Текст книги "Деревянные лошадки Апокалипсиса (сборник)"

Плод

Штрумпф оживал.

Мухтель с облегчением увидел, как подрагивают его веки.

В былые времена ко рту оживающего подносили зеркальце и ждали, когда оно запотеет. Но в зеркальце не было надобности, благо все, что происходило со Штрумпфом, отражалось на мониторе. Да и дышал он не сам, за него послушно трудился аппарат искусственного дыхания.

Мухтель встал с постели Штрумпфа, одернул халат и на цыпочках вышел из палаты. Он отправился за секретной книжечкой, куда уже давно, втайне от сослуживцев, записывал истории о потусторонних светящихся коридорах. Книжечка разбухла от признаний, сделанных словоохотливыми счастливчиками, которым повезло забраться на загробную елку и почти не ободраться. Увы! эти признания были довольно однообразными. Мухтель, сызмальства жадный до иномирного опыта, а потому и решивший связать свою жизнь с интенсивной терапией и реанимацией, исправно заносил в книжечку сообщения, как две капли воды похожие друг на друга: туннель с ослепительным сиянием в его надвигающемся конце; покинутое и преданное забвению тело, вид сверху; аморфное мудрое существо с доброжелательным юмором; воздухоплавательная легкость, общее прекраснодушие и хорошее настроение.

Правда, в книжечке Мухтеля попадались и очень оригинальные, порой искрометные, отчеты. Их было немного, но каждый стоил сотни заурядных. Так, один пациент возвратился с летийских берегов, вооруженный подробным рассказом о путешествии на инопланетном корабле. Другой, будучи без сознания, чудом запомнил выражения, в которых общалась между собой врачебная бригада. Бесстрашный Мухтель, не боясь осмеяния, делился этими сообщениями на каждом углу. Осторожные возражения нисколько ни умаляли его пыла.

Напрасно ему напоминали, что пассажир космического корабля отправился в желтый дом прямо из реанимации, как только позволило состояние его здоровья. Разгорелся ожесточенный спор о причинах и следствиях; Мухтель кричал, что желтый дом, конечно же, следствие, и покрывался рваными пятнами, когда ему сдержанно разъясняли, что нет, это причина. Оппоненты не унимались. Они переходили к выражениям врачебной бригады, говоря, что с этим-то проще некуда. Мухтель не дослушивал и уходил, махнув рукой, хотя ему кричали уже на лестницу, что такие выражения, во-первых, общеизвестны, а во-вторых, больной мог проснуться и некоторое время прикидываться бессознательным телом.

Многим казалось, что клиническая развязка, она же финал, не за горами. Время от времени Мухтеля заносило очень далеко – в такие края, откуда иные не возвращаются. Все напрягались, когда он заговаривал, например, о росте ногтей после отлета души – почему? Автономны ли ногти? Если это так, то все дело, по его мнению, заключалось в степени автономности. Уже на этом этапе окружающие начинали переглядываться, теряя нить рассуждений, но Мухтель, рискуя свободой слова, не останавливался и рекомендовал пожилым людям носить шапки, маски и варежки, ибо жизнь их уходит через волосы и роговые придатки кожи, которые умирают последними, вместе с надеждой.

Но при всем перечисленном Мухтеля ставили весьма высоко, в нем видели первоклассного специалиста – да иначе и быть не могло, ведь он был лично заинтересован в том, чтобы его пациенты вернулись с того света, обогащенные впечатлениями. Сами по себе они, правда, его не слишком заботили; ему важнее и милее всех пациентов была книжечка, которую он даже думал опубликовать, но больным все равно, почему их спасли – из голого человеколюбия или в силу неутоленных амбиций, ради книжечки. Они дарили Мухтелю конфеты, коньяк и цветы, которые тот застенчиво принимал и прятал глаза, бормоча, что не стоит, что это лишние хлопоты – они и впрямь были лишними, ибо Мухтель уже успевал получить свое, ему хватало.

