Текст книги "Единственная игра, в которую стоит играть. Книга не только о спорте (сборник)"

Кондрашин был бы великим тренером и в Лос-Анджелесе, и в Белграде, и в Москве. Но он родился, живет и работает в Ленинграде – в «великом городе с областной судьбой» великому специалисту приходится тяжко.

У нас в стране между жизнью в столичной Москве и в провинции – огромная разница. Где густо, а где пусто, в пояснениях не нуждается. Соперничество Ленинграда с Москвой идет не только по линии «густо-пусто», как у остальной провинции, а решительно во всем. Дело не только в прозе житейской, в строго фондируемых благах. Выдающемуся ленинградскому таланту трудно еще и из-за отношения к нему в столице. Неужели надо непременно переехать в Москву или вообще покинуть отечество, чтобы тебя признали и короновали лавровым венком шахматного чемпиона или нобелевского лауреата в области литературы?! Но ведь и пророков, признанных при жизни замечательных мастеров, артистов, музыкантов, шахматистов, ученых, тренеров не жалуем, не оберегаем, не носим на руках… Вот они и уезжают – кто в Москву, а кто и в Америку.

И все-таки замечательные таланты вниманием не обойдены и есть множество людей в городе, кому живется гораздо хуже. Это наша общая боль, и высокочтимые земляки стараются – словом и делом – помочь сирым, бедным, обездоленным, недаром движение милосердия с подачи писателя Даниила Гранина зародилось у нас в Ленинграде. В милосердии нуждается всякая человеческая душа. Талант же нуждается не просто во внимании и признании, а в обожании, в курении фимиама. «Таланту надо помогать, бездарности пробьются сами» – отчеканил когда-то московский поэт Лев Озеров. Как он был прав! Бездарности пробиваются всюду и везде, они похожи на тараканов, их не берут никакие яды, разве что мороз выбьет… А наши ленинградские таланты морозного, ледяного отношения к себе не заслужили. Сабониса Литва на руках носила. А мы – Сашу Белова? А ведь он был гений чистой – баскетбольной – красоты!..

Уже давно, больше десяти лет, нет Саши Белова. А его учитель Владимир Петрович Кондрашин на четвертом году перестройки был отставлен от своего «Спартака», как некогда Ломоносов от Российской академии наук…

Такое вот курение фимиама на питерский лад.

Да, трудно живется-можется великому тренеру в великом городе с областной судьбой.

4 октября 1989 года Кирилл Набутов возвестил за кадром – на экране в этот момент показывали Кондрашина на тренировке его команды в «Юбилейном»:

– «Спартак» вновь возглавляет этот всемирно известный человек (тут Кондрашин в свитерке, руки в брюки, стал покачиваться с пяток на носки и что-то насвистывать. – А. С.) со всесоюзно известной привычкой насвистывать в минуты раздумий…

Как рекламный агент Кирилл Набутов вне конкуренции. На следующий день ленинградские баскетбольные «фаны» устремились в «Юбилейный», куда и зазывал их Набутов на первый в нынешнем сезоне матч «Спартака» с донецким «Шахтером».

«Спартак» выиграл, но обычно хмуроватый на игре Кондрашин был мрачнее тучи:

– Разве это высшая лига? Это же уровень первенства города двадцатилетней давности. Правильно говорю?..

Я чуть было не согласился с самобичующимся тренером, но имеющий более долгий опыт общения с Кондрашиным Эрнест Серебренников вовремя встрял в разговор и вроде бы согласился с Петровичем по поводу того, что огня в глазах нынешних молодых маловато, но, с другой стороны, нашел мрачные мысли тренера чересчур мрачными, поскольку команду он принял совсем недавно, а мы-то знаем, что Петрович что-нибудь такое обязательно придумает, от чего и огонь в глазах молодых загорится. Кондрашин только похмыкивал, слушая витиеватые рассуждения телекомментатора, но тучи с его лица уплыли, и он даже заулыбался, впрочем, недоверчиво.

