Текст книги "Деревянные лошадки Апокалипсиса (сборник)"

7

Пять пар глаз, изучавших Карпа, казались ему страшнее сотни ножей. Не жив, не мертв он забился в угол на заднем сиденье, и ровное бормотание мотора лилось ему в уши. Чибис, завершив краткий рассказ {Карп настолько пришел в себя, что смог дать кое-какие показания}, приобнял беднягу за плечи.

– Думаю, что наш скромник даст фору любому, – подытожил он. – Возможно, нам выпала большая удача. С одной стороны – безобиднейший парень, а с другой, попадись ему какой гад – кишки выпустит. Тут вам и чувство меры, и неумолимая строгость возмездия. Такой не станет палить когда не надо, – и Чибис с ненавистью уставился на Шишака. Тот, вспоминая социально благополучного Воропаева, поскучнел. В последнее время Шишак вел себя более сдержанно и осмотрительно.

Топлеников кашлянул.

– Что ж, – молвил он дружелюбно. – Золотая середина – это никогда не помешает. Некоторым из нас часто недостает вдумчивости, здравомыслия… Мне представляется разумным доукомплектование группы за счет представителя интеллигенции.

– Рабочего класса, – поправил Чибис, грозя Топленикову пальцем.

– Ну разумеется, – согласился тот. – Я понимаю.

– А вот я не уверен в разумности подобного выбора, – заявил Казуар. – Поступок этого молодого человека видится мне довольно подозрительным. Я склонен считать, что ни о какой уравновешенности в данном случае говорить нельзя. Мы имеем дело с заурядной утратой самоконтроля, граничащей с реактивным психозом. Отсюда следует, что, во-первых, вне непосредственной угрозы себе лично кандидат может отказаться от карательно-профилактических действий. Во-вторых, в случае нервного срыва он способен нанести прямой урон самой бригаде – не меньше, замечу, чем пусть не идеальный, но все-таки предсказуемый его предшественник. И еще…

– И еще в третьих, – перебил его Чибис. – В третьих – решения здесь принимаю я. А я решил. Предлагаю принять к сведению: новый боец будет официально утвержден в должности и приведен к присяге в ближайшие часы. Есть и другое решение – оно касается лично вас, доктор. Вы по-прежнему находитесь в отвратительной боевой форме и несмотря на это продолжаете болтать языком. Лечь!

Казуар пошел пятнами, но возразить не посмел. Протиснувшись между креслами, он осторожно улегся на слабо вибрирующий пол.

– Отжаться!

Топлеников деликатно отвернулся. Казуар представил, о чем и как думает сейчас коллега, и ему стало гораздо хуже.

– Лечь!

Дина следила за экзекуцией с непроницаемым лицом, воображая себя грозной Черной Королевой, вершащей суд. Корона впорхнула из одного боевика, атомный лучемет – из второго, бронежилет – из реальности. В ушах ее бренчали цепи, кастеты и пряжки шипастых ремней – все громче и громче, сливаясь с призрачным кандальным звоном готических замков. А Зоя Наумовна восседала с важным видом, не делая никаких попыток подвергнуть события осмыслению. Она немножко жалела Казуара, но тут же и радовалась его очевидной беспомощности. Она с гордостью подумала, что лишь ей одной повезло любоваться наказанием доктора, тогда как многочисленные ее подруги могли о подобном только мечтать, томясь в долгих очередях за номерком.

– Продолжать в том же духе, – распорядился Чибис, и, по мере того как Казуар в поте лица трудился на полу, Карп знакомился с устройством броневика. Чибис был вдохновенным учителем.

– Двадцать пулеметов, – басил он, сдвигая брови и не думая, стоит ли Карпу вникать во все эти вещи. – По пять бортовых, пять носовых и пять хвостовых. Восемь огнеметов с автоматической наводкой, настройкой дальности и плотности огня. Десять слоев брони! – похвалялся Чибис, словно речь шла о его собственной шкуре. – Выдержит ядерный удар. Стекла – сорок степеней защиты. Система кондиционирования… система задраивания дверей… система пожаротушения… базука хвостовая… базука носовая… лазерная пушка, – Чибис обеими руками взялся за свисавшую с потолка рукоять. Орудие сильно смахивало на перископ. – Радиус поражения – пятнадцать километров, и пусть это будут километры бетона – без разницы, пробьет. Разрежет, как хлеб. Посредством вращения поражает также цели на сто метров в высоту и сто метров в глубину. В небесах, на земле и на море, – он получал неподдельное удовольствие от соседства с носителями боевой мощи. Чибис еще долго распространялся о достоинствах сверхмашины, напрочь позабыв о Казуаре, который тем временем перестал отжиматься и тихо выжидал, лежа на животе. Карп переводил взгляд с одного механизма на другой. Ему определенно нравился броневик. В нем можно было спрятаться.