После таких нападок и гонений Штрумпф оказался для Мухтеля настоящим подарком. Мухтелю повезло: больничную койку, постепенно возвращаясь к жизни, занимал не только его коллега, но и непримиримый враг, один из тех, кто относился к мистической книжечке с особенным бессердечием: потешался над ней, глумился над самым Мухтелем, когда тот взахлеб рассказывал об опыте потолочного зависания и равнодушного наблюдения за манипуляциями с собственным сердцем – не Мухтеля, разумеется, а одной немолодой женщины, очень эмоциональной. Штрумпф говорил какие-то гадкие вещи, упоминая климакс – помойную яму, в которую привыкли сваливать разное непонятное мученичество. В этой яме, убеждал Штрумпфа Мухтель, можно, если порыться, обнаружить много эзотерического; «О, да», – саркастически кивал Штрумпф, гася в пепельнице окурок, и этого формального согласия было достаточно, чтобы у Мухтеля на сутки расстроилось настроение.

И вот теперь, вернувшись с книжечкой, запыхавшийся Мухтель подсел к постели Штрумпфа и осторожно отогнул тому веко, чтобы проверить зрачок. Штрумпф томно скосил глазное яблоко: он пришел в чувство. Мухтель заботливо проверил ему повязку – не протекла ли, не сбилась; Штрумпф угодил в его руки после того, как поскользнулся на свежевымытой больничной лестнице и крепко приложился головой. «Спишут на удар, – заранее сокрушался Мухтель, когда гадал о лакомых загробных видениях Штрумпфа. – Назовут галлюцинациями».

Штрумпф был немолод; травма, сама по себе не такая уж и серьезная, спровоцировала небольшой инфаркт, которого Штрумпфу оказалось достаточно для быстрой и легкой клинической смерти. Мухтель превзошел себя, вытаскивая его обратно, выкручивая бескостные руки смерти, вырывая товарища из мягкого капкана забвения. И теперь напрягался, готовый побаловаться сверхъестественной клубникой.

…Какое-то время ушло на досадные, но неизбежные хлопоты: ожившему Штрумпфу отключали аппарат, измеряли давление, вводили разноцветные витамины. Мухтель спешил и сокрушался, жалея минуты; он знал по другим, что многое забывается, подобно блаженному и безмятежному сну, который слишком хорош, чтобы намертво отложиться в земном сознании. Наконец, суета улеглась, и Мухтель, приготовив книжечку, согнал со щеки Штрумпфа откормленную муху.

Штрумпф глядел недовольно; Мухтель ободряюще подмигнул:

– Ну же?

Тот вяло пожал плечами, продолжая рассматривать Мухтеля немигающим взором.

– Что ты плечами жмешь? Так-таки ничего?

– Ничего, – слабо вымолвил Штрумпф. – Почти ничего.

– Что же это значит – почти?

– Передо мной постоянно маячил какой-то круглый предмет, – объяснил Штрумпф. – Небольшой, плотный. И все. Вокруг было совсем темно. Я хочу сказать, что больше ничего не видел, только эта темнота была какая-то серая, а предмет выделялся.

Штрумпф сказал слишком много и выбился из сил. Мухтель пока не знал, разочароваться ему или возликовать. Впечатления Штрумпфа не отличались разнообразием, но все же остались, а этого уже достаточно для принципиальной победы.

– Отдохни, – посоветовал Мухтель. – Соберись с мыслями. Глядишь, и еще что-нибудь вспомнишь.

Он поправил Штрумпфу подушку, подкрутил колесико капельницы.

– Очень странное ощущение, – признался Штрумпф. – Мне позарез нужен этот предмет. Я не успел его схватить. Я точно знаю, что должен был взять его, но почему-то не взял. Наверно, просто не успел.

– Так, так.

– Мне без него не жить, – больной внезапно разволновался.

– Ну, что же тебе еще делать, придется жить.

