Текст книги "Единственная игра, в которую стоит играть. Книга не только о спорте (сборник)"

Да мы же “языков” добывали… Да я все умею вот этими руками, понимаете? Зачем же меня с моих героев списывать?..»

Эту книгу написала наша общая с артистом знакомая, написала талантливо, и далеко не все доводы артиста показались мне убедительными, хотя, конечно, судить о том, каким он был на войне, ему сподручнее, чем критику – в этом у меня сомнений нет… Что до остального, жалею, что книга не увидела свет полностью. В одном из напечатанных из нее отрывков о Смоктуновском – Куликове из роммовской картины «9 дней одного года» – сказано: «Всё сплошная игра. И всё правда».

Невероятно сложная материя – душа артиста, душа, рождающая другую душу. Воистину: все сплошная игра, и все правда. Если, конечно, артист подлинный. Если не щадит себя и живет на сцене «на разрыв аорты».

Как-то в присутствии Смоктуновского гроссмейстер экстра-класса, человек среднего возраста, игравший претендентский матч с молодым соперником, пожаловался, что на пятом часу партии доска покрывается туманом и он не может заставить свой мозг работать с прежней точностью. «Странно, – качал головой гроссмейстер, – неужели преждевременная старость? Полная опустошенность, странно…» Когда гроссмейстер ушел, Смоктуновский признался:

– И у меня теперь появляется такое чувство – всё, пустой… Это естественно. Если ты уважал зрителя, любил искусство – ты все отдавал. А «актер актерычи», они, – тут Иннокентий Михайлович промурлыкал густым «фиоритурным» голосом, пародируя «актер актерычей», – долго живут, размеренно. Все-таки жить жизнью другого человека, даже на время, – страшно тяжело. Черпаешь все из одного источника (он прижал ладонь к груди. – А. С.) и понимаешь вдруг, что все исчерпал.

…В моей жизни были театральные подмостки. В школьной самодеятельности играл Землянику в «Ревизоре», Сатина в «На дне». Три сезона выходил на сцену Петрозаводского русского театра драмы в спектакле «Губернатор провинции» в роли немецкого мальчика Вальтера. Это была пьеса братьев Тур и Шейнина на современную тему, действие происходило в только что поверженной Германии, в первые месяцы после войны, нас, участников и зрителей спектакля, отделяло от этих событий каких-нибудь два-три года. На меня ходили смотреть весь наш класс и все ребята со двора, чувствовать себя премьером было сладостно, и все же я едва не бросил театр после четвертого, кажется, спектакля. Мой герой и сверстник был сыном ярого нациста, учился в гитлеровской школе, и, когда советский полковник просил Вальтера почитать какие-нибудь стихи, которые они учили в школе, он читал (надо признаться, читал он, то есть я, со всей мыслимой остервенелостью):

Мы идем, отбивая шаг.

Пыль Европы у нас под ногами.

Ветер битвы свистит в ушах.

Кровь и ненависть, кровь и пламя!

Полковник горестно качал головой, рассказывал Вальтеру про Гете и Гейне. Немецкий мальчик, оболваненный фашизмом, постепенно открывал совсем другой мир, начинал понимать мрак и ужас недавней жизни. На это должно было уйти время – месяцы и месяцы в реальной жизни – два действия на сцене. Но некоторые зрители четвертого спектакля не захотели ждать чудесного преображения волчонка, и стоило мне истерически выкрикнуть в лицо полковнику: «Кровь и ненависть, кровь и пламя!», как с балкона раздались крики: «У, недобиток, Гитлер паршивый…» – и еще похлеще…

Доиграл спектакль я еле-еле, слезы душили, непроизвольно текли по моим тоном покрытым, припудренным щекам. На следующий день прямо из школы я прибежал в театр, меня трясло от обиды, я чувствовал себя опозоренным навеки, рыдал в кабинете главрежа и просил снять меня из спектакля, заменить, не выпускать больше на сцену в роли фашистика. Борис Михайлович Филиппов долго успокаивал меня, говорил: чудак-человек, такие крики означают признание, ты, стало быть, здорово вжился в образ, тебе поверили, а твоя репутация ученика четвертого «б» 9‑й средней школы Петрозаводска, председателя совета отряда, вовсе не пострадала вчера, поскольку на сцене ты не петрозаводский пионер, а сын нашего злейшего врага, воспитанный врагом по образу и подобию…

Я никогда не был и не мог стать хорошим актером и рад, что удержался от соблазна (театр давал мне рекомендацию) поступать в театральный институт и связать свою жизнь с подмостками. Во мне сидел внутренний контролер, он мешал безоглядной вере в предполагаемые обстоятельства, стреноживал воображение, фантазию, не давал растворяться в чужой жизни.

