Текст книги "Единственная игра, в которую стоит играть. Книга не только о спорте (сборник)"

В свое время мы с Виктором сняли несколько кар тин о спорте на Ленинградской студии документаль ных фильмов. Но первый мой спортивный фильм на этой студии снимал другой режиссер, Олег Куликов. Назывался он «Кандидат в сборную» и рассказывал о ленинградском гимнасте Саше Дитятине, будущем абсолют ном олимпийском чемпионе.

Семьдесят пятый год. Саше Дитятину восемнад цатый год, совершеннолетие он отметит в августе, а в марте в «Юбилейном» отрок с голубиной кро тостью в вечно удивленных глазах, с нежным овалом лица, высокий (это минус для современной гимнастики с ее сложнейшими элементами), с обыкновенны ми, не налитыми тугой силой руками, жидковаты ми для гимнаста, неожиданно для всех выиграл Кубок СССР. Несколько снижало ценность победы отсутствие на Кубке признанного ли дера советских гимнастов Николая Андрианова. Это внесло нервозность: Вячеслав Бойко, Паата Ша мугия, Рубен Микаэлян почувствовали, что наконец-то и они могут выиграть. Ближе всех к победе был Микаэлян, ему достаточно было на последнем снаряде – перекладине – набрать всего девять баллов, и кубок уехал бы в Ереван.

Крутите солнце, ребята, капли Датского ко роля пейте, кавалеры! Разгулялись нервы у Рубе на, он сорвался с перекладины, а Саша Дитятин, еще в прошлом году выступавший по юношам, не дрогнул, хотя и работал на перекладине через одного человека после Микаэляна.

Обладателя Кубка страны повезли в Берн на чем пионат Европы третьим номером сборной; первым считался Андрианов, «курносый и белоголовый про винциал, обуянный озорством, душевной крылатос тью, желанием доказать» (С. Токарев); вторым – Вик тор Клименко, жилистый гимнастический муж с лицом страстотерпца. От Саши Дитятина ждали попадания в первую шестерку, а он взял и устроился в многоборье третьим, чего в семнадцать лет не удава лось ни Михаилу Воронину, ни Николаю Андриано ву. И не просто «устроился», а характер выказал, укротив коварную перекладину. Он пошел в подвык рученные обороты без маха, должен был потерять целый балл и всякие надежды на приличное место, но мгновенно сориентировался, сделал дополнительный оборот вперед и довел комбинацию до кон ца, потеряв на этом всего две десятых балла.

Тренера Дитятина Анатолия Ярмовского я увидел впервые за одиннадцать лет до выигранного его учеником Кубка страны на международных соревнованиях в Петрозаводске. Там блистал Виктор Лисицкий, будущий серебряный призер токийской Олимпиады в многоборье, в вольных был красив будущий бессменный главный тренер гимнастических сборных Союза и Рос сии Леонид Аркаев, которого все почему-то зовут Лева, а на кольцах чище всех, аккуратно, без помарок сработал ленинградец Анатолий Ярмовский.

Друга Лисицкого, Юрия Сабирова, мастера спорта международного класса по гимнастике, моего коллегу по журналистскому цеху (он писал от четы о гимнастических турнирах в «Труд» и «Советский спорт»), я зазвал к себе домой в гости, и Михаил Епифанов, мой школьный друг, всю войну пролежавший в больничной кровати (у него был туберкулез позвоночника), занявшийся гимнастикой по совету врачей, чтобы одолеть недуг, перворазрядник, чемпион Петрозаводска по юношам, поразил столичного гостя-гимнаста, сделав в разгар нашей трапезы, где-то после пя того тоста, стойку силой на самом краю стола с тарелками, бутылками и рюмками.

К этому времени наш Мишка уже двенадцать лет не выходил на гимнастический помост, променяв его сначала на баскетбол, а потом ушел из спорта: работа, жена, дети, возраст – всему свое время…

Кто бы мог подумать, когда Мишка, звонкий, гордый, сильный, подходил к снаряду и, подняв руку, ис прашивая разрешение судей на попытку, на мгновение замирал, когда он крутил сальто в вольных или солнце на перекладине, что всего несколько лет назад он был распластан на больничной койке?

