Текст книги "Единственная игра, в которую стоит играть. Книга не только о спорте (сборник)"

Пека дементьев очень знаменит

Долго-долго шел он, поддер живаемый под руки двумя жен щи нами (потом выяснилось – дочерьми), к центру фут больного поля – маленький, ху денький, невесомый, чтобы произвести первый, символичес кий, удар по мячу в игре сборных Москвы и Санкт-Петербурга. С трибуны стадиона «Петров ский», что на Петроградской сто роне, было не видно, как он уда рил – щечкой, шведкой, подъе мом или носком, пыром. Диктор объявил, что мяч ввел в игру легендарный ленинградский футболист Петр Дементьев, приехавший в родной город на празднование столетнего юбилея отечественного футбола из Москвы, и трибуны вежливо похлопали. Саленко, Брошина, Баранника и других экс-зенитовцев, призванных под знамена команды северной столицы России, встретили не в пример громогласнее, восторженнее.

Чему удивляться? Большинство теперешних болельщиков разминулись с Пекой (так все звали Дементьева, когда он играл) во времени. Саленко, подвизающийся ныне в одном из турецких клубов, родился почти через тридцать лет после того, как Пека раскручивал турецких футбольных янычар в игре сборных СССР и Турции. Тогда же автор будущего «Вратаря республики» Лев Кассиль написал рассказ про Пекины бутсы, начинавшийся с фразы: «Пека Дементьев очень знаменит».

Он действительно был очень знаменит, в газетах того времени писали, что его провожали со стадиона толпы болельщиков. Впрочем, тогда не говорили: болеть за «Динамо», «Спартак», в ходу был другой глагол – «прижимать».

Пекины болельщики «прижимали» за «Динамо». Ленинградское, разумеется (в городе Петра он и родился в 1913‑м), хотя после войны играл несколько сезонов и за «Динамо» киевское. В большом футболе Пека провел двадцать один сезон, последний раз выйдя на поле в официальном матче чемпионата страны в 1952‑м. В глазах своих болельщиков Пека с его ста шестьюдесятью тремя сантиметрами росточка вырастал в фигуру исполинскую, которую – по масштабу самород ного таланта, по божественной легкости обращения с мячом – сравнивают теперь только с «королем футбола» Пеле, а из наших, отечественных, с Федотовым и Стрельцовым. Пека не был форвардом, голеодором, забивалой, хотя и сам забил в одном из матчей шесть голов.

Великий комбинатор грациозно, ловко, виртуозно обращался с круглым спортивным сна рядом, волшебным кожаным тугим колобком. Он и сам был колоб ком, уходившим не от дедушки с бабушкой, а от защитников-костоломов, «этой челяди», по презри тельному выражению Николая Старостина. Рожденный летать, порхать, мчаться, забивать правый инсайт ленинградско го «Динамо», сборной Ленинграда, сборной СССР, оставлял в дураках по четыре-пять сторожей, делал из них клоунов.

Со своей неизменной челочкой, с лукавством неожиданных ходов, сталкивавший лбами своих персональных сторожей, с физической хруп костью, незащищенностью, человек с цирковым веселым именем Пека был клоуном русского футбола.

Циркач-виртуоз, занимавший, по выражению недавно ушедшего из жизни Николая Старостина, со вершенно особое место среди футболистов всех поколений по живописной легкости своей игры, скоморох-затейник на поле, Петр Тимо феевич Дементьев прожил жизнь совсем не веселую, легкую, безоблачную. Два ордена «Знак почета», врученные Дементьеву с интер валом в двадцать лет, – вот, собственно, и весь почет, которого самый популярный футболист страны, питерский гений, удостоился от го сударства. Вторая половина его жизни, та, что после славы, проходила на теневой стороне улицы. Транзитные свойства всякой глории-славы («Sic transit gloria mundi») приобретают в краю родных осин характер особенно беспощадный: известно, у нас любить умеют толь ко мертвых, а живых – лишь тех, кто в силе, в славе, при деньгах, во власти. Всех прочих – не замечают, в упор не видят, пока они живут среди нас.