Ученые лаборатории психологии актерского творчества при Ленинградском институте театра, музыки и кинематографии, проводившие экспериментальное исследование актерской одаренности, установили, что высокий рациональный контроль над своим поведением сильно мешает органичности сценической жизни и является одной из главных причин того, что способности не всегда реализуются в деятельности. Не знаю, были ли у меня какие-то актерские способности, но потребность к перевоплощению, безусловно, была. Однако проклятый контролер, постоянно разъедающая рефлексия, помноженные, как говорят ныне моя дочь и ее сотоварищи, дипломированные психологи, на высокую внутреннюю напряженность и сильную внутреннюю тревожность, развили мучительное чувство – чувство стыда самого себя, большую помеху в любом творчестве, не только сценическом.

У Акутагавы, классика японской литературы, об этом сказано убийственно точно: «Тому, кто хочет писать, стыдиться себя – преступно. В душе, где гнездится такой стыд, никогда не пробьется росток творчества». И еще сказано у Акутагавы: «Только стой крепко на ногах. Ради самого себя. Ради твоих детей. Не обольщайся собой. Но и не принижай себя. И ты воспрянешь».

Не обольщайся собой. И не принижай себя. Возможно ли, следуя этой программе, изгнать из души стыд самого себя?..

И еще один вопрос. Что делать с быстротекущей жизнью, которая становится с каждым прожитым тобой годом все серьезнее, как под грузом лет сохранить веру в подлинность игры, потребность в игре, стремление к игре и способность ей время от времени полностью отдаваться, выходить из нее освеженным и готовым к дальнейшим поискам?..

1985, 2014

Невольник чести

Борис Спасский написал эссе, опыт самоанализа «Голый король» и спрятал его в дальний ящик письменного сто ла. С самого начала работы над мемуарами дал себе окорот: пишу, но при жизни не печатаю.

Литературных амбиций, впрочем, у него никогда не было – ни в студенческие годы, когда мы вместе учились на отделении журналистики филологического факультета Ленинградского университета, ни позже, во времена его профессиональной карьеры, ни сейчас, когда он написал «Голого короля», когда у не го в работе главы о Пауле Кересе, Михаиле Ботвиннике, Федоре Богатырчуке…

Амбиций нет. Это не значит, что нет амуниции. В состав ленных для себя, для «внутреннего употребления» характери стиках очередных матчевых соперников – Михаила Таля, Виктора Корчного, Тиграна Петросяна, Роберта Фишера – он предстает не логиком-математиком, а художником-психоло гом, чувствующим характеры, пристрастия, слабины партне ра (персонажа), ищущим, где у того створки раковины закры ваются, чтобы их приоткрыть. Он артистичен, у него дар имитатора, пересмешника, он мог бы зарабатывать на жизнь на манер Ираклия Ан дроникова с устными рассказами с эстрады или на телевидении, если бы Бог не дал ему страшной силы шахматный талант: по авторитетному мнению Михаила Ботвин ника, самые крупные природные шахматные дарования были у Капабланки и Спас ского; одним из величайших природных талантов в истории шахмат назвал Спас ского Гарри Каспаров.

Своим чувствовал себя Борис Спасский в артистических компаниях, взаимная сим патия связывала его с Иннокентием Смоктуновским, Юрием Никулиным, Владимиром Высоцким. Он дружил с Николаем Рыбниковым и с Анатолием Ромашиным, лучшим отечественным актером считал Евгения Евстигнеева, поклонялся Жану Габену, естественно му, как сама жизнь, восторгался искусством Александра Вертинского, бого творил и боготворит Федора Шаляпина.