Вскоре экипаж остановился возле небольшого кафе. Время стояло обеденное. Дневное патрулирование прошло без единого выстрела, и это замышлялось специально, в целях усиления эффекта непредсказуемости и общего иррационализма. Как совершенно верно полагали теоретики возмездия, неизвестность порождает страх и трепет.

– Перекусим, – деловито объявил Чибис и повернулся к Карпу. – Пошли, земляк, поешь.

Карп вжался в сиденье.

– Аппетита нет, – сдавленно произнес он. – У меня шок.

Казуар собрался было что-то сказать насчет реакции на стресс, но передумал, вспомнив, что все еще лежит на полу.

– Тогда сиди здесь и осваивайся, – разрешил Чибис. – Только не трогай ничего.

Двери плавно отъехали, и ликвидаторы друг за дружкой сошли на солнечный асфальт. Первым вышел очнувшийся от размышлений Топлеников, думавший до того о своих экскрементах. Казуара Чибис как бы не замечал, ничего ему не говорил, и он вышел последним. Зоя Наумовна попыталась снять жаркий бронежилет, Чибис сделал ей замечание. Он на секунду задержался и постучал по кабине.

– Петя! – позвал он. – Хорош париться, давай с нами.

Водитель Петя, молчаливый и равнодушный мужик, которому было все равно, что водить – броневик или скорую помощь, повозился пальцами в грязнющей, несмотря на никелированный блеск вокруг, тряпке и покинул кабину. Держась чуть поодаль, он последовал за командой, и вскорости все скрылись в кафе, откуда мгновением позже валом повалил народ. Карп остался один. Действия, которые он предпринял, совершались помимо его сознания и воли. Мыслями Карп оставался с бригадой – анализировал, прикидывал, сомневался, тревожился. С одной стороны, отгородиться от мира неслыханными правами и возможностями было чрезвычайно заманчиво. В потаенных мечтах Карп не однажды воображал себя в числе юрких, бесшумных фигур типа ниндзя. Но мечты оставались мечтами, а здесь царствовала враждебная реальность. Мороз сковывал кожу при мысли о самой возможности познания реального Карпова «я» скупыми на чувства карателями. Между тем руки Карпа делали свое дело. Спору нет, броневик был идеальным местом для пряток. Манипулируя кнопками и рычагами, продолжая думать о своем, Карп наглухо задраил все до единого входы и выходы, включая и тот, что вел в кабину. Чибис, покидая машину, запер двери снаружи, но теперь его ключа было недостаточно. Глядя перед собой невидящим взором и шевеля губами, Карп поковырялся тут и там, сумел сместить одно из сидений и не без труда забился под него, где и затих. Его бил легкий озноб. Ему почудилось, что он находился в таком положении всего несколько секунд, тогда как рыцари правопорядка уже успели скушать и первое, и второе, и третье, и даже четвертое. Сытый Чибис в отменном настроении приблизился к броневику и попытался войти. Когда третья попытка закончилась ничем, он, насторожившейся уже после первой, отскочил от дверей и гаркнул:

– Всем в укрытие!

Броневик был устроен так, что несмотря на непрошибаемость, внутри все было прекрасно слышно. До Карпа донесся удаляющийся топот. Карп, словно только что обнаружил содеянное, потрогал прочные стены и перегородки, толкнул, надавил. Он понял, что пропал. Разоблачение казалось неминуемым, даже если ему повезет уцелеть. Повезет ли? Еще вопрос, есть ли в этом везение. Карп с отрешенным видом посмотрел в окно. Видимый мир будто вымер. С тупой деловитостью прошлепал куда-то голубь. Солнечный свет щедро заливал кафе-одноэтажку, но стекла темнели не по-доброму. В мозгу Карпа проплывали образы: вот змеиный лик Казуара бледным маяком грозит из-за плеча командира. Вот коммунальная Зоя Наумовна, в присутствии которой неизвестно почему стыдно посетить сортир. Вот Шишак, молочный брат питекантропов, нагнавших на Карпа пещерный ужас в участке. Аккуратный колченогий юрист-поганка, которому в жизни не понять, как хорошо и покойно может спаться в любимом сундуке. И, разумеется, Дина – символ садистической женственности. Она о ком-то напоминала, но о ком? возможно, ту самую? нет, не разобрать – настолько прочно был вытеснен недавно любимый объект.