Так получилось и с Пекой, одним из четырех братьев Дементьевых, сыновей потомственного питерского текстильщика, Пекой, ставшим самобытнейшим мастером советского, российского, мирового футбола, пережившим время своей славы и узнав шим ее изнаночную сторону.

Владимир Щагин, по кличке Щегол, великий волейболист, друживший с братьями Дементьевыми, Петром и Николаем, вспомнил однажды, как обступала публика после матча на московском стадионе «Динамо» маленький домик возле Северной трибуны, где жили приезжие футболисты, и требовала, чтобы Дементьев-старший показался в окне. Но когда Александр Нилин, московский писатель и журналист, за думавший книгу о легендах отечественного спорта, попросил своего давнего знакомца Щагина устроить ему встречу с Пекой, Дементьев даже слышать об этом не захотел. «Петр обижен за сегодняшнее от ношение к нему, – объяснил этот отказ Щагин. – Нет у него желания ни о чем разговаривать. “Все равно, – сказал, – твой журналист всей правды не напишет. Словом, не хочу – и точка. Плохо мне и груст но. И старый я уже стал, чтобы на другое надеяться”…» Нилин написал об обиде человека-легенды в своей книге «Видеозапись», увидевшей свет двенадцать лет назад. 12 сентября сего года, через неделю после матча сборных Петербурга и Москвы вышел очередной номер еженедельника «Северный форум», и молодой журналист Андрей Митьков напечатал там печальные строки о великом забытом Пеке: «Больно было смотреть, как на празднике футбола Пе ка, нужный только своим детям (у него две дочери и сын), сиротливо сидел на гостевой трибуне “Петровского”, молчаливо и покорно над писывал последнюю сотню экземпляров своей автобиографической книги “Пека о себе, или Футбол начинается с детства”… И уж совсем хотелось провалиться сквозь землю, когда в перерыве между тайма ми футбольного матча он уходил со стадиона… а его… никто даже не провожал… Год назад я познакомился с его сыном Рудольфом Петровичем. Он рассказал, как тяжело болен отец (помимо всего прочего, у Петра Тимофеевича эпилепсия и сильный склероз), что влачит он жалкое существование, получая нищенскую пенсию…»

И хоть по-прежнему российская земля рождает своих Платонов, быстрых разумом Невтонов, легких на ногу Дементьевых, тяжело им, великим, гениальным мастерам, жить там, где так резок, убийственно резок для человека переход с солнечной стороны улицы на теневую, в холод общественного невнимания…

1997

Голубая бездна Александра Массарского

Ученый, конструктор, почетный доктор Балтийского государственного технического университета («Военмех»), заслуженный тренер России по самбо и дзюдо, каскадер и постановщик трюков в кино, Александр Массарский в день своего 60-летия 5 мая 1988 года получил от друзей подводников раковину с надписью: «Even in his 60 diver does IT deeper!» (Даже в свои 60 дайвер делает ЭТО глубже.)

А. Самойлов: В свои шестьдесят вы выдерживали нагрузки наравне с молодыми, тренированными людьми и говорили: «Я не чувствую старости». Готовы ли вы повторить это сейчас, на восемьдесят четвертом году? Или неумолимое время заставило сбавить обороты?..

А. Массарский: Недавно журнал «Древо жизни», его выпускает Институт геронтологии, обратился ко мне с вопросом, что я думаю о старости и как к ней отношусь?

Я подумал, подумал и написал статью: «Никакой старости нет. Ее лентяи придумали». В самом деле. Многие люди ждут не дождутся, когда выйдут на пенсию: «Ну, вот теперь я отдохну». А это – самое страшное. Ни в коем случае нельзя сбавлять обороты, надо работать в том же режиме, как и до пенсии.

