь сынов человечества. И чернокожего кенийского лыжника. И элегантнейших французов. И суровых норвежцев в их строго функциональных костюмах. И наших олимпийцев, которых обрядили в меха, в шаляпинские пальто, а на головы мужчин водрузили бобровые шапки-пирожки: ну как же, мы, россияне, самые богатые на свете, у нас же нет миллионов бедняков и сотен тысяч детей-беспризорников…

Индейцы, задействованные в торжественной церемонии открытия, как и сыны и дочери остальных стран, выражали не «образец единения нации», как померещилось телекомментатору Н. С. Михалкову, а совсем иную идею – о единстве человечества. Идею, постижимую в умозрении, которое способна дать культура – культура каждой нации. «Что Дух Земли творит, то неделимо; со всем сущим нас связывают узы родства», – утверждали индейцы племени сиу. Тоже, как видите, навевали человечеству сон золотой.

Сижу ночами на диване, то бодрствую, то дремлю, и снится мне не рокот космодрома, а золотые медали российских олимпийцев. Где они, обещанные нашими спортивными руководителями десять, а то и четырнадцать – чем черт не шутит? – медалей высшего достоинства?

Черт, однако, пока что зло шутит с нашими спортсменами. После пяти соревновательных дней Россия занимала лишь седьмое место в командном зачете, а после шести – благодаря двойному успеху наших фигуристов-одиночников – переместилась на четвертое место.

Неужели дело в том, что мы исчерпали заложенный в советские времена запас прочности, когда большой спорт был доказательством преимуществ общественного строя и, соответственно, привилегированной областью деятельности, опекаемой государством? Неужели дело в том, что мы бедны, а большой спорт ныне очень дорогое удовольствие? Неужели никогда мы не будем больше первыми в общекомандном зачете, как когда-то в Риме или за четыре года до этого в другом итальянском городе – Кортина д’Ампеццо, где Советский Союз дебютировал на зимней Олимпиаде?

Впрочем, говорят, еще не вечер – вдруг еще выстрелят наши?..

Золотой сон продолжается. Парит над лесами на тяжелых крыльях Симон Амман, 21-летний швейцарский Икар, выигравший два «золота» на обоих трамплинах. Обходит нашу «железную» Птицыну (девичья фамилия Ларисы Лазутиной) на самом финише итальянская «птичка-невеличка» Стефания Бельмондо. Нет равных фантастическому норвежскому биатлонисту Уле Эйнару Бьорндалену.

Все они тоже – наши, наши братья и сестры по разуму, по доблести, по умению побеждать и проигрывать. Как было сказано во время одного из матчей за шахматную корону драматургом Леонидом Зориным, победа показывает, что ты можешь, а поражение – чего ты стоишь.

Доживем до понедельника, 25 февраля, тогда и узнаем, чего мы стоим и что мы можем в спорте на старте третьего тысячелетия.

2002

Осень в Олимпии

Нужно подняться в космос, чтобы ощутить, как мала Земля. Мала, хрупка и беззащитна.

И все истинно великое на нашей маленькой планете не громадно, не огромно – и взращенный почвой Акрополя храм Парфенон («Он не огромен арифметически, но огромен в нашем сердце», – писал Андре Боннар в «Греческой цивилизации»), и Троя величиной с детскую площадку, со скверик, маленькая, заросшая кустарничком Троя («Не знаю, что сказал бы нам историк, / Но весело мне высказать догадку / О том, что все великое скорее / Соизмеримо с сердцем, чем громадно, – / При Гекторе так было, Одиссее, / И нынче точно так же, вероятно». Александр Кушнер).

И в Олимпии, что на Пелопоннесском полуострове, в Олимпии, где почти три тысячи лет назад начались самые знаменитые Игры человечества, охватывает то же чувство: как же мал этот древнейший стадион Земли – у нас в послевоенной Карелии спортплощадки в летних пионерских лагерях были больше, про Артек уж и не говорю – как он мал арифметически, всего-то двести с небольшим шагов в длину, и как огромен в нашем сердце.

Боннар напоминает: «Будь он мал или велик, о размерах его никогда не думаешь». И еще: «У греческого храма нет размеров, у него есть пропорции».

И у эллинского стадиона, желтого прямоугольника в окружении олив и пиний, под бездонным голубым раствором неба, нет размеров, а его пропорции запечатлеваются на сетчатке глаза, способного в редкие минуты прикосновения к вечности стать зорким, как сердце.

Так уж меня угораздило (посчастливилось, чего там), что в Олимпии я провел целый час совершенно один, только с хором кузнечиков (цикад), облаками, плывущими над Пелопоннесом, как век назад, как тысячелетия назад, как при Гекторе и Одиссее…

Этот провал в вечность, к древним грекам, любезным моему сердцу с детства, пронзенного стрелами древнегреческих мифов, произошел 14 сентября 1995 года, когда я, аккредитованный на мужском чемпионате Европы по волейболу журналист, покинул город Патры, где играла на предварительном этапе сборная России, и двинулся обратно в Афины окольным путем, через Олимпию.

Вообразить, что мир един, призывал землян Джон Леннон. В Олимпии легче, чем где-либо, вообразить чувство единства мира, чувство, плохо поддающееся переводу на понятийный язык. Оставшись один на один с вечностью, испытываешь доходящий до озноба восторг, восторг растворения в голубом растворе земного простора, в музыке стрекочущих кузнечиков, мерном шуме льющейся воды, в голосах человеческой речи – увешанные фотоаппаратами испанцы, итальянцы, голландцы, японцы только что покинули древний стадион, унеся его с собой в дорогих оптических игрушках – протезах глаза, сердца и памяти.

Все дошедшие до нас греческие установления, изобретения, институты, включая и Игры в Олимпии, восходят к мысли о единстве всего сущего. «Признак мудрости – согласиться, что все едино», – утверждал первый диалектик эллинского мира Гераклит из Эфеса, которому принадлежит прекрасное определение вечности: «Вечность – дитя, играющее в кости, царство ребенка».

Сколько царств с той поры сгинуло, заросло травой забвения, а это живо, и дитя-человечество продолжает играть в игры, близкие всему роду людскому, игры, ставшие языком общения всемирного Вавилона.