– Нет, я не могу, – с отчаянным упрямством повторил Штрумпф. – Лучше бы я его вовсе не видел. Теперь я не успокоюсь, пока не заполучу его в руки.

Мухтель занес было ручку, чтобы записать услышанное в книжечку, но ничего писать не стал. Он в некотором раздражении убрал книжку и воззрился на Штрумпфа.

– Ты верен себе, – сказал он сердито. – У тебя все, не как у людей. Уж лучше бы ты сказал, что не увидел вообще ничего. А у тебя получается, будто мелочь просыпалась за подкладку.

Штрумпф беспокойно заелозил руками по одеялу: в другой бы раз Мухтель подумал: обирает себя, очень и очень скверный признак. Но Штрумпфу было лучше, и он был занят машинальными поисками недостающего предмета.

– Попробуй его описать, – посоветовал Мухтель.

– Нечего описывать! – раздраженно крикнул тот. – Он мелькнул и пропал. Такой из себя… – Штрумпф сделал из пальцев нечто вроде беспомощной козы, бредущей в гору. – Короче, я не помню.

Стараясь скрыть разочарование, Мухтель, в котором снова заговорил лекарь, счел нужным предостеречь его от чрезмерных волнений.

– Воздержись от эмоций, любезный друг, – посоветовал он, поднимаясь с постели и делая шаг назад. – Не то ты очень скоро вернешься в края, откуда я тебя с изрядным трудом выдернул.

Взгляд, которым наградил его Штрумпф, привел Мухтеля в недоумение и заставил задержаться. Бледное лицо коллеги смотрело искательно и в то же время проказливо, с хулиганством в уме.

– Может быть, это не так уж и плохо, – задумчиво предположил Штрумпф. – Это был очень важный предмет. Мне он нужен. Я вовсе не против ненадолго вернуться и прихватить его с собой.

– Ты бредишь, – улыбнулся Мухтель. – Конечно, ты этого не хочешь. Знаешь, что это было? Ты повстречался с типичной, заурядной структурой из собственного подсознания. В аналитической психологии давно описаны округлые, самодостаточные образования, которые символизируют, так сказать, внутреннюю цельность, аналог внешнего божества. Тебе повезло натолкнуться на собственное Я, законченное и умиротворенное, так что вполне понятно, что ты мечтаешь обрести его вновь.

– Может быть, – не стал спорить Штрумпф. – Но мне от этого не легче. Я должен вернуться и забрать ту вещь. Нельзя ли это как-нибудь устроить?

Мухтель покачал головой:

– Вероятно, на тебе сказываются мои снадобья. Как ты себе это представляешь? Ты хочешь, чтобы я ввел тебе что-нибудь нехорошее, а после спасал? Или, может быть, даже спасать не нужно?

– Отчего же не нужно, – нахмурился Штрумпф. – Я говорю о риске в разумных пределах. Ты видел японский фильм про любовников? Где душат? Он попросил, она придушила – сначала немного, так, чтобы ему понравилось, но тому все было мало, и вот она задушила его насовсем. Вот и мне бы хотелось чего-то похожего, чтобы нырнуть, но сразу же вынырнуть, с трофеем.

– Мы не в Японии, – Мухтель взирал на Штрумпфа с растущей тревогой. – И не в кино. Мы почти в анатомическом театре. Ты хочешь, чтобы я вступил с тобой в любовную связь и задушил галстуком? Я не ношу галстуков, знаешь ли. Всегда пожалуйста, но без галстука ничего не получится.

– И колготок не носишь? Жаль, я так на тебя рассчитывал, – огрызнулся Штрумпф. – Хорошо. А не мог бы ты на минуту отключить свои аппараты?

– Мог бы, но это ничего не даст. Ты думаешь, они тебя лечат? Ошибаешься. Они за тобой наблюдают.

