Текст книги "Единственная игра, в которую стоит играть. Книга не только о спорте (сборник)"

Ночью 3 декабря 2010 года в большой комнате маленькой двухкомнатной квартиры Иссуриных на последнем, пятом этаже дома на Ланском шоссе умерла Евдокия Николаевна Иссурина, самый близкий Александру Иосифовичу человек. У них не было секретов друг от друга, они никогда надолго не расставались за семьдесят четыре года совместной жизни и лишь год не дожили до свадьбы, которая на Руси называется коронной.

На их золотую свадьбу друг и товарищ по судьбе Александра Иссурина, поэт Михаил Дудин преподнес им свою новую книгу с надписью-посвящением:

 
Жизнь стремительная наша
Переходит в юбилей.
Будь здоров, Иссурин Саша,
Вместе с Дусею своей.
 

Своих детей у Александра Иосифовича и Евдокии Николаевны нет. По мере сил они помогали встать на ноги, обрести место в жизни племянникам, которые пришли проводить в последний путь тетю Дусю, прожившую, как отмечает любящий точность Иссурин, девяносто шесть лет и девять месяцев.

Сам он поехать в крематорий не смог: сильно болят ноги, с трудом передвигается по квартире. В ночь перед тем, как его Дусю отвезли в крематорий, лег на диван, на котором она умерла, накрылся с головой пледом, пытался заснуть… Всю ночь разговаривал с женой, светлым, улыбчивым, веселым, мудрым человеком – они не поссорились за долгую совместную жизнь ни разу, разве что муж ворчал недовольно, когда жена требовала, чтобы он, приходя домой на обед, непременно надел шлепанцы. Ворчал, но слушался…

Всю ночь говорил со своей Дусей, как это было заведено у них при жизни, когда три раза в неделю – по средам, субботам, воскресеньям – они в два часа дня садились за накрытый нарядной скатертью стол и за кофе выкладывали друг другу все, что их заинтересовало, раздосадовало, поразило в жизни. Это называлось «кофе-тайм».

Евдокия Николаевна, химик по специальности, много десятилетий преподавала в ленинградских школах химию. Ее муж алхимик, превращавший в золото памяти жизнь стремительную нашу, трагическую, героическую и вопреки всем напастям прекрасную.

Семьдесят четыре года – душа в душу, сердце в сердце, ум в ум. Чтобы описать эту алхимию любви, надо быть Гоголем.

«Нельзя было глядеть без участия на их взаимную любовь. Они никогда не говорили друг другу ты, но всегда вы. Они никогда не имели детей, и оттого вся привязанность их сосредоточилась в них самих… Ее дом был совершенно похож на химическую лабораторию. Под яблонею вечно был разложен огонь; и никогда почти не снимался с железного треножника котел или медный таз с вареньем, желем, пастилою, деланными на меду, в сахаре и не помню еще на чём… Как только занималась заря (они всегда вставали рано), они уже сидели за столиком и пили кофий… Но интереснее всего казались для меня старички в то время, когда бывали у них гости. Тогда все в их доме принимало другой вид. Эти добрые люди, можно сказать, жили для гостей».

Читайте «Старосветских помещиков», единственную в русской литературе повесть об идеальной любви. Там все сказано о вихре наших желаний и кипящих страстей, о душах, единых в жизни и тоскующих друг без друга, когда одна из них покидает этот свет.

Читайте Гоголя, а я умолкаю.

2010

P. S. А. И. Иссурин умер 13 апреля 2013 года на 97‑м году жизни.

Хитроумный Идальго

Его трепетная, как скрипка Страдивари, стремительная, как выпущенная из лука стрела, жесткая, прочная, легкая, из красного дерева сработанная лодка «Лас точка», вопреки расхожей мудрости, одна сделала весну, открыв летом 1952‑го в Хельсинки счет олимпийскому «золоту» Ленинграда. (Первым олимпийским чемпионом Петербурга и России стал в 1908‑м в Лондоне фигурист Николай Панин-Коломенкин.)

Юрия Тюкалова гребцы звали «хитро умный идальго». Оказывается, Тюкалов, о чем я узнал из книги известного спортсмена и ученого, врача-психолога Леонида Гиссена, «никому не позволял себя провести ни на берегу, ни на воде, он точно прогнозировал, знал, что, как и когда будет, но своих планов не выдавал – отшучивался, посмеиваясь про себя». По Гиссену, гребцы-одиночники – это интроверты, расчетливые, лукавые, с ярко выраженным стремлением к независимости, но при всей погруженности в себя внешне общительные.