И чело тренера, омраченное неизбывными заботами и неразрешаемыми проблемами, и сетования на стремительно снижающийся уровень игры, на гаснущий в глазах молодых огонь – все было привычным, как вывих плечевого сустава, как привыкли мы жаловаться на неустроенность нашей жизни, в которой одним не хватает порядка, другим – свободы, и все по-своему правы.

Коренной питерец, Кондрашин родился в 1929‑м, в год «великого перелома», в блокаду начал работать. «Великий перелом» покорежил всех соотечественников, но самые глубокие раны, самая тяжкая надсада души у детей великого перелома и блокады: глад, мор и хлад – прихватили их в пору завязи, начавшегося было первоцвета, и навсегда отпечатались печалью в их глазах, многообразными хворями-болячками и разнообразными фобиями, в том числе и страхом черного дня. Страх этот живет во многих из нас, на своей шкуре испытавших и тот хлад, и тот глад, и тот мор. Кого-то этот страх парализовал на всю жизнь, и они, при всей энергичности, жизнелюбии, пребывают во внутреннем оцепенении и не способны ни на какие перемены в себе и вокруг. Другие, напротив, завелись и неистовствуют, требуя ломки всего и вся, подгоняемые тем же страхом. Третьи, хоть и стенают и жалуются, страх в советчики не берут и пытаются свой земной урок исполнять добросовестно, вопреки стечению неблагоприятных обстоятельств.

Кондрашин из третьих, про кого говорят: глаза боятся, а руки делают. Слава Богу, не перевелись еще у нас делатели-мастера, ими, как известно, дело ставится, и праведники тоже не повывелись, на них земля держится. Впрочем, что это я заговорил о праведниках, когда предмет нашего разговора – человек игры, игрок? А игроки и праведники традиционно воспринимаются как фигуры полярные: у праведника есть за душой святое, а у игрока (в русской классической литературе игроками назывались картежники) ничего святого нет.

Карты, игральные карты, которые так много значат у Пушкина, Лермонтова, Гоголя, долгие годы были у нас на подозрении. Между тем человек, пожалуй, ни в чем не раскрывается так быстро и полно, как в игре, в том числе и карточной.

Однажды Пинчук поделился со мной своими наблюдениями над расписывающим «пулю» Кондрашиным.

– Как, спрашиваешь, Петрович в преф играет? А как и в баскетбол – от обороны. Если у него на руках восемь взяток, он закажет семерную; если у меня восемь – я закажу восьмерную; а Серега Чесноков[3]3
  Чесноков Сергей Владимирович (р. 1948) – журналист, главный редактор петербургского аналитического еженедельника «Дело» с 1995 по 2008 год, друг В. Кондрашина и его семьи.


[Закрыть] и с семью верными рискнет на девятерную. При таком подходе Петрович сильно никогда не залетит, но и очень много не выиграет. И в баскетболе больше всего ценит надежность, фундаментальность, логичность. Заметь, он не требует от своих игроков риска, не призывает увлекаться трехочковыми бросками. Кстати, когда Петрович сам играл, то прекрасно бросал издалека от головы двумя руками. Тогда трех очков это не приносило, но он шел на риск. Впрочем, риском, скорее всего, это не считал: бросок у него был поставлен отменно. И потом, наверное, как настоящий тренер, руководствовался английской спортивной мудростью: «Хочешь быть тренером – забудь, как ты играл». Всяческие экстравагантности в игре ему претят. У него весьма своеобразная табель о рангах: если все вокруг называют талантливого, но пижонистого баскетболиста князем, он считает его плебеем. Таланта не отрицает, но пижонства, стремления пустить пыль в глаза не выносит. Зато Хомичюсом восторгается, потому что тот, как папа Карло, пашет все сорок минут, отрабатывает и за себя и за других. Азарт свой Петрович придерживает. И в баскетболе, и в картах. И там и там он неожиданен и непредсказуем. Питерские друзья Петровича преувеличивают, по-моему, и невозможную сложность его перекрученного характера, и его абсолютную непредсказуемость. А он просто очень умный человек, и как всякий природно умный мужик сложен и непредсказуем. Я однажды с ним в «Стреле» всю ночь в купе проговорил и понял, что уже продуманную мной книгу о нем надо передумывать заново… Сколько нового открылось мне в этом человеке, которого я знал, казалось, целую вечность!