– Ну, выдерни капельницу и вставь обратно…

– Ты положительно рехнулся, – разгневанный Мухтель повернулся к больному спиной. – Я не сделаю ничего подобного. Когда ты выпишешься и отдохнешь в санатории, возьми себе билет в Голландию. Поезжай туда, и там тебя убьют быстро и безболезненно. У них это разрешено. А у нас нет. Моя любовь к эзотерике велика, но не настолько.

Все это Мухтель говорил, отвернувшись от Штрумпфа и делая вид, будто занимается каким-то тумблером, совсем не требовавшим его внимания. Просьба коллеги была слишком дикой, чтобы Мухтель боролся с соблазном – нет, соблазн реален при наличии возможности, но Штрумпф предлагал заведомо невыполнимое дело.

– Тогда оставь меня, – Штрумпф чуть поерзал, поудобнее устраиваясь в постели. – Мне нужно подумать.

Недовольный Мухтель переборол преступное искушение, покинул палату и побежал к служебному лифту. На бегу он поправлял сбившийся колпак и пытался избавиться от сосущего беспокойства: что-то было не так, что-то могло случиться. Добежав, куда хотел, Мухтель нажал кнопку вызова и стал раскачиваться на пятках. Когда захрипели двери, он чуть не упал, ибо успел отклониться достаточно далеко, застигнутый страшной догадкой. Не обращая внимания на обманувшийся в ожиданиях подъемник, он бросился назад. В палате интенсивной терапии его ожидало ужасное зрелище: Штрумпф, успевший освободиться от электродов, иголок и мочеприемника, тяжелой трусцой, совершенно голый и беспомощно грузный, бегал вокруг кровати. Тяжелый живот колыхался в полном отчаянии, лицо посинело, дыхание с клокотанием вырывалось из приоткрытого рта.

– Стой! – Мухтель думал, что ахнул, но вместо этого крикнул кладбищенской вороной. – Что ты делаешь!…

Послушный Штрумпф немедленно сел на постель и начал заваливаться. Мухтель метнулся к дефибриллятору.

– Сюда! Сюда! – звал он, путаясь в аппаратуре.

Штрумпф кашлял, Штрумпф терял сознание.

Мухтель, видя, что дело плохо, плюнул на технику и решил действовать по старинке. В палате уже суетились разные люди, щелкая переключателями, наполняя шприцы, готовя клеммы, заряжая системы для внутривенного возрождения. Мухтель же, уподобившись гейше из недавно помянутого Штрумпфом кино, действительно оседлал бездыханное, расползшееся пузо и начал делать дыхание рот в рот. «Вот, не зарекайся», – подумал он, вспоминая галстук с колготками. Надув застывшие легкие, Мухтель сложил из кистей увесистую птицу и возложил на сердце Штрумпфа; птица стала энергично приседать, норовя переломать ребра. Тем временем подручные уже отводили мертвому руки, погружали в глубокие, похороненные под толстым слоем белого мяса, вены крупнокалиберные иголки; еще что-то делали, и неизвестно, что помогло, но Штрумпф ожил. По черному экрану побежал радостный и легкий зеленый змей; Мухтеля оттеснили, прицелились в Штрумпфа маской. Мухтель, отирая пот, слез на пол и отошел, наблюдая за реанимационным мероприятием.

Через два часа напряженных трудов пациент окреп достаточно, чтобы вступить в переговоры с лечащим врачом.

– Какая же ты скотина, – обратился к нему лечащий врач. – К тебе что – приставить персональный пост? Связать тебя? Ты хочешь меня под монастырь подвести?

– Брось, – слабо вымолвил Штрумпф. – Ты знаешь, зачем я это сделал.

– «Знаешь»! – передразнил его Мухтель и помолчал, напрасно стараясь погасить в себе любопытство. – Ну? – спросил он в конце концов, грубо и с наигранным равнодушием. – Какие успехи?

– Я почти схватил его, – Штрумпф порозовел от волнения. – Он выскользнул у меня из пальцев. Из-за тебя. Ты слишком поторопился меня оживить.