Крутите солнце – и вас будут любить прекрасные юные девы, как они любили нашего Мишку!

В пятьдесят втором, ровно полвека назад, к нам в Петрозаводск, где мы с Мишкой учились в девятых классах (в параллельных: я в «а», он в «б»), приехали гимнасты-небожители, чемпионы недавно завершившейся хельсинкской Олимпиады. Так нам их представляли, хотя олимпийским чемпионом был только один из них – Валентин Муратов, остальные – просто сильные московские гимнасты. Но поразил нас не Муратов, гимнаст элегантный, чистых линий (он выступал с вольными упражнениями), а сутуловатый Кравец, первым в мире исполнивший двойное сальто при соскоке с перекладины. Мы обмерли, когда он, оторвавшись от снаряда, полетел к люстре под потолком, невысоким потолком актового зала Карельского пединститута – чудо, что не задел люстру и не разбился…

С чего начинается спорт, каким мы сегодня его знаем?

С гимнастики и бега. Древние греки упражнялись в обнаженном виде в специально предназначенных для этого помещениях – гимнасиях (от греческого gymnos – обнаженный). И на спортивных состязаниях древнегреческие мужчины выступали обнаженными – женщины на стадионы не допускались. «Греки гордились тем, – пишет Игорь Кон, – что только у них мужчины соревновались нагими… Греческая культура – культура самообладания, распущенность и эксгибиционизм ей глубоко чужды».

Чего не скажешь о современной культуре, где все на продажу – и мужское тело, и женское..

Трепещите, современные сатиры и аполлоны: обнаженная маха делает стойку махом! Вот он, момент истины древнейшего из спортивных искусств. Древнейшего и эротичнейшего.

«Нагота равняется истине» – было провозглашено в немецком молодежном движении начала двадцатого века. Проповедью распущенности здесь и не пахло. Речь шла о культе здоровья и близости природе. Не только немецкие, но и французские и англосаксонские журналы по атлетике поставили тогда задачу вернуть телу со временного мужчины античные пропорции. «Много численные фотографии популярных атлетов и преподавателей физкультуры в позах классических статуй пропагандировали единство здоровья, силы и красоты. Эталонами мужской красоты становятся полунагие атлеты или Тарзан Джонни Вейсмюллера», – пишет профессор Кон.

Пришедшие к власти в Германии в начале 30‑х нацисты быстро разобрались со своими соотечественниками, утверждавшими, что истина – в наготе. Не в наготе, не в вине, а в силе, воле, воинственности и дисциплине! Все их статуи, несмотря на античные пропорции, несмотря на то, что всё, включая генита лии, у них на месте и без фиговых листков, аэротичны. Тот же Кон в статье «Мужское тело как эротический объект» отмечает, что в Третьем рейхе реальная, бытовая нагота (нудизм, купание нагишом и т. п.) была строго запрещена и приравнена к гомосексуальности; что же касается СССР, большевистская сексофобия сделала всякое эротическое искусство в России официально невозможным и главными сферами самореализации мужско го тела (впрочем, и женского тоже) было не изобразительное искусство, а балет и спорт.

«Дано мне тело – что мне делать с ним, / Таким единым и таким моим? / 3а радость тихую дышать и жить / Кого, скажите, мне благодарить? / Я и садовник, я же и цветок, / В темнице мира я не одинок. / На стекла вечности уже легло / Мое дыхание, мое тепло…» – писал в 1909 году Осип Мандельштам.

И если мы «в области балета», а также в тех видах спорта, что наиболее близки к искусству (спортивная и художественная гимнастика, фигурное катание на коньках), долгие годы были лучшими в мире, то обязаны этим, как ни удивительно, сексофобии властей предержащих, как черт ладана боявшихся наготы и вынудивших своих соотечественников решать – публично, прилюдно – поставленный поэтом вопрос («Дано мне тело – что мне делать с ним?..») преимущественно в балетно-спортивной плоскости. Духовно-пластическая одаренность народа, присущая национальному характеру поэтичность облагородили маскулинно-мускулистое атлетическое начало, согрели душевным теплом мраморный холод оживших античных статуй.