«Один так один» – пронеслось в голове, и сразу стало легко и пусто. Краем глаза Карп уловил быстрое движение справа: черная тень – конечно же, c дурными намерениями – метнулась прочь. Он автоматически нажал на спуск, и, не удерживая пляшущую рукоять, окатил окрестности дугою пуль. Две из них изменили лицо отважного Чибиса до полной неопознаваемости. А Карп даже не понял, в кого попал, ему были видны одни только раскинутые ноги в грубых армейских ботинках и кусочек бесполезного бронежилета. Карп отшатнулся от пулемета и без сил опустился на пол. Будущее, и без того бледненькое и чуть теплое, теперь не сулило ничего сколько-то интересного и вскоре приказало долго жить. Карп прислушался к своим еле теплившимся желаниям: осталось, как и можно было ожидать, одно основное. Прятки не удались, но одиночество – пусть временное, пусть не окончательное, но максимально в этом мире достижимое – еще могло осуществиться. Вскользь подумалось о Всевышнем – довольно-таки безразлично. Всепоглощающий любящий Господь, для которого жаль самости – съест, исполненный чувств.

Запуская лазерную пушку, Карп не очень-то помнил объяснения Чибиса, но все у него получилось хорошо. На крыше что-то облегченно щелкнуло, и миниатюрное устройство задергалось наподобие машинки для поливки газонов. Тончайший луч описывал круги и синусоиды, разрезая все в радиусе пятнадцати километров вокруг и на сто метров над и под землей. Он рисовал затейливые фигуры, доставая пассажиров метро и лифтов, заводские трубы и канализационные стоки, кошек и голубей, высотные новостройки и заболоченные подвалы. С высочайшей долей вероятности он разыскал в неведомых пределах ту единственную и неповторимую, что даже не удосужилась запомнить Карпа в лицо и, не моргнув глазом, не слушая ничего, отправила в гнуснейший гадюшник, – в котором, кстати, тоже перестали мычать, визжать, протоколировать и пить водку, а вместо этого теперь лежали в самых разных позах, разъятые на две, три, четыре и более части.

Стекла в витринах дружно лопнули и осели, взрываясь тяжелым звоном. Мир вокруг разразился гудками, свистом и далекими криками. Тут же подключились взрывы: рвалось везде, высоко в небо взмывали обломки чего-то, и что-то время от времени изрыгало жаркие столбы дыма, пара и огня. Невесть откуда прямо в стекла броневика ударила струя кипятка. С тихим шипением, плюясь голубыми искрами, опадали и свивались в кольца разрезанные провода.

Собственно, участие Карпа во всем этом уже не требовалось. Карп вернулся под сиденье. Происходящее порождало в нем как ужас, так и ледяное спокойствие. Он вовсе не собирался мстить этому миру, не держал на него особого зла, он просто защищался, но логики в случившемся не видел – что-то явно было не так, не вполне связано воедино, не до конца понятно. Но стихия, хочешь не хочешь, гуляла, не зная преград, и Карп прекратил выискивать странности и несообразности. Покой, полный рева и грохота, снизошел к нему и увлек куда-то далеко, где набиралась сил тишина.

8

Тайное не всегда становится явным. Поэтому общество, как бы не было устроено, не любит тайны и склонно наказывать стремящихся от него спрятаться.

Карпа нашли, когда он выдал свое присутствие неприятным запахом. В отделение милиции обратилась женщина и пожаловалась, что в шкафу, который она несколько дней назад заперла и с тех пор ни разу не отпирала, сегодня утром она нашла труп молодого мужчины и представления не имеет, кто бы это мог быть. Следствие достаточно быстро установило личность погибшего. Лица, которые следствие вели, заключили, что жилец сверху, движимый неясными побуждениями, проник в шкаф заявительницы и там, приведя себя в состояние опьянения суррогатом алкоголя, уснул. Хозяйка же, не ведая ни о чем, повернула, воротясь домой, ключ, и сделала это машинально, без злого умысла. В результате непрошеный визитер задохнулся, не просыпаясь.

Поднялись наверх. Погибший, как выяснилось, вел крайне замкнутый образ жизни. В большом старинном сундуке, превращенном зачем-то в постель, нашли стопку исписанных листов. Оказалось, что покойный баловался разработкой новых принципов устройства общества. Выглядело это нескладно и неосуществимо. Ярким примером агрессивной позиции автора являлись фантазии на тему некой боевой группы, подчиненной Губернатору и вершащей самосуд прямо на улицах города, действуя при этом весьма жестоко и неразборчиво. Писавший все эти нелепицы излагал свои взгляды то в форме научного трактата, то – низкопробного бульварного боевика, ведя повествование в основном от третьего лица, но иногда срываясь и на первое, и даже на второе, встревая в сюжет, а также отождествляя себя с вымышленными персонажами.