– Извини, – язвительно сказал Мухтель. Его сарказму не было границ. – Больше не повторится. Никакой искусственной вентиляции, перед смертью не надышишься. Ты лучше не томи, ты давай, описывай свое сокровище.

– Круглое, – беспомощно и виновато ответил Штрумпф. – Немножко мягонькое. Верткое. Вывернулось, будто в сито.

– Ну, так нечего пальцы делать на том-то свете, – наставительно сказал Мухтель. – Означает ли это, что ты не успокоишься на достигнутом?

В глазах Штрумпфа образовалось нечто такое, от чего ему стало неловко, как если бы он отдавил лапу верному псу. Мухтель увидел, что Штрумпф готов снести любое унижение, любую насмешку.

– Послушай, – вздохнул Мухтель. – Может быть, тебе хватит рауш-наркоза? После двух клинических смертей я ни за что не поручусь, я иду на безбожную авантюру. Если меня застанут за этим занятием, мне конец. Ты играешь на самых тонких струнах моей души. У меня нехорошее предчувствие. Если раньше я имел дело лишь с путешественниками, которых впору называть красными следопытами, то сегодня я ощущаю себя черным. А ты? Это богопротивные мысли.

– Дело не в названии, – нетерпеливо возразил Штрумпф. – Какая разница, как назваться? Помоги мне, и я сделаюсь твоим вернейшим сторонником. Ты знаешь мои возможности. Мне, может быть, удастся даже выхлопотать тебе специальное помещение под лабораторию.

Мухтель сломался.

– Мы будем эфирными следопытами, – он пошел на компромисс. – Проклятье! Я даже не могу дать тебе на подпись бумагу, чтобы ты расписался за ответственность.

Штрумпф не обратил на его слова никакого внимания.

– Рауш-наркоз не годится, – ответил он с нездоровой уверенностью. – Это не смерть. Дай мне еще побегать или введи какую-нибудь дрянь, от которой у тебя есть противоядие.

Мухтель отмахнулся от глупости:

– Никакой дряни не будет, – заверил он алчущего Штрумпфа. – Пожалуй, от наркоза я тоже откажусь. Гимнастика – вот лучшее средство для души и тела, ты был прав, хотя и действовал по наитию. Что ты предпочитаешь пару раз присесть или один раз отжаться?

План кампании захватил его быстро и легко.

Он оглянулся, устрашившись мысли, что кто-то слышит его слова. Но в отделении было пусто: сестра, понадеявшись на доктора, отлучилась, и ее место, отделенное от коек пластиковым экраном, пустовало. Мухтель настороженно присмотрелся к бессознательной старушке, которая снова сбросила с себя одеяло. Считая, что в отделении пусто, он имел в виду персонал, не заботясь об этой старушке, но в таком опасном предприятии важно все, и он даже приблизился к безнадежному, погибающему существу, склонился над ним и ковырнул ногтем дряблое веко.

– Бог забыл бабку, – подал голос со своей постели Штрумпф. – Не хочет прибрать, мучается человек.

– Да? – рассеянно отозвался тот. – А по мне, так он очень внимательный.

Мухтель вернулся к товарищу и постоял молча, разглядывая его исподлобья.

– Отжиматься надежнее будет, – робко предложил Штрумпф. – Я плохо отжимаюсь.

– Нет, – не согласился Мухтель. – Тебя придется переворачивать, ты застынешь ничком. Это очень тяжело. Знаешь, сколько в тебе весу? Лучше уж ты приседай, прямо на постели. Тогда упадешь на спину, и я успею все сделать.

– Хорошо, – послушно сказал Штрумпф.

– Ты уж не оплошай, – строго предупредил его лечащий врач, незаметно превратившийся в проводника. – Другого случая не будет. Ты не удочка, чтобы закидывать тебя по десять раз.