Гимнасты – акмеисты нашего спортивного цеха. И потому, что чаще других покоряли мировые и олимпийские вершины («акмэ» по-гречески – вер шина). И потому, что подобно поэтам-акмеистам, крупнейшим из них Мандельштаму и Ахматовой, выверены, точны, конкретны в своем мастерстве. И разве не акмеистической формулой «красота – не прихоть полубога, а хищный глазомер простого сто ляра» руководствовались садовники нашей гимнастической школы, чтобы вырастить редкостные цветы – Латынину, Кучинскую, Турищеву, Чукарина, Азаряна, Воронина, Андриановa, Дитятина, чье дыхание и тепло легли на стекла вечности, смешавшись с дыханием и теплом Шостаковича, Рихтера, Улановой, Флоренского, Мандельштама, Платонова, Цветаевой и других великих мастеров, полубогов и богов отечественной культуры, умевших создавать прекрасное «из тяжести недоброй».

У гимнастики – и отечественной, и мировой – было когда-то, каких-нибудь тридцать с «хвостиком» лет назад, лицо Наташи Кучинской, ленинградки-невесты Мехико, влюбившей в себя весь мир улыбкой взахлеб, своей открытостью, чистотой, простодушием. Теперь у нее лицо Светланы Хоркиной с тугой тесемкой губ и жестким прищуром глаз. Такая красота мир не спасет: она оберегает самое себя от всевозможных поползновений…

Что вы хотите? Времена изменились, улыбки взахлеб ныне не в цене. Мир становится жестче, злее, агрессивнее. Перефразируя Бориса Слуцкого, скажем, что прагматики в почете, а романтики в загоне. И красота, на чем от века держалась гимнастика, чем она привлекала возвышенно настроенные сердца, если и не в загоне, то уж и не на авансцене. В давней гимнастической тяжбе между красотой и сложностью, выразительностью и трудностью верх все увереннее берут сложность и трудность.

«Идет гонка этой трудности, – сказала заслуженный тренер СССР Тамара Желеева, комментируя по одному из телевизионных спортивных каналов в конце ноября этого года чемпионат мира по спортивной гимнастике в венгерском городе Дебрецене. – Надо когда-то остановиться, чтобы показать красоту».

Но остановиться, понятно, нельзя. И если тридцать лет назад весь мир ахнул, когда Ольга Корбут на десятисантиметровой по лоске бревна исполнила сальто назад, то сейчас уже никого не удивишь и каскадом сальто, и сальто с поворотом на 360 градусов – что и говорить, далеко продвинулась – и методически, и технически – спортивная гимнастика, которую Ренальд Кныш, воспитавший Ольгу Корбут, назвал (гимнастику, а не Ольгу) – «акробатикой на снарядах».

И опорные прыжки девчушки прыгают такой немыслимой сложности, что холодок пробегает по позвоночнику, когда видишь, что они выделывают с данным им телом – прыгают, скажем, «цукахару» с поворотом на 540 градусов. Давно ли на всем белом свете только один японец Мицуо Цукахара, олимпийский чемпион Мюнхена и Монреаля на перекладине, чемпион мира 1970 года в опорном прыжке, делал переворот боком с поворотом и сальто назад согнувшись?..

Прыгайте «цукахару», если позволяет хищный глазомер простого столяра!

Крутите солнце, как наш земляк Владимир Силин!

Делайте стойку силой – на краю стола (не обязательно обеденного), как делает и поныне мой школьный друг Михаил Епифанов в свои шестьдесят восемь!

Ну хотя бы подтягивайтесь на перекладине, как Борис Немцов!..

2002

Не надо бояться жить, или Неожиданный Лихачев

В последние годы выходят книги, составители которых к имени известного человека – Бродский, Шукшин, Довлатов, Пропп – добавляют интригующе-завлекательный эпитет «НЕИЗВЕСТНЫЙ».

Чаще всего публикуемые труды давно и хорошо известны. Однако случаются и подлинные открытия. Так, в частности, произошло с одним из классиков гуманитарной науки XX века Владимиром Яковлевичем Проппом, ушедшим из жизни в 1970‑м. Гениальный филолог, крупнейший фольклорист был и тонким знатоком живописи, музыкантом, прозаиком и поэтом, по-толстовски бесстрашным в пристальном рассматривании своей души. Мы узнали об этом благодаря публикациям его дневников, писем, повести, рассказов, стихотворений в книге «Неизвестный В. Я. Пропп», увидевшей свет в канун 300-летия города на Неве.