Тюкалов, хоть и начинал в учебной «четверке», потом пересел в «вось мерку», освоил «одиночку», вторую свою олимпийскую золотую медаль получил в пар ной «двойке», стал чемпионом Европы на «четверке» с рулевым, но как был закоренелым «одиночником», так и остался. И работает он один. Профессия художника по металлу требует сосредоточенности и одиночества.

4 июля 1995 года с утра пораньше я позвонил ему в мастерскую – поздравить…

– С Днем независимости Соединенных Штатов Америки? – уточнил веселый идальго. – В этот день тридцать три года назад мы с Сашей Беркутовым выиграли регату в Филадельфии… Ах, с шестидесятипятилетием? Надо же, кто-то еще помнит…

– Хотелось бы повидаться…

– За чем же дело? Мастерская моя на прежнем месте, торчу я тут с утра до вечера, так что подгребайте, только предварительно

по звоните. Еще десять дней я в городе, а потом сматываюсь в деревню. Договорились?..

Договорились. Я зашился с делами и по звонил рано утром 13‑го, под обрез, но в пределах оговоренного срока. Тюкалов был вне себя от ярости.

– Я должен извиниться, но сегодня у нас с вами ничего не получится.

– Что-то случилось?

– Все прахом пошло, проклятая жизнь. Жену сократили, у них на фабрике пластмасс массовое увольнение. Пороги в машине провалились, завтра надо в деревню ехать. При шел в мастерскую – новая напасть: воду отключили, а у меня гальваника; если я опустил работу в кислоту, надо потом ванну промыть. Рабочий день, стало быть, псу под хвост; что прикажете делать – курить? Так я уже пять лет как бросил. Хоть вешайся, честное слово!.. Очень я злой сейчас, в таком состоянии лучше с прессой не встречаться, сгоряча могу дров наломать… Те, кто сейчас руками работает, в бедности страшной. Сделал я две медали для Большой Московской регаты – заплатили только за одну. В прошлом году изготовил двадцать четыре медали для гандикапа олимпийских чемпионов в Петербурге, но его не стали проводить и, соответственно, «забыли» заказ оплатить. Бюст Петра сделал для города, его в кают-компанию строящегося атомного крейсера «Петр Великий» определили; туда же, на корабль, пошел бюст сподвижника Петра – Федора Апраксина. Минобороны, представьте себе, перевело мне деньги незадолго до Ново го года, но я их так и не получил: отозвали уже зачисленные на счет. Чечня, объяснили, все съела. Гребут все под себя. Себя-то не забывают, а на народ им начхать. Начальник телефонного узла, когда телефон в мастерской за неуплату пытались отключить, сказал мне философски: «Что сейчас ваши олимпийские медали стоят? Те перь все решают деньги…» Нет, право слово, лучше со мной сегодня дела не иметь, не то настроение, не то… Может, по возвращении из деревни – половлю рыбку, успокоюсь, на воду глядя, – и поговорим?

– Но вернетесь вы в августе, а медаль золотую, с которой все началось в новейшей отечественной олимпийской истории, прези дент Финляндии Паасикиви повесил вам на грудь в июле, 23‑го, так что, понимаете, хотелось бы к этой самой дате поговорить и написать…

– Да что говорить, что писать, столько уже и говорено, и написано, хотя многое и не сказано…

За это я и ухватился: вот именно – не сказано. Что-то утаивалось, скрывалось, бал правила госпожа идеология, дама неприятная во всех отношениях, диктовавшая и слова, и интонацию, провозгласившая: «Спорт вне политики», а сама шагу не делавшая без оглядки на политику, на противостояние двух социальных систем, двух лагерей. А написано хоть и много, но по существу одно и то же – коллективная, в несколько десят ков перьев, повесть о настоящем человеке – блокадном мальчике, в тринадцать лет получившем медаль «За оборону Ленинграда», в двадцать два – золотую олимпийскую, повесть о том, что мили делают чемпи онов, как блокадник-олимпиец вкупе с Аникушиным и Сперанским увековечил свое имя работой над Монументом героическим защитникам Ленинграда на площади Победы.

В общем, согласился Тюкалов на встре чу 13 июля. Тринадцатого, представляете? Я ругательски ругал себя, добираясь на пере кладных (автобус – метро – трамвай) с самого севера города, из Шувалова, на самый юг, на проспект Гагарина, где в нескольких десятках метров от проезжей части в тени больших раскидистых берез притаился трехэтажный дом, где помещаются какие-то пошивочные мастерские и мастерская художника по метал лу Юрия Тюкалова. Ругал за то, что не посмот рел на отрывной календарь: спортсмены суеверны. Пожалуй, единственное знакомое мне исключение – тринадцатый в истории шахмат чемпион мира Гарри Каспаров, родившийся 13 апреля. Оказалось, не единственное.