Для меня пенсионный возраст наступил довольно давно, двадцать три года назад. Тем не менее я следую своим правилам и продолжаю, насколько возможно, жить в прежнем темпе. Я занимался конструированием приборов – и продолжаю это делать. Занимался спортом и тренировал самбистов, дзюдоистов, подготовил более ста мастеров спорта – и продолжаю тренировать. И, конечно, все спрашивают, что я делаю в трюковом кино? Шестьдесят лет я придумываю трюки, ставлю трюковые эпизоды как режиссер, сам снимаюсь и снимаю как оператор многие фильмы.

Более полувека назад я увлекся подводным плаванием. Тогда в нашей стране не выпускалось аппаратуры для подводных погружений, мы делали сами ласты, маски, гидрокостюмы, потом стали изготовлять ружья для подводной охоты и акваланги. А я занимался конструированием аппаратов для подводных съемок (на моем счету их более пятидесяти), позже для съемки в открытом космосе. Я сам делал аппаратуру и снимал под водой. Костя, сын, недавно подсчитал, что количество фильмов, к коим я имел отношение, перевалило за триста!

АС: Собираетесь ли в новую экспедицию?

АМ: В начале августа собираемся в путешествие на Красное море. Хотим идти на юг, к берегам Судана, где есть настоящие акулы, настоящее подводное зверье. Организует экспедицию журнал «Предельная глубина». Он фрахтует корабль, на который мы и отправимся в путь.

АС: А от трюков, всех этих автомобильных аварий, драк на земле, на воде и под водой, небось, отошли?..

АМ: Немножко отошел, но возраст тут ни при чем: сильно загружен работой в своем Военмехе. Однако подросли и набрали силу мои ученики, они, особо отмечу Дмитрия Шулькина, активно ставят трюковые сцены в кино и телесериалах. И меня приглашают для постановки трюковых эпизодов и подводных съемок. С удовольствием принимаю приглашения снимать под водой.

Часто можно услышать, что старость – это увядание, дряхлость, угасание всех сил. Но это не так. Все зависит от человека. Человек молод или стар настолько, насколько себя ощущает молодым или старым, насколько внушил себе тот или иной возраст.

АС: И какой возраст внушил себе Александр Массарский, на сколько он себя ощущает: на тридцать, на пятьдесят, на шесть десят?..

АМ: Считаю, что я еще не старый человек… У меня был знакомый, большой умелец, золотые руки, помогал мне делать разную аппаратуру. И вот лет пятнадцать назад он мне сказал: «Знаешь, Саша, из тебя путного старика не получится…»

АС: Внушить себе можно что угодно, но внушить это полдела, а вот как жить, чтобы, подобно вам, не ощущать старости и на девятом десятке? Как всю жизнь поддерживаете себя в отменной форме?

АМ: Я уже говорил, что, выйдя на пенсию, надо продолжать жить в том же темпе и ритме. Если я всю жизнь по утрам делал мощную зарядку, то и сейчас продолжаю ее делать. Причем в любых условиях – в поезде, в самолете, на корабле, и, разумеется, когда живу дома или на даче.

У меня свой комплекс приемов, упражнений, которых я придерживаюсь. Интенсивные занятия спортом и каскадерские дела, понятное дело, были связаны со всевозможными травмами. У всех борцов и каскадеров прежде всего страдает позвоночник. Им и надо заниматься в первую очередь. Затем всем остальным – в зависимости от того, где «тянет».

О питании. Особыми диетами не пользуюсь. Правда, время от времени моя жена Элла, внимательно следящая за своим весом, заставляет и меня вместе с ней воздерживаться от какой-то еды и даже вводит дни голодания. Я говорю, что в такие дни живу, как Ленин в мавзолее: и не кормят и не хоронят.

А вообще, рецепты здорового образа жизни общеизвестны. Америки здесь давно открыты.

Зимой 2008‑го у меня был разрыв ахиллова сухожилия правой ноги, меня оперировали, я ходил на костылях, но все равно продолжал делать зарядку для всех остальных своих здоровых членов. Воспользовавшись вынужденным периодом бездействия, положил на загипсованную ногу ноутбук, подаренный учениками, и за два месяца написал книгу «За кадром и в кадре».