О другом великом филологе, рожденном в Петербурге и нашедшем упокоение в комаровской земле – Дмитрии Сергеевиче Лихачеве, написано много и многими, в том числе им самим. В 1995 году, летом которого мы с Николаем Крыщуком были в гостях у Д. С., в издательстве «Logos» вышел 500-страничный фолиант его «Воспоминаний».

В известном смысле они полемичны по отношению к мемуарам-дневникам В. Я. Проппа, особенно «Дневнику старости», зафиксировавшему последние девять лет жизни ученого, родившегося за пять лет до начала XX века. Для Д. С.-мемуариста время в детстве молодое и течет по-молодому – кажется быстрым на коротких дистанциях и длинным на больших; в старости время вялое, точно останавливается, старость – самый длинный период и самый нудный. Несмотря на сердечные перебои, аритмию, бессонницу и прочие «прелести» стариковского возраста, В. Я. считает, что старость такой же метафизический возраст, как детство; «…да, в семьдесят мое существо не обновляется, как в двадцать, когда была бурная весна и я любил Ксению, – пишет Пропп, – но в старости живешь – и это самое главное и важное, отдаваясь течению, душа охвачена горением, пожаром; в старости жизнь продуктивна по-другому, чем когда-то, когда производил новое, – самый процесс жизни может быть продуктивным, в старости живешь сознанием чуда, и все, что имеет прикосновение к чуду, наполняет душу блаженством жизни…»

Дневники Проппа для печати не предназначались. «Воспоминания» Лихачева вышли в свет тиражом 3000 экземпляров. В предисловии Д. С. утверждает: воспоминания писать стоит, чтобы не забылись события, атмосфера прежних лет, а главное, чтобы остался след от людей, которых, может быть, никто больше никогда не вспомнит, о которых врут документы. Полагая главным недостатком многих мемуаров самодовольство мемуаристов, Д. С. не считал «таким уж важным мое собственное развитие – развитие моих взглядов и мироощущения; важен здесь не я своей собственной персоной, а как бы некоторое характерное явление».

Позиция благородная, но нам-то, современникам Д. С., привыкшим прислушиваться, особенно со времен перестройки, к реакции ученого на бурный разворот событий, к тому, как он ввязывается в бой в защиту попранной справедливости, уничтожаемой культуры (это в старости-то время вялое?), очень даже интересен Дмитрий Сергеевич Лихачев собственной персоной, с его страстями и пристрастиями, привычками, интересами, далеко не всегда, в силу воспитания и известной замкнутости натуры, выносимыми на всеобщее обозрение.

Двое питерских литераторов, работавших корреспондентами Петербургского радио и газет обеих столиц, – Николай Крыщук и автор этих строк, – одиннадцать лет назад приехали на дачу к Лихачеву, чтобы обсудить с ним некоторые проблемы общественного и культурного развития России. Довольно скоро мы вышли за рамки оговоренной заранее, по телефону, проблематики. Академик оказался в чем-то не совсем таким, а в чем-то совсем не таким, каким его показывали в фильмах и телепередачах, каким он представал в многочисленных интервью, наконец каким его облик вырисовывался из его сочинений, в том числе автобиографического характера.

Думается, пора уже начать собирать книгу о неизвестном Лихачеве. Но, может быть, ее лучше назвать – «Неожиданный Лихачев». Одной из глав этой книги может стать история нашей поездки в Комарово 24 июля 1995 года. Сама беседа, длившаяся почти три часа (хотя договаривались на «часик») частично была опубликована тем же летом в газетах «Невское время», «Первое сентября» и передана в эфир радио России и Санкт-Петербурга. В год столетия Дмитрия Сергеевича предлагаем читателям полный, без купюр и редакторских исправлений, текст нашего разговора. Каждый из интервьюеров вел свою тему, но для удобства чтения мы, как правило, не авторизуем свои вопросы.