– Тринадцатое – мое число. Я тринадцать раз становился чемпионом Советского Союза. 13 июля я встретил свою жену Соню (это моя вторая жена) и счастлив с ней десять лет. Про меня в отрывных календарях Госкомиздата писали как раз 13‑го. Не верите? Ей-богу! Хотите покажу?.. Вот, смотрите: 13 мая 1980 года, видите рисунок велосипедистов на дистанции? Лучшая иллюстрация к статье о гребце – велосипедисты, вы не находите?.. Что еще? Жребий на квартиру в кооперативном доме тянул 13‑го, знал, подфартит, так и вышло. Между прочим, первая отдельная квартира в нашей жизни. До пятидесяти восьми лет по коммуналкам мо тался… И, наконец, когда будете уходить, посмотрите внимательно на номер моей «Волги»: в сумме все цифры дают чертову дюжину.

Суеверий обычно лишены или те, кто не боится ни Бога, ни черта, порассуждал я вслух, или те, кто верит в Бога.

Тюкалов согласился с этим и заметил, что вспыхнувшее у нас поветрие крестить детей, самим креститься, выставляться, как высшее руководство страны перед телекамера ми со свечками в руках в пасхальную или рождественскую службы, – это дань моде, не более того…

– Меня по-настоящему крестили, бабушка моя по отцу, в церкви, в Знаменской, где сейчас станция метро «Площадь Восстания». За год до этого папа с мамой венчались в той же церкви. Впоследствии, до 1938 года, пока была жива бабушка, мы ходи ли с ней в Греческую церковь – там ныне концертный зал «Октябрьский». Мне казалось, это самое высокое место в городе, оно никогда не затапливалось при наводнениях. Церковь казалась еще выше: она стояла на мощенной булыжником площади, окруженная красивой оградой и единственным в городе сосновым садом. Иногда бабушка оставляла меня покопаться в песке, а сама шла в храм, но чаще всего брала меня с собой. Мне, малолетке, нравились просвирки, причастие, после причастия батюшка прикладывал к моим губам фиолетовую ленту. Это все я помню зримо, во всех деталях.

А вот историю своей семьи узнал сравнительно недавно, от давней бабушкиной знакомой, тетки Веры. Раньше эту историю от меня скрывали, считали такое знание небезопасным. Бабушка и дедушка мои были мещанского звания, но, по революционным понятиям, богатеи. У них были собственный трехэтажный дом на 9‑й Рождественской, позже 9‑й Советской, пекарня, кондитерский магазин. В Островках, что выше по течению Невы, у Ивановских порогов, им принадлежал загородный дом, дача. После семнадцатого года все это экс проприировали. У бабушки было семь сыновей, один из них – мой отец Сергей Петрович, другой – Василий Петрович, подполковник цар ской армии, тренер знаменитой конькобежки Лиды Селиховой, создатель питерского балета на льду. Отец – кавалерист, пре подавал красным кон никам верховую езду, служил в конной милиции, выступал в соревнованиях на гнедом жеребце по кличке Воздух, играл центрхава в футбольной команде вместе с одним из братьев Дементьевых – Иваном. Талантливый был человек, хотя и не полу чил хорошего образования. Увлекался живописью, работал на прядильно-ниточном комбинате имени Кирова, простой рабочий, разнорабочий, а имел, представьте себе, семьдесят пять изобретений. Когда стал мастером, у него проходил практику Алексей Николаевич Косыгин.

Не забыл Косыгин уроков моего отца и, когда вышел в большие начальники, за хотел отплатить ему добром и на заводском собрании предложил выдвинуть Сергея Петровича Тюкалова на ответственную советскую работу. Отец встал, поблагодарил, но отказался: «Я все больше руками, я работать привык…» Косыгин все понял, засмеялся: «Значит, мы, по-твоему, если у станков не стоим, так и не работаем?.. Ну ладно, Петрович, работай и дальше руками».