АС: Расскажите о местах, где вы родились, о своих родителях…

АМ: Я родился 5 мая 1928 года в небольшом, с населением около девяти тысяч человек, белорусском городе под Витебском, который назывался – Городок. Территория эта в разное время принадлежала Киевской Руси, польским и литовским королям, смоленским и новгородским князьям. В 1772 году земли вокруг Городка и сам город вошли в состав Российского государства.

Мама, работавшая в городской библиотеке, была моложе отца на восемнадцать лет. Она отличалась твердым характером, была главой семьи и самозабвенно любила нас с сестрой. Отец, разносторонне талантливый человек, был единственным в Городке художником-оформителем. В детстве, когда отец учил меня рисовать, я думал, что он просто талантливый самоучка, ведь он не оканчивал художественных училищ. Много позже, когда у нас стали писать о гениальном Марке Шагале, я узнал, что десятилетним мальчиком мой отец вместе с Шагалом учился живописи у известного витебского художника Юрия Пенна. Прославился отец тем, что организовал в Народном доме самодеятельный драматический театр, в котором ставил серьезные пьесы, играл в спектаклях, рисовал декорации, привлекал к участию в постановках и маму и меня.

Энергия в нем клокотала. В Первую мировую пошел на фронт вместо своего старшего брата, приписав себе два года. Приезжал с фронта в Петроград за большевистской литературой как член отряда солдатских депутатов. Хоть и был беспартийным, устанавливал в Городке советскую власть. Не боялся ни бога, ни черта, вернулся с войны с двумя Георгиевскими крестами.

АС: Вы называете первую главу своей книги «Прерванное детство». Война прервала, но не отменила детство – по себе знаю. «В начале жизни школу помню я», – писал Пушкин.

АМ: Школу я тоже помню хорошо. В школу пошел шестилетним, и это было для меня трагедией.

АС: Трагедией?

АМ: Да, потому что когда мы стали взрослеть, то все девочки были старше меня на год. На меня, самого младшего в классе, никто не обращал внимания.

В Городке до войны были одна русская, две белорусские и одна еврейская школа, которую в 1939‑м закрыли. Я учился в русской школе. Директором школы был однорукий Вожик – в переводе с белорусского «ежик». В первый год войны его повесил бывший ученик нашей школы, полицай Костя Дудак.

Сталинские репрессии не обошли и наш Городок. В 37‑м начались аресты. Ночами кого-то из взрослых увозили, а наутро в класс приходили их заплаканные дети.

В 1941‑м я окончил шесть классов. 5 мая мне исполнилось тринадцать лет, а 22 июня на нас обрушилась война. Войне посвящены три главы моей книги – «Прерванное детство», «Исход», «Туринск». Откровенно говоря, я думал, что это никого не заинтересует, столько уже о войне написано, но она так впечаталась в мою душу, так жила и живет в моем сознании, что не написать о ней я не мог. Каково же было мое удивление, когда многие читатели, среди них Евгений Евтушенко, Алексей Баталов, говорили мне, что так о войне у нас еще никто не писал…

АМ: Мы спаслись, а все наши родственники в оккупированной Белоруссии были расстреляны и зарыты в огромной братской могиле…

Если бы не война, вся моя жизнь пошла совсем по-другому. Несчастья, горе вокруг; даже на Урале, в далеких от боевых действий местах, все было пропитано войной: почтальоны приносили похоронки, постоянно провожали новое пополнение в действующую армию, иногда через два-три месяца солдат возвращался с фронта без руки, без ноги или без обеих ног… Весной сорок пятого отец съездил в освобожденный Городок, узнал, что наш дом сгорел, возвращаться туда не имеет смысла… Я решил, что поеду учиться в Ленинград, отправил документы в Ленинградский театральный институт. Первый тур по специальности прошел, ко второму был допущен, а к третьему меня не допустили. Со своим приятелем Женей мы начали мотаться по городу в поисках института, где принятых в вуз обеспечивали общежитием. Нас приняли в Плановый институт, потом он влился в Инженерно-экономический… Плановый был первым институтом, который я окончил…

АС: Первый институт – Плановый, а второй?..