Через четыре года после нашей поездки в Комарово Лихачева не стало. Д. С. совсем немного не дожил до девяноста трех…

Комаровский Сусанин, известный литературный критик, человек язвительной доброты Александр Рубашкин, встретившийся нам у железнодорожной платформы, объяснил, как пройти к даче Лихачева.

– Идите вдоль зеленого забора, потом повернете направо, через полсотни метров еще раз направо, там увидите самую большую в Комарове кучу угля – это главный ориентир, не ошибетесь…

Узнав, как нас сориентировал Рубашкин, Д. С. рассмеялся:

– Большая куча угля?.. Пощадил меня Саша, пощадил. Хорошо еще «угля» сказал, не чего-нибудь другого…

Смеющийся академик Лихачев, молниеносно отзывающийся на шутку, принял нас в выделенной ему в «академическом» доме квартире.

Дом, где проживают три семьи, вид имеет не самый презентабельный, на роскошные виллы нуворишей ничуть не похож, и слава Богу, что не похож, хотя мог бы, наверное, быть покрепче, покомфортнее… Зато стоит вдали от шума городского, сосны до неба, воздух не отравлен выхлопами, разве что от затопленной на веранде, несмотря на июльское тепло, железной печки из трубы тянется дымок. У калитки жасминовый куст, раскидистый, наполовину осыпавшийся, покрывший сосновые иглы на земле белыми лепестками. Между ними снуют муравьи. В папоротнике может спрятаться лихачевская восьмилетняя правнучка. Тут же кусты малины, вдоль дорожек – грибы. На соседней даче петух голос подает, рядом на сосне дятел тюкает. Для полного счастья не хватает озерка под окном или речки, тогда это был бы земной рай, где блаженствуют, а стало быть, и играют – во что-нибудь, на чем-нибудь, с кем-нибудь. И не только в раю играют. Мой университетский товарищ поэт Лев Лосев написал в стихотворении об игре: «После изгнания из рая / Человек живет играя».

Кстати, игра и привела нас к Дмитрию Сергеевичу Лихачеву.

Николай Крыщук, погрустив в созданной им на авторском канале Петербургского радио передаче «Ностальгия, каналья!» над ушедшими, полузабытыми мелодиями довоенных и послевоенных лет, над театром – кафедрой шестидесятых и шестидесятников, над дворами детства, над чем-то еще милом сердцу, надумал рассказать об уходе из нашего быта, из перестраивающейся, переворачивающейся жизни самых разных игр – семейных, детских, деревенских, городских – и пригласил погрустить с ним в эфире меня, для которого быстротекущее время давно стало временем игры, о чем я писал в своих книгах. Обсудив проблему, мы решили, что без академика Лихачева в задуманном печаловании не обойтись, потому что он, безусловно, главный эксперт в этой области – и как специалист, написавший в соавторстве с А. М. Панченко труд о смеховой культуре Древней Руси, о скоморохах, шутах, юродивых, и как человек, пытающийся спасти от забвения и исчезновения игру и игры в качестве составляющей части русской национальной и мировой культуры. Вообще-то моему товарищу, придумавшему «Ностальгию, каналью!» на авторском канале, нужны были голоса не столько экспертов-теоретиков, сколько практиков, людей, вволю поигравших в своей жизни, да так и не наигравшихся, недоигравших – таких, скажем, как Виктор Петрович Астафьев, написавший в «Последнем поклоне»: «Теперь-то я знаю: самые счастливые игры – недоигранные, самая чистая любовь – недолюбленная, самые лучшие песни – недопетые… И все-таки грустно, очень грустно и жаль чего-то».

Астафьев был переполнен дрожжевым, бродильным, огневым субстратом. В его книгах это игровое начало притушено, присыпано пеплом, правда, под пеплом пылает огонь, – а в личном общении он поражал, восхищал своей затейливостью, бесподобным даром баюна-рассказчика, подначистого и печального, остро чувствующего щемящую тоску существования и переплетенную с ней неистребимую тягу жить, продолжаться, воплощаться, стихийную тягу человечества к огню игры.