Ситуация оставляла чувство гадливости. Карпа, досконально изучив его потайную жизнь, отправили, как и положено, в судебно-медицинский морг.

Там учинили еще одну проверку: не спрятаны ли какие тайны внутри самого погибшего. Циркулярной пилой ему вскрыли череп, извлекли мозг и мелко его нарезали цельнометаллическим тесаком. Потом распороли от горла до пупа, вынули все, что увидели, разложили и подвергли анализу. Запустив руку в грудную полость, вышли ею в рот через глотку и выдрали язык с гортанью: органокомплекс. В итоге ничего серьезного не нашли, хлебнули спирта, зашили сапожной иглой, а череп набили трусами Карпа и скрыли содеянное, приладив на место отпиленный кусок черепушки.

Больше у общества дел к Карпу не было, и его спрятали навсегда – вовсе, между прочим, не желая именно прятать. Он оказался сокрыт там, где и многие другие, и очень надежно – так, как и не мечтал никогда в истекшей жизни. Но обществу вряд ли можно поставить это в заслугу, ибо ищущий да обрящет, а Карпа никто особенно не искал.

(c) май-сентябрь 1996

Вечернее замужество Греты Гансель
Быль

Грета Гансель – так стояло в ее поддельном паспорте, стоившем бешеных денег.

Грета следила, как Слава, розовея по цвету вина от радости за себя и за то, что все выходит так славно и гладко, наполняет ее фужер. Вино-квадрат, шашнацать сахеру на шашнацать спирту, попирало геометрию: оно, заключенное в округлую емкость, естественно и легко претворялось в багровую ленту и расплывалось от удовольствия в конечном, пузатом сосуде, где обмирало.

– Достаточно, – лукаво улыбнулась Грета.

– Доверху, до краев, – заспешил Слава. В его нарочито непререкаемом тоне обозначился суетливый страх.

Грета вздохнула:

– Ты не понял. Вообще достаточно, я больше не буду пить.

Слава подался назад и театрально застыл: одна рука с початой бутылкой, другая – с пустой ладонью, распахнутой укоризненно.

– Как! – огорченно выкрикнул Слава, переборщил и пустил петуха. – Грета Батьковна, так не годится! Не порти обедню, окажи милость!

Делая, как делает напористый танк, когда он ломает несерьезные гражданские баррикады и вминает в землю жалкие надолбы, Слава рухнул на колени, пополз под стол, намереваясь облобызать, обсосать, а то и укусить замшевую туфельку, которая, животным мышиным чувством угадав неизбежное, быстро отпрянула и подобралась.

– Нет, – сочувственно повторила Грета. – Я буду пьяная.

– И отлично! – донеслось из-под стола. Грета подняла скатерть, заглянула на голос. Туфелька ожила и толкнула Славу в лоб.

– Мне нельзя, – на сей раз Грета заговорила с нажимом. Тон ее сделался деревянным, напряженно-безразличным. – У меня была травма мозгов, очень тяжелая. Со мной случаются припадки.

Славина голова, простучав о столешницу, вынырнула наружу. Лицо Славы оставалось лицом ангела, но ангела, уже начавшего движение вниз, в самобытную бездну.

– Что же ты не сказала, – Слава, пряча глаза, прикурил от свечного пламени, купавшегося в жиру. – Я бы и начинать не начал.

Грета отвела прядь богатых волос, нацепила очки, снятые получасом раньше. Она не ответила и строго взирала на кавалера, который внимательно рассматривал скатерть. В одной руке, не так давно блиставшей урезонивающим жестом, выветривалась сигарета; вторая, приютившая бутылку, с напускным интересом повертывала пустой фужер.

– И какие же у тебя припадки? – спросил Слава вяло, что-то прикидывая в уме.

– Ссусь, – улыбнулась Грета.

– Угу, – Слава вежливо вскинул брови.

Жемчужная и сладкая улыбка Греты стала отталкивающей.

– Не сразу, в конце. Сначала я истошно кричу, мне в стенку стучат, а однажды колотили в дверь, но я этого не помню, мне мама рассказывает. Потом падаю и бьюсь обо все, мне сразу же ложку суют в зубы, чтобы не откусила язык. Один раз его булавкой пришпилили к воротнику…

– Что – булавкой? – автоматически переспросил Слава.

– Язык. Он западает, можно задохнуться.

Прощание получилось стремительным, оно заняло секунды. Только что Грета делилась со Славой бесславными подробностями падучей; считанные мгновения истекли с того момента, как она всунула лодочку ступни во вторую туфлю, ранее приснятую и качавшуюся на носке – так многие женщины, когда им особенно хорошо и свободно, высвобождают