На роль праведника Петрович не тянет: и в карты играет, и своих подопечных может в сердцах назвать «баранами», и переменчивость в отношениях с друзьями за ним водится, и раздражительным, несправедливым, капризным бывает. Он всегда на виду, он публичный человек, а публичные люди, привыкшие ко всеобщему вниманию и почитанию, хотели бы, чтобы окружающие угадывали их намерения, мысли, чувства. Да и капризом это не назовешь. У каприза эгоистичная природа, это на самом себе замкнутое побуждение-действие. А талантливый тренер, работающий с командой, чьи успехи влияют на настроение тысяч горожан, тренер, бросивший вызов самим родоначальникам баскетбола американцам и впервые в истории, на мюнхенской Олимпиаде, приведший сборную Советского Союза к победе в олимпийском турнире, тренер, перед которым американцы снимают шляпу, заслужил, чтобы с ним считались и даже пытались угадать его желания. Он ведь не «Мерседес» для себя выпрашивает, не квартиру в доме улучшенной планировки, опять же для себя, а элементарные житейско-бытовые условия для своих игроков…

Когда, следуя моде времен демократизации и гласности (в главные режиссеры театра – голосованием; в тренеры клуба высшей лиги – голосованием) ветераны «Спартака» весной 1988‑го пошли по начальству снимать Кондрашина от имени коллектива, они инкриминировали ему и грубость, и раздражительность, и ухудшение учебно-тренировочного процесса, и невнимание к их, игроков, бытовым условиям, но никто не обвинял его в шкурничестве, непорядочности. Этого Петровичу в вину никто и никогда поставить не мог. Разве что Женя, Евгения Вячеславовна, жена, да Юра, сын, которым, наверное, хотелось бы жить в квартире покомфортнее, вправе на него жаловаться, но они, люди родные, близкие, все видят, все понимают и не ждут, что глава семейства переломит себя и будет ходить по начальству, чтобы выбить приличную квартиру. Может, он и тут надеется, что кто-то расслышит мечту его домашних, угадает его сокровенное желание?..

Вообще-то у него другое сокровенное желание. Я узнал об этом, когда однажды Петрович был у меня дома в гостях, мы засиделись за полночь, он остался на ночь, а когда я пришел будить Кондрашина утром, то застал его обложившимся книгами – по психологии, социологии, философии: «Смотрю, у тебя тут есть полезная литература». Для сведения некоторых дипломированных игроков-учеников Кондрашина и его коллег-тренеров с профессорскими званиями, подозревающих Кондрашина в недостаточной образованности: этот непревзойденный практик, сбивавший с толку оппонентов неожиданными, непредсказуемыми заменами в ходе матча, выписывает кучу периодических изданий, в том числе и зарубежных (сын выучил несколько языков и помогает отцу вести досье), читает много и разнообразно, следит и за «изящ ной» словесностью, и за специальной литературой и быстро утрачивает интерес к собеседнику нелюбознательному, неинформированному, несамостоятельному в суждениях.

Свое сокровенное желание тренер Кондрашин поведал мне на кухне нашего дома-корабля в Шувалове-Озерках во втором часу ночи, когда мы запивали чаем с карельской морошкой привезенных мной из Курильской экспедиции журнала «Аврора» трубача в собственном соку и морского гребешка в горчичном соусе…