Дмитрий Сергеевич Лихачев представлялся совсем другим. Великий печальник великой культуры, скорбящий о ее умалении, осквернении и оскудении. Лет десять назад, на заре перестройки, во Дворце молодежи проходил творческий вечер Д. С., транслировавшийся по телевидению. Академик не уклонялся ни от каких вопросов, даже от тех, что удобно задавать только себе самому, да и то в особый час: «Верите ли Вы в Бога?» или «В чем смысл жизни?» На последний вопрос Д. С. ответил по необходимости лаконично:

– Природа создавала человека миллионы лет, давайте же уважать эту работу! Проживем жизнь с достоинством, поддерживая все созидательное и противостоя всему разрушительному, что есть в жизни.

Выяснив, в чем смысл жизни, собравшиеся стали пытать ученого, как он относится к исчезновению традиционных русских игр – лапты, бабок, рюх, то есть городков.

– Беда в том, что исчезают не только русские игры – исчезают игры вообще, – сказал Д. С. – Прискорбно, что у нас не играют или мало играют в лапту, волейбол, горелки… Между тем игра исключительно важна: она воспитывает социальность, в игре люди учатся умению держаться вместе, чувствовать партнера, противника. Человеку не хватает сейчас общения, разнообразных контактов друг с другом. Все это может дать игра. Но она уходит, заменяется танцами или тем, что принято называть танцами. Совсем перестали играть в крокет, лото. Раньше все семейство играло по вечерам в цифровое лото, а сейчас торчит у экрана телевизора… На Севере долгими зимними вечерами вся семья пела. Это вроде бы о другом. Но хоровое пение – это не только эстетика. Оно нравственно объединяет семью. Вообще Русский Север всегда был хранителем замечательных народных традиций, прежде всего трудовых, но и бытовых, и праздничных тоже. Они создавали ритм жизни, сближали людей – не случайно тогда меньше было того, что сейчас называется «закомплексованностью». Жаль, что с оттоком населения из северных районов страны, с обезлюдением их эти традиции забываются.

Ностальгическим ключиком открываются все сердца, и недаром человек, занятый важнейшей работой и оберегаемый близкими от всевозможных вторжений, тем не менее охотно согласился побеседовать об игре, играх.

У каждого детства свои игры, у каждого времени свой час потехи. Митя, сын инженера-электрика, пошел в школу в первый год Первой мировой войны. Сначала он поступил в гимназию Человеколюбивого общества на Крюковом канале, а в 1915‑м перешел в гимназию К. И. Мая на 14‑й линии Васильевского острова. Мое поколение село за парты в годы Второй мировой войны. Взросление Мити и его сверстников проходило на фоне военных неудач русской армии в Первой мировой, тяжело ими переживавшихся. Мое и моих сверстников – на фоне взятого Берлина, Победы. «Национальное чувство, – вспоминает Лихачев пору своего детства, своего взросления, – и ущемлялось, и подогревалось. Я жил известиями с театра военных действий, слухами, надеждами и опасениями».

Мы тоже жили этим – от сводки до сводки Совинформбюро, чудом выжили под бомбежками, наши матери получали похоронки с фронта, но поскольку все закончилось Победой, национальное чувство не ущемлялось, а к тому же в очень высокой степени подогревалось официальной пропагандой.

Мы жили известиями с театра военных действий – и игрой, играми. Скажете, кощунственное сближение? Но жизнь сама по себе не бывает кощунственной, в ней всему и всегда есть место.

Вечером в лихачевском доме обсуждались военные неудачи и все возмутительные неурядицы в правительстве и в русской армии, говорили про Распутина, появлявшегося в ресторанах и домах, мимо которых часто проходил Митя. А днем гимназисты – русские, немцы, французы, англичане, шведы, финны, эстонцы (пестрым было население Петербурга – Петрограда, и состав учеников школы Мая, соответственно, тоже) – учились и играли, играли и учились…

– Учителя не заставляли нас выдавать «зачинщиков» шалостей, разрешали на переменах играть в шумные игры и возиться.

Лихачев вспоминает начальные годы века, уютно расположившись в кресле-качалке лицом к окну, к большому, из досок сколоченному письменному столу, на котором пачка бумаги и пишущая машинка с отведенной кареткой – словно замерший перед стартером бегун; старт по нашей вине задерживается, оттягивается…