АМ: А второй – Институт физической культуры имени Лесгафта. Когда я оканчивал первый курс, самбисты, ученики нашего аспиранта Князева провели показательное выступление. Я смотрел как завороженный и понял, что должен заниматься только самбо! Для меня самбо стало судьбой. Наш тренер, занимаясь диссертацией, часто пропускал занятия, оставляя меня старшим. Пришлось изучать литературу по истории борьбы, анатомию, физиологию, методику преподавания. У меня появились первые ученики. Всего я подготовил тридцать шесть мастеров спорта. В шестидесятые годы нас, тренеров по самбо, начали сманивать в дзюдо, олимпийский вид спорта в отличие от самбо. Я тоже перешел на дзюдо. С конца семидесятых учил дзюдо студентов Военмеха.

АС: Военмех, говорили в Питере, настолько творческое учебное заведение, что даже на кафедре физвоспитания студенческое конструкторское бюро разрабатывает аппаратуру для съемок под водой и для исследований в космосе.

АМ: Мне было приятно, когда через двадцать лет после занятий на татами у тренера Массарского космонавты Сергей Крикалев и Андрей Борисенко сказали мне, что без основательной физической закалки, полученной в институте, они вряд ли столь успешно прошли бы и жесточайшие отборы предполетные и плодотворно могли бы работать в условиях невесомости…

АС: Скажите, Александр Самойлович, что, по-вашему, счастье?

АМ: Счастье, знаете ли, эфемерное понятие. Каждый может вкладывать в него свой смысл. Скажем, конструктору удался прибор, он удачно прошел испытания… Можно ли назвать это счастьем?.. Если говорить о счастье любви, любви к женщине, то, конечно, бывают подъемы чувств, но ведь это тоже не навсегда.

АС: А жизнь? Ваша собственная жизнь, Александр Самойлович, удалась?

АМ: Считаю, что у меня непутевая жизнь. Я очень увлекающийся человек. Я мог быть замечательным тренером, мог, если бы занимался только созданием приборов и аппаратов, – хорошим конструктором. Возможно, мог бы стать неплохим актером и режиссером, если говорить о постановке трюковых эпизодов в кино. В общем, я разбрасывался, не сосредоточился на чем-то одном. Возможно, если бы выбрал одно из трех направлений, то достиг бы больших успехов.

АМ: С другой стороны, одно помогало другому. Ведь для того, чтобы делать сложные трюки в кино, необходимо было констру ировать уникальные приспособления. При постановке особо сложных эпизодов, скажем, чтобы воссоздать историческое сражение, отдаленное от нас веками, к тому же происходившее в малознакомой стране, надо было погрузиться в историю, в литературу, узнать об этом событии совершенно конкретные вещи: какое было оружие, как им сражались, какие были приемы боя… Для фильма «Стрелы Робин Гуда», который режиссер Сергей Тарасов снимал с Борисом Хмельницким в главной роли, мне нужно было совершенно точно знать, как стреляли из лука в Шотландии в тринадцатом веке: сколько пальцев на тетиве было у лучников Робина – два или три. Русские ратники натягивали тетиву двумя пальцами, а шотландцы, как мы узнали из книг по истории оружия, – тремя. Надо было знать, какая была домашняя утварь, каков жизненный уклад. Когда после выхода на экран «Стрел Робин Гуда» старый кавалерист гневно написал на студию, что у нас в тринадцатом веке в Шотландии скачут лошади буденновской породы, выведенной в Советском Союзе, мне было стыдно. Хотя где я мог взять других лошадей?..

АС: Литература, музыка, история – незаменимое подспорье в повседневной работе, то, что формирует душу. А люди? У Бориса Пастернака в романе «Доктор Живаго» сказано: «Человек в других людях и есть душа человека…» Кого вы могли бы назвать братом по духу, по судьбе?