Он помог коллеге вторично выпутаться из проводов и шлангов – торопясь, но не забывая придавать видимость самочинного буйства, чтобы после, случись неприятность, списать событие на какой-нибудь скоротечный психоз, результат кислородного голодания мозга.

– Давай быстрее, – прошептал он, – пока не пришли.

Штрумпф с большим трудом присел на корточки, сделавшись похожим на огромную жабу. Ему было неудобно, мягкая постель пружинила.

– Я упаду, – пожаловался он.

– Я тебя подстрахую, – успокоил его Мухтель, нервничая. – Начинай, не затягивай.

Штрумпф осторожно выпрямился, на полпути, с полусогнутыми ногами, замер, присел, стал выпрямляться вновь. Глаза его округлились, он весь шатался, у него дрожали колени.

– Смелей, смелей, – прошипел Мухтель.

Коллега присел другой раз, третий. Четвертый ему не удался; видя, что история вот-вот повторится, провожатый повалил его на подушку и завис, выжидая, когда жизнь выскользнет из холодеющего рта. Сам того не замечая, Мухтель чуть занес руку, будто думал поймать увертливую душу в кулак. Но вдруг опомнился, схватил обмякшее запястье, принялся выщупывать пульс. Жила умерла. Тогда Мухтель привычно взгромоздился на тело, вернул усердную птицу – теперь настал ее черед приседать: жизнеутверждающими качками, в противовес гибельным приседаниям Штрумпфа. Время неслось, а Штрумпф все лежал, не подавая надежд. «Погибнет кора, – ужаснулся Мухтель. – Запущу сердце, а коры не будет. Хорошо, если глазами покажет. А если и глазами не получится?»

В это мгновение Штрумпф начал хрипеть.

– Ну же, сюда, ко мне, – взмолился товарищ, халат которого давно прилип к разгоряченной спине.

Штрумпфа разобрал кашель.

– Это… это… запретный плод! – простонал он. – Никак не дается; ни взять, ни рассмотреть! В нем страшная тайна, секрет жизни и смерти! Мне нужно обратно, пусти!…

– Нет уж, – отдуваясь, возразил Мухтель. – С меня достаточно. Мы спокойно осмыслим… этот опыт… попросим гипноз…

Но Штрумпф впал в буйство. Он стал метаться, сбивая на пол предметы, лежавшие на тумбочке; зацепил стойку с раствором, ударил Мухтеля по лицу. Тот отпрянул, и Штрумпф воспользовался моментом: проворно перевернулся на живот, уперся кулаками в матрац и попытался отжаться. Мухтель обхватил его, беря в зажим, но было поздно, тот вновь хрипел, улетая за таинственным плодом. Мухтелю стоило колоссальных трудов вернуть его на спину. Лицо следопыта почернело, зрачки закатились, словно спрашивали у темечка, долго ли им томиться в неизвестности.

– Ах ты, чтоб тебя, – просипел Мухтель, вытирая лицо рукавом, но – свое, а не штрумпфово.

– Чтоб меня… верно, – из уст Штрумпфа вдруг вывалились связные слова. – Чтоб… меня… уцепил… взял… Оно у меня… получилось… Это… знаешь что? Посмотри… в горсти… надо же… загробная тайна…

Отзываясь на слабое движение, Мухтель покосился на правую руку следопыта. В ней что-то было. Прервав массаж, он поднял кисть и скривился:

– Что ты такое говоришь! Это же яблоко! Ты все тут перевернул, это гостинец из твоей передачи. Неужели забыл? Яблочков! яблочков тебе принесли райских, вон раскатились… Ты, должно быть, яблочко прихватил и не заметил…

Но Штрумпф уже успел замолчать навсегда.

– Ничего в нем нет запретного, – пробовал пошутить Мухтель. – В передачах разрешается…

Пальцы разжались. Маленькое, зеленое, и наверняка кислое яблоко выпало и побежало прятаться под соседнюю кровать. Там оно остановилось, неподалеку от других яблок.

© май 2003