Очень жалею, что он не сыграл Остапа Бендера: кинопроба была изумительна, но рога трубили – другая игра звала; искать и отстаивать свою правду в своей игре, в сво ем искусстве стало делом его жизни.

Игра и правда в жизни подлинного артиста – и на театральных подмостках, и на экране, и на шахматной сцене – перемешаны в одном, адской крепости, составе. Игра и правда не могут не быть перемешаны в настоящем искусстве. Но нельзя – смертель но опасно – спутать игру и жизнь, отождествить их – это кончается печально, как окон чилась жизнь набоковского Лужина: «и в тот миг, что Лужин разжал руки, в тот миг, что хлынул в рот стремительный ледяной воздух, он увидел, какая именно вечность угодли во и неумолимо раскинулась перед ним».

Разбив стулом оконное стекло, гениальный шахматист бросился в черную звездооб разную дыру. Как пишет Набоков: выпал из игры, для него это был единственный выход.

Выпадают из игры – не в романах, в жизни – по-разному. Сходят с ума во время партии. Лают по утрам, едва проснувшись, на висящий на стене фотопортрет соперни ка в предстоящем матче за мировую корону. Запивают по-черному, колются, ширяются. Уходят в политику. Стареют…

Запасных выходов много. А игра – одна. Как и жизнь. И если их перепутаешь, отождествишь, тогда вместо вечности как победы над смертью тебя ждет неумолимая вечность-пустота, что встретила в последнем полете Лужина.

Никто не знает, пускаясь на дебют, как придется расплачиваться за все эти игры в бисер, за шалости детского возбужденного ума, за насилие над мозгом, своим и парт нера, над душой.

Не знал этого, естественно, и девятилетний Боря Спасский, когда летом сорок ше стого года приехал на Крестовский остров Ленинграда, в шахматный павильон ЦПКиО и часами, не отрываясь, следил за партиями отощавших после блокады любителей.

В пять лет, в эвакуации, в детском доме чуть не выпал – не из игры, из жизни. Умирал от голода, дистрофии последней стадии. Потом, уже став чемпионом мира, обнаружит, что начинает – вдруг, неожиданно – в ответственных партиях выпадать из игры: фигуры на доске покрываются туманом, голова отказывается считать.

«Собачья старость, – будет ругать его Фатер, как звал Боря своего тренера грос смейстера Игоря Захаровича Бондаревского, – возьми себя в руки, не шляйся по ночам, больше работай».

Старость – в тридцать три года?! Нет, Фатер, не в старости дело: психическая энер гия утекает из сосуда, обожженного войной, через дырочки, пробитые голодом, холо дом, лишениями – демографы и психологи называют это когортной болезнью поколения (когорты), появившегося на свет в промежутке между 1930 и 1944 годами.

Война с врагом. Война с народом. Он родился в самый пик большого террора – в 1937‑м. До поры был таким же слепым кутенком, как и все мы, когорта, зараженная немочью страха, лжи и бессилия.

Когда могильную плиту чуть сдвинули с нашей общей ямы, от когортных болез ней каждый избавлялся на свой салтык. В одиночку. Это заболевают когортой, а исце ляются поодиночке, коллективного прозрения не бывает, только индивидуальное.

Из всех нас, своих студенческих друзей, из советских спортсменов большого ка либра он первым начал бодаться с дубом.

Колокольчик, дар Валдая, дар Божий, может греметь, как ботало на коровьей шее. Сам от горшка два вершка, только записался в шахматную секцию Ленинградского двор ца пионеров, а уже, прибив какого-нибудь шкета стар ше себя на три-четыре года, такой звон поднимает – со святыми упокой: «Пижон! Сапог! Играть не умеешь…» А прибьют его – сразу в рев. Едва слезы высохнут, снова звонит: «Салаги! Шмокодявки! Играть не умеете…»

Поколачивали звонаря, щелбанов давали, за нос таскали – не унимался. Окрести ли Борю «малой сволочью», о чем он в разные годы своей жизни вспоминал почему-то с превеликим удовольствием.

Кстати, у него не было бы многих неприятностей в жизни, если бы он из «малой сволочи» стал «большой», а не носился бы, как с писаной торбой, со своими понятиями о чести, совести, справедливости, слове джентльмена и прочих добродетелях, украша ющих завсегдатаев Пиквикского клуба, а не дубасящих друг друга по голове мастеров интеллектуального бокса.