АМ: А вот это – самое важное. Сначала это был мой отец, главный, несомненный авторитет. Когда началась война сорок первого, отца по инвалидности не взяли в армию, он помогал спастись многим растерявшимся, запаниковавшим людям, помогал жителям Городка во время нашего исхода. А потом были разные люди, которым я благодарен всю жизнь. В Туринске, на Урале учительница литературы Галина Александровна Слаущева поощряла мою любовь к Маяковскому. Там же, в Туринске, у меня появился друг Жорик Алферов, потом он стал Жоресом Алферовым, выдающимся физиком, нобелевским лауреатом. В свои одиннадцать он был невероятно начитан, многое знал, обладал феноменальной памятью. Жорес тоже любил Маяковского, мы и сейчас, когда встречаемся, читаем друг другу на память «Облако в штанах» и многое другое…

АС: А в мире кино кто вам помогал?

АМ: Выделил бы Алексея Баталова и особенно режиссера Савву Кулиша, с которым я работал на всех его картинах и дружил. Баталов (с ним я сотрудничал на «Трех толстяках») и рекомендовал меня для постановки трюковых сцен в картине «Мертвый сезон» Кулишу. Для Саввы это был первый художественный фильм, и от успеха картины, снимавшейся в 1966 году на киностудии «Ленфильм», зависело его будущее как режиссера-постановщика (до этого он был кинооператором). У меня к тому времени уже был опыт постановки трюковых эпизодов в десятках картин.

Встретились на киностудии в Вильнюсе. Молодой, энергичный Савва сразу расположил к себе. Нужно было снять сцену схватки разведчиков с Донатасом Банионисом и Роланом Быковым… Ясно, что они не оканчивали разведшкол и не обладали необходимой подготовкой. Савва полностью доверился моему опыту и одобрил придуманный мной общий рисунок схватки. Это был первый интеллектуальный фильм о советских разведчиках, его курировали КГБ, Ленинградский обком КПСС. За съемочной группой пристально следили и строго указывали нам, что можно показывать, а что ни в коем случае!

АС: А какие-то экстремальные ситуации во время съемок были?

АМ: После «Мертвого сезона» мы с Саввой на сценарной стадии работы над новыми фильмами всегда обсуждали будущие трюковые эпизоды, расписывали их по минутам. Но всего не предусмотришь… В декабре 1970‑го мы вылетели в Конго на съемки следующей картины Кулиша – «Комитет 19‑ти». Снимали сцену захвата наемниками группы ученых-бактериологов, посланных ООН в Африку. В сценарии наемники подбивают маленький самолет с учеными, самолет совершает вынужденную посадку и катится по траве. Наемники бегут навстречу самолету и вытаскивают ученых из кабины.

Я заранее обговорил с французским пилотом безопасную дистанцию, на которую можно приблизиться к вращающимся винтам. И бежал первым, предупредив, чтобы меня никто не обгонял. Но один из «наемников» так увлекся, что обогнал меня. Я с ужасом увидел, как он бежит на винты, которых при вращении не видно… Рванулся вперед, успел догнать его и швырнуть на траву. Пилот, чтобы не разрубить меня винтом, сделал резкий разворот машины, хвост самолета, описав широкую дугу, поддел меня и выбросил на бетонную полосу. Одежда предохраняла, но руки были открыты… Тогда я понял, что значит оказаться на «наждачном круге». Поднимаюсь с трудом, бегу к самолету, где «наемники» выясняют, кто посмел нарушить запретную для полетов зону. Света Смехнова, молодая актриса, увидев мои руки, потеряла сознание. Кожа на них висела клочками…

АС: С кем из мастеров еще приходилось сотрудничать?

АМ: Со многими. Назову «самых-самых». Александр Иванов, Иосиф Хейфиц, Григорий Козинцев, Александр Алов и Владимир Наумов, Сергей Бондарчук, Владимир Мотыль, Геннадий Полока…