– Я по Америке поездил, посмотрел, как у них баскетбольное хозяйство ведется. Там тренер отвечает за техническую подготовку команды. И всё. В спортивном зале он царь и бог. Остальное его не касается: жильем, машинами и прочей петрушкой занимаются другие. В контракте тренера с клубом предусмотрено и что ты должен, и что тебе должны. Вот как я мечтал бы хоть один сезон поработать! Я же тренер, а не администратор, не замполит, не нянька, не доставала машин, не выбиватель квартир. Я должен тренировать. Я обязан вести игру – если плохо, неквалифицированно это делаю, снимайте меня, прогоняйте. А у нас процентов восемьдесят времени старшего тренера команды мастеров уходит на выбивание-доставание элементарных условий жизнеобеспечения. Что-то выбьешь – надо разделить по справедливости. А это очень трудно, отсюда и недовольство: кого-то ты невольно обидел, кого-то сознательно ущемил, ибо он недорабатывает на тренировках, трусит в игре. Да и далеко не всё от тебя, тренера, зависит, игрок же не желает с этим считаться, ты для него высшая инстанция, ты ему пообещал сносные условия, тебя он и честит, когда вышестоящие начальники не сдерживают своих обещаний…

Подоплекой любого конфликта в нашем большом спорте, конфликта между тренерами и игроками является неупорядоченная правовая основа спорта и всех занятых в нем людей, двусмысленность статуса ложных полулюбителей-полупрофессионалов, процветающие в этих условиях корыстолюбие, меркантильность, стремление загрести побольше сегодня, пока еще ноги носят, пока они не перебиты-переломаны. О какой-либо нравственности при таком положении вещей говорить затруднительно. Но и в тупиковых конфликтах одни люди, даже правые во многом, выглядят не очень красиво, а другие, даже кое в чем не правые, все-таки остаются людьми…

– Когда шестнадцать лет без перерыва видишься с одними и теми же людьми, как мы с Павловым и Кузнецовым (с Хар ченковым поменьше, но тоже немало), естественно, и недовольство нарастает, и надоедают люди друг другу, и конфликты вспыхивают. Конфликты в спорте неизбежны, никуда не денешься. Скажу больше: можно не здороваться друг с другом, даже разодраться, но не копаться в грязном белье, не действовать исподтишка, не сколачивать блоки за спиной, оставаться мужиками. Если бы ветераны обратились ко мне и сказали: «Вы нас больше не устраиваете, вы как тренер себя исчерпали, не можете создать нам приличных материальных условий для жизни и для тренировок», я, честное слово, не стал бы за место держаться, тем более мстить (вдогонку никому никогда ничего плохого не делал, хотя у меня сто вариантов всегда было, смешно даже говорить об этом). Взял бы и ушел. А они двинули к начальству, в отдел спортигр нового профсоюзного спортобщества, и предъявили мне счет. За моей спиной, в моем отсутствии. Это порядочно, да? Они сговорились с Гришаевым, с которым у меня постоянные конфликты были.

Молодые, Генка Щетинин и Королев, потом мне признались: «На нас Павлов давил, чтобы мы проголосовали против вас». Кто и как голосовал, кто инициатором этого голосования был, я, конечно, знаю, но разве в этом дело? Я тогда сказал Леониду Петровичу Шиянову, председателю Ленинградского Совета профсоюзного спортивного общества: «Если коллектив против меня, отпустите меня». Однако долго еще не отпускали, до 15 июля держали, и лишь тогда назначили официально старшим тренером Цедрика. А через четыре дня в «Вечерке» статья против меня появилась. Автор ее, журналистка, на тренировках у меня не была, со мной не разговаривала, и такого наворотила, хоть стой, хоть падай… Кузнецов жаловался: «Он нас блокадой попрекал – вы настоящего горя не видели, он нам рабочий класс в пример ставил – рабочие в шесть утра встают да по морозу в ледяных автобусах и трамваях на заводы добираются и мантулят там по восемь часов за двести целковых, а то и меньше, а вы имеете побольше, а работать не хотите… Обидно это слышать». А чего обижаться, когда действительно не хотят работать? И что же получается: если я говорю бездельнику, что он бездельник, я ему грублю или как?.. Если он при зарубе очко в очко боится на себя ответственность взять, если у него поджилки трясутся, и я ему в лицо бросаю: «Трус», я что – унижаю его?.. Я, пожалуй, принял бы подобные упреки, если бы говорил одно, а сам поступал по-другому – ловчил, отлынивал от работы. Но этого же никогда не было, а утверждения, будто я тренировки пропускал, смеху подобны.