В матче 1972 года в Рейкьявике Спасский боролся со спортивным начальством, тре бующим прекратить игру, чтобы сохранить корону за Советским Союзом. Накануне третьей партии чемпиону мира позвонил из Москвы председатель Спорткомитета СССР Павлов и сказал:

«Борис Васильевич, вы должны предъявить ультиматум», на что Спасский ответил: «Сергей Павлович, я буду играть матч» – обмен этими репликами продолжался полчаса, после чего Борис лежал в номере три часа. Тогда говорил: «Меня трясло». Сейчас, посмеиваясь: «Отдыхал».

Перед звонком Павлова Спасский вел в счете 2:0, причем за победу во второй партии очко ему было начислено без игры из-за неявки соперника, американца Робер та Фишера. Тогда же, в 72‑м, я позвонил Михаилу Талю и спро сил, что Миша сейчас сделал бы, и услышал: «Я не пришел бы на третью партию – подарков (речь шла о втором очке. – А. С.) не принимаем. И Ботвинник не при шел бы, и Петросян, и любой другой гроссмейстер. Это единственный выход из поло жения, но только не для Спасского. Боря ведь у нас невольник чести…»

Неужели опытнейшему матчевому бойцу, прожженному игроку Спасскому не прихо дила в голову эта идея? Спрашиваю его об этом через четверть века после Рейкьявика…

– Мне пришло в голову сдать третью партию, как только Бобби в моем присутствии начал скандалить с главным арбитром матча Лотаром Шмитом, жалуясь на шум телеви зионной камеры. Но я был связан словом, которое дал Фишеру, – играть эту партию, играть в специальном помещении, без публики.

Фишер воевал в Рейкьявике со своими ветряными мельницами, Спас ский – со своими.

Игру при свете совести обычно не рассматривают. Царство чистой игры и мир справедливости и милосердия в обыденном сознании не соприкасаются. Но творящий игру (искусство) воспринимает ее в высшей степени ответственно. У него, как и у ре бенка, писала Марина Цветаева в статье «Искусство при свете совести», безответственность во всем, кроме игры. «То, что вам – “игра”, нам – единственный серьез. Серьез нее и умирать не будем».

Ставший королем справедливой игры (шахматы для Спасского прежде всего спра ведливая игра), он чувствовал колоссальную личную ответственность за все происходя щее в этой вселенской, без государственных границ монархии и невозможность нарушать ее писаные и неписаные законы. Для государственных чиновников одно было важно – любой ценой оставить корону, принадлежащую Советскому Союзу, в стране ее постоян ной прописки. Для него – сыграть матч с самым сильным противником, ибо принадле жавшая ему и шахматному миру корона не могла быть предметом торга и закулисных дипломатических игр и должна была быть оспорена только в честной борьбе.

Невольник чести, он спас тогда матч в Рейкьявике вопреки всему – партнеру, собственному руководству, личным, если понимать их эгоистически-прагматически, интересам. Спас матч и достоинство справедливой игры.

Догадал его черт родиться в России с умом и талантом, который не может быть ре ализован иначе как в ожесточенной конкуренции, в борьбе с ее неизбежным спутни ком – подавлением личности, принуждением, насилием одного интеллекта над другим.

Ему, ласковому теляти, двух, а то и поболе маток сосать и мирно пастись бы на зеленом лугу, резвяся и играя, радуясь жизни, а его для корриды приспособили, наделив великим шахматным даром.

– Помнишь, как провожали у Хемингуэя тореадора на пенсию? – спросил меня как-то Спасский. – Приготовили ему подарок под огромным покрывалом. Снимают покрывало, и на тореро смотрит голова разъяренного быка. Он смертельно побледнел, и стало ясно, что всю жизнь он быков этих страшно боялся, но сражался и побеждал.

Недавно, встретившись с Александром Исаевичем Солженицыным, Спасский пре поднес ему в дар шахматную книгу с надписью: «От благодарного бодателя дуба». В годы идеологической травли Солженицына десятый шахматный чемпион мира пользовался любой возможностью – будь то партийно-хозяйственный актив Ново сибирской области, или встреча с шахтерами в одном из городов Донбасса, или лекция для ученых Дубны – чтобы рассказать об одном из своих любимых русских писателей Солженицыне, о его взглядах на историю России…

Надо ли говорить, что ни при каких обстоятельствах Спасский не подписывал коллективных писем-обличений.