Я от природы рукодельный человек, в отца пошел. Скажу без ложной скромности, что неплохо работаю по металлу, да и какой-то вкус имеется. И дерево чувствую. Видите вот этот дубовый красавец-стол? Его из Кировско го райисполкома собирались выбрасывать. Я попросил отдать мне стол-развалюху. Бери, говорят, для хорошего человека дубья не жалко. Пришлось повозиться, отреставриро вал, сукном покрыл, сукно мне грузины пода рили, двое чудесных ребят, я их подвозил, они ко мне в мастерскую напросились, увиде ли работы, поахали, увидели стол, поохали. Почему, говорят, голый стоит, без сукна, узнали почему, отвалили восемьдесят тысяч, теперь жду, когда новый хозяин стол заберет. Почему грузины? Одна женщина из Ростова имеет отношение к местному гребному клубу. Когда приезжала в Питер, заглянула ко мне, влюбилась в стол, чуть ли не чеховский монолог произнесла, только многоуважаемым не шкаф называла, а стол. Уплатила деньги и уехала к себе на Дон. Жду теперь, когда вывезут. А что? Ждать, пока наша гребная федерация да Ми нобороны заплатят, так по миру пойдешь, пенсия, сами знаете какая. Так что случается и пассажиров подбрасывать: «Волга» – зверь прожорливый, бензина жрет изрядно, да и на «резину» надо, и на ремонт, пороги вот про клятые полетели, завтра придется на автобара холку ехать, домкрат покупать, знаете, какие это теперь тысячи?..

Ну, я, кажется, отвлекся. Вы ведь спрашивали, где и когда я грести научился?.. На Неве, у Ивановских порогов. Там было три деревни – Островки, Оранжерейка и Маслово, в последней Тюкаловы снимали у ингерманландцев дачу – это уже после того, как бабушку «раскулачили». Мы, кстати, и по сей день туда летом выбираемся, там друг мой сердечный Симон, Симон Симонович, держит для нас с Соней домик, никому не сдает. Так вот, когда отец после рабочей

недели добирался до левого берега Невы, его надо было перевез ти к нам, на правый. У местного бакенщика брали лодку и перевозили. Сначала взрослые на веслах сидели, а когда я подрос, стал большим семилетним мужиком, то сам стал батю возить. Так и научился грести. Но первым моим спортивным увлечением была не гребля, а футбол, я даже за сборную гороно сразу после войны играл, левым защитником. Удар у меня сильный был, но футболиста хорошего из меня все равно не получилось бы – ловкости не хватало, так что не зря я подстраховался, записавшись сразу в две секции городского Дворца пионеров – футбольную и академической гребли. Посадила меня в лодку Августина Николаевна Федорович: она совмещала работу во дворце и в гребном клубе «Красное знамя», где я тренировался у супругов Савримовичей – сначала у Веры Александровны, затем у Михаила Осиповича.

Жили мы в коммуналке, это все, что осталось семье от большого собственного дома. Мама, Клавдия Федоровна, у меня из Любани, всю жизнь проработала ткачихой, отец ее был царский офицер. Мама умерла три года назад, отец – в 72‑м. А когда он воевал на Волховском фронте (всего четыре войны прошел), я тайком от матери молился перед оставшейся от бабушки иконой с лампадкой, чтобы отец пришел с фронта живым и невредимым. У меня была придумана своя молитва: «Боже милостивый, сделай так, чтобы мы с мамой остались живы, а папа чтобы обязательно к нам с войны вернулся». Молиться молился, но и зажигалки тушил, двадцать шесть штук потушил, четыре из них фосфорные.

Из-за этой иконы я и поплатился в 54‑м.

Хотите знать подробнее про 52‑й?.. А что еще добавить к тому, как блокадный мальчик Юра Тюкалов в алой майке с гербом Страны Советов, мало кому извест ный простой советский парень посрамил всех именитых – поляка Коцерку, англичанина Фокса, американца Келли, а на финише достал и обошел легендарного австралийца Вуда, чемпиона предыдущей лондонской Олимпиа ды?.. Так ведь вы про это дело писали? Ну, не вы лично, так ваши коллеги. Я никого не упрекаю, время было такое: мир социализма противостоял по всему фронту миру капитализма, железный занавес разделял эти два мира, хельсинкская Олимпиада была первая, в которой Сталин решил участвовать, он же признал наш дебют в общем и целом неудачным – как это мы могли уступить американцам по количеству золотых меда лей?! Американцы всегда вели счет общеко мандной борьбы по «золоту», а мы – по набранным очкам, включая очки не только призеров, но и первых шести, по этой систе ме мы не проиграли, и наша пропаганда подала олимпийский дебют СССР как круп нейший успех, но Сталин в узком кругу рассудил иначе…

Про то, какой я волевой, какой выносли вый, как я постоянно эту самую выносливость тренировал, гоняясь по Неве наперегонки с пароходами «Назия» и «Шальдих» (они возили отдыхающих от Летнего сада до ЦПКиО, это примерно пять километров), они мне фору метров 600 давали, разика четыре туда-обратно отмолотишь, чувствуешь, пробуждается в тебе внутреннее свинство, как я называл предательское желание бросить все к чертям собачьим, забыться, отдохнуть – про все это писали у нас.