После его ухода из «Спартака» по собственному желанию, но не по собственной воле, мы проговорили с Петровичем в тренерской комнате детской спартаковской спортшколы на Вязовой больше двух часов. И хотя после фактического отстранения-ухода Кондрашина от дел команды прошел почти год, он все еще был выбит из колеи «всей этой травлей» и даже слышать не хотел о возможном возвращении в клуб, хотя с января, вскоре после того, как он отметил свое шестидесятилетие и стал оформлять пенсионные бумаги, с ним и в горисполкоме, и в облсовпрофе завели разговоры о возвращении.

Исповедуясь, обиженный, оскорбленный в лучших чувствах своими учениками, тренер не поливал их грязью, а старался припомнить то хорошее, что было у каждого из них, то доброе, что их всех объединяло. Это давалось ему не без душевного усилия, но и Гришаева, на которого никто управы не нашел, отметил за то, что тот помимо общих тренировок всегда занимался сам, дополнительно, по своей программе. И Харча (Александра Харченкова) похвалил: «Чистый человек». И для Павлова, Юры Павлова, капитана, подбивавшего, по его мнению, других, более задиристых и хорохористых вроде Генки Капустина катить на него, Кондрашина, бочку, нашел добрые слова: «Он ведь человек порядочный, нутро у него здоровое, но в последние годы что-то портиться начал – мания величия, что ли, разыгралась…»

И готов был признать Кондрашин, что и его, тренера, есть вина в том, что тренировки стали менее продуктивными, менее интересными, и допускал, что в свое время, в середине семидесятых, когда «Спартак» стал чемпионом страны, сокрушив непобедимый московский армейский клуб, он, Кондрашин, должен был бы выбить у городских властей разрешение на строительство зала для спортигр, которого так не хватает «Спартаку».

И пусть он ошибался, и не всегда был настойчив в отстаивании интересов своих игроков, и, наверное, не всегда гибок и дипломатичен, как скажем, Вячеслав Платонов, к успехам которого он всегда присматривался с ревнивым вниманием, пусть так, Петрович готов с этим согласиться… Но как ему примириться с тем, что его ученики проделали всё тихой сапой, предали его, учителя, которого кое-кто из них считал вторым отцом. Правда, древний мудрец полагал, что, когда дети предают отцов, это в порядке вещей, а вот когда отец предает своих детей, это страшно, это всеобщий распад, конец света. Что ж, доверенных и доверившихся ему малых сих он не предавал, так что ничего непоправимо страшного в случившейся с ним истории не произошло. Но ничего не утешало – ни мудрость мудрых, ни радость в глазах сына, не привыкшего подолгу видеть отца дома, ни поддержка жены, советовавшей наплевать и забыть, не рвать сердце, а почаще ездить на дачу и копаться в земле, как и положено законопослушному пенсионеру…

Виктор Шкловский ввел в обиход чрезвычайно важное понятие – «гамбургский счет», показатель истинного класса в литературе, искусстве.

У Пинчука свой гамбургский счет. Его интересовал не только и не столько профессиональный класс игрока, сколько человеческая безупречность мастера, чемпиона. Он судил строго, жестко, для него были сомнительны даже выдающиеся творцы, если они дрогнули в час выбора и пошли против совести.

В последний раз мы разговаривали с Толей в спортивно-концертном комплексе в Ленинграде, на открытии футбольного сезона. «Зенит» принимал тогда, кажется, московское «Динамо». Мы давно не виделись с Пинчуком и проговорили всю игру… об игре, только не той бледной, невыразительной, невразумительной, синтетической игре на синтетическом покрытии, а о шахматах. Я о них много лет писал, он в них играл. Старый наш нескончаемый спор: о Спасском и Тале. В свое время я много рассказывал Пинчуку о своем однокурснике по Ленинградскому университету и герое моих документальных вещей Борисе Спасском и его друге, ставшем впоследствии и моим другом, Михаиле Тале. Надо сказать, что, когда мы познакомились с Пинчуком, Таля он обожал и боготворил, Спасским лишь интересовался. Тем более показательна трансформация отношения Пинчука к двум шахматным чемпионам.