Никогда не слышал от антикоммуниста Спасского, что он готов взойти на костер или плаху за свои убеждения. А вот защищая близкого ему по духу человека, готов был, по собственному признанию, и на плаху, как в 68‑м, когда наши шахматные вожди готовились расправиться с Паулем Кересом за моральную поддержку чешского гроссмейстера Людека Пахмана после советской оккупации Чехословакии. Спасский, далекий от дворцовых интриг, вынужден был поучаствовать в снятии с поста главы советских шахмат Серова, намеревавшегося сурово наказать Кереса.

Пушкин определяет игрока как человека, у которого нет никаких нравственных правил и ничего святого. (Желающие могут проверить по «Пиковой даме», эпиграф к четвертой главе.) Профессиональный игрок с одиннадцати лет (именно в этом возрасте государство положило стипендию мальчику редкого таланта, и он стал главным кормильцем семьи, состоявшей из мамы Екатерины Петровны, старшего брата Жоры и младшей сестры Иры), попытавшийся, став чемпионом мира, создать первый у нас в стране шахматный профсоюз (из этой затеи ничего не вышло), считавший своим долгом защищать и защищавший всех, кого преследовали власти – и Кереса, и Корчного, и Геллера, и Пахмана, полагавший долгом шахматного короля объединять людей разных рас, убеждений, вероисповеданий и даже страны с разными политическими системами, Борис Спасский, внук и правнук русских священников, не мог заставить себя быть лояльным к своей стране, попиравшей нравственные правила и установления. Это создавало страшное душевное нестроение, порождало сильный внутренний разлад. Вот почему три года своего чемпионства – с 1969‑го по 1972‑й – он называет самыми горестными в жизни. Вот почему считает себя как шахматного монарха несчастной фигурой – «голым королем».

Голый король? Я назвал бы его стеклянным королем.

У американцев есть такое выражение – «стеклянный парень», его применяли перед Рейкьявиком к Роберту Фишеру – хрупкому, казалось, как стекло, впечатлительному, неуравновешенному в отличие от Бориса Спасского, представавшего образцом выдержки, спокойствия, корректности, доброжелательности, универсальная игра которого была прежде всего гармонична – недаром сербы называли его «шаховский Пушкин».

Невольник чести, раб своей репутации спортивного джентльмена, человек, всегда живший так, как хочется, но знавший, что жить надо так, как Бог велит, шахматный монарх, чувствовавший огромную ответственность перед шахматным миром, но отдающий себе отчет, что как пастырь-администратор стоит исключительно низко. Одиночка, всегда державшийся вне групп, коллективов, партий, не вписавшийся ни в советскую систему, пока жил здесь, ни в западную, когда стал жить там. Стеклянный король, прозрачный в своих побуждениях и замыслах – не в шахматах, в жизни.

Охраняемый до поры щитом своего звания, Спасский объявил в 1974 году открытую войну Спорткомитету СССР. Сказав, что защищает от нападок Корчного, ставшего в ту пору «невозвращенцем», Спасский сжег за собой все мосты. Возможности сбежать, играя на

каком-то турнире, он для себя исключал. Есть вещи непозволительные для шахматного короля, невольника чести по определению. Неизвестно, чем бы кончилась двухлетняя война стеклянного короля и «железных ребят» из главного спортивного ведомства, направляемых и страхуемых нашими, по его выражению, любознательными организациями, если бы король не встретил новую королеву, гражданку Франции Марину Щербачеву. Из дома он ушел в августе 74‑го. С Мариной, сотрудницей коммерческой службы французского посольства в СССР, познакомился в ноябре того же года, в сентябре 75‑го они поженились, в сентябре 76‑го уехали во Францию.

– Переехав на Запад и обретя профессиональную независимость, я, возможно, показал и всем остальным шахматистам, спортсменам Союза, как надо бороться за свою профессиональную независимость. Лет через шесть-семь многие стали так поступать.