В Финляндии меня называли «русским мед ведем», чуть было не утопившим их президента (Паасикиви поскользнулся на плоту, когда вру чал мне золотую медаль). В «медведе» было всего 69 кило граммов веса при росте 181 сантиметр – тот еще медведь! Такой дурацкий стереотип: раз рус ский, значит, медведь, как же, русские только силой и берут. А между тем и полицейский из Австралии Вуд, и сын американского миллио нера и знаменитого гребца Джона Келли, тоже Джон, были физически мощнее меня – от природы, наверное, и харч у них не тот был, что у нас. Мы ведь три месяца к Олимпиаде в основном на рисовой каше готовились. Спасибо папе, он мне деньжат на сборы маленько присылал. Я поку пал лимоны, смешивал их с сахарным песком и на этом «горючем» наматывал те самые мили, которые, как утверждал английский тренер Стив Ферберн, и делают чемпионов. Мили, конечно, слов нет, но ведь и соперники мои мили наматывали не меньше меня, да и сильнее физически были, так что «русскому медведю» ничего не оставалось, как брать их тонкостью, хитростью, техникой. В заливе Мейлахти, где мы гонялись на Олимпийских играх, дул сильный встречный ветер, сильная волна с барашка ми, а на финише – зеркальная вода. У меня техника была хорошая, я очень экономично работал и сохранил благодаря этому больше сил на финише, чем Вуд.

Что еще добавить из несказанного – ненаписанного? Уж не знаю почему, но к месту старта на хельсинкской Олимпиа де меня привезли в пикапе BMW в сопровож дении целой свиты. Накануне нам выдали шерстяные велосипедные трусы и шерстяные майки, и заместитель руководителя делегации – это всегда были штатные кагэбэшники – строго-настрого предупредил меня, чтобы я все это на себя надел, иначе ждут меня серьез ные неприятности. То ли он знал по долгу службы о моем талисмане – старых сатиновых трусах, в которых я все гонки выигрывал, то ли всех, опять же по долгу службы, так предупреждал, только я, хоть цифры 13 и не боюсь, хоть и крещеный и не должен ни в какие приметы верить, знал твердо: ни в каких других трусах я не выиграю. Да и какой дурак придумал напялить на гребцов шерстяное?!

В общем, я рискнул: перед выходом на старт надел двое трусов и две майки, а потом, на воде, вдали от внимательных глаз «майора Пронина» вело сипедную форму снял, остался в своих удач ливых сатиновых до колен, в каких тогда футболисты играли и сам великий Григорий Иванович Федотов. С ним мы часто на его «Победе» на динамовский стадион в Москве ездили, он выделял меня из всех гребцов, мы с командой ЦДКА на одной базе в Москве жили.

Так вот, остался я в сатиновых трусах и в стираной-перестираной хлопчатобумажной майке, а шерстяную форменку положил на дно. Это мне помогло: трусы и майка набухли и мешали воде – лодку-то из-за сильной волны прилично заливало – перека тываться из конца в конец. Стало быть, она на гребке не откатывалась в корму и не тормозила мою «Ласточку»… Да, когда все кончилось, и кончилось хорошо, начитанный «майор Пронин» крепко, по-мужски пожал мне руку, даже приобнял и шепнул на ухо: «Твое счас тье, что победителей не судят…»

О, моя «Ласточка» – это совершенно отдельная история, она обросла всевозможны ми мифами, как днище корабля ракушками. Должен разочаровать доморощенных патрио тов (я, между прочим, и сам ненормальный патриот своего города и России, но оголтелых крикунов-националистов на дух не переношу): «Ласточку» спроворил не русский умелец, а мы ее получили в порядке репарации от побежденной Германии: четыре лодки-«оди ночки» были, три из гондурасского кедра, одна красного дерева. Мне предложили выбирать, я нацелился на светлую, а боцман на стрелке у Крымского моста посоветовал взять красного де рева. Я, дурак, послушался, а потом с ней нахлебался: она на полтора килограмма тяжелее других была. Сейчас она в эллинге кафедры гребли Академии имени Лесгафта находится как музейный экспонат…