– Спасский поступил в высшей степени благородно, когда отстоял свое право на матч с Фишером, когда не воспользовался разного рода нарушениями протокола со стороны американского гроссмейстера перед Рейкьявиком и в начале поединка не прекратил матч, что практически сохраняло ему корону еще на три года, – говорил Анатолий. – Спасский истинный джентльмен и рыцарь, ему противна победа, добытая нравственно сомнительным путем. Что же касается Миши, не могу простить ему участие в карповской бригаде в двух матчах с Корчным, что бы ты ни говорил о совершенно особых обстоятельствах, при которых Таль дал слово Карпову помогать ему в матче на первенство мира с Корчным… Два чемпиона мира на одного претендента – это что, по совести?!.

Наш старый, так и не оконченный спор с Толей Пинчуком. По совести? Не по совести? Прав был Михаил Таль тогда, перед Багио, и потом, перед Мерано, согласившись быть тренером-консультантом двенадцатого чемпиона мира? Или не прав? Я и сейчас не могу для себя решить окончательно этот вопрос. Да и не нам, людям со стороны, решать его, а только самому Талю.

Что же касается Бориса, тут у нас с Толей и спора не было. Я-то хорошо знал, сколько нервной энергии сжег Спасский, чтобы настоять, вопреки мнению больших начальников, на своем праве играть матч с Фишером, своей моральной обязанности перед людьми и миром играть матч с самым сильным соперником, отобранным законным путем (вот в этом-то весь Спасский, как в признании этой обязанности высшей ценностью весь Пинчук!).

Кондрашин по этому гамбургскому, пинчуковскому счету всегда у ковра. Его промахи, просчеты, ошибки Пинчук, не склонный ни из кого делать икону, мотал на ус, оприходовал, классифицировал как дотошный документалист-аналитик, объяснял особенностями крученого кондрашинского характера, недостатками воспитания, изношенностью нервной системы, но не нравственной неразборчивостью, не искательством чинов и званий.

Наш старый, нескончаемый спор с Пинчуком – о вине и беде человека, живущего под гнетом нечеловеческих условий, в эпоху двойного бытия как факта нашей эпохи, двоедушия, двоемыслия, когда «добро» и «зло» в системе общественных координат легко менялись местами, когда верховные правители человеческого поведения – совесть, ответственность, стыд – решительно не согласовывались с отечественной практикой насильственного насаждения земного рая. Так можно ли, спрашивал и спрашивал я Толю, в условиях уничтожения морали, ее превращения в антимораль столь строго судить людей, идущих на компромиссы, чтобы выжить, так сурово относиться к ним, выжившим и живущим?.. А он отвечал (и отвечает), что во все, даже самые тяжелые, времена были люди непокорившиеся, несгибающиеся, жившие в ладу со своей совестью.

Претензий морального свойства к Кондрашину Анатолий Пинчук не предъявлял. Разве что, как свидетельствует хорошо знавший обоих Михаил Чупров[4]4
  Чупров Михаил Евгеньевич (1935–2012) – председатель Федерации баскетбола Ленинграда – Петербурга (1988–1996), член исполкома национальной Федерации баскетбола, лауреат Государственной премии СССР в области авиастроения (1984), спортивный журналист.


[Закрыть], Пинчук как-то обронил: «Кондрашину дан язык не для того, чтобы что-то сказать, а для того, чтобы что-то не сказать». Я тоже по разным поводам слышал от Толи нечто похожее. Но, во-первых, он был блистательный острослов и говорил об этом шутливо, скорее любуясь Петровичем, нежели осуждая его. А во-вторых, какой же игрок откроет вам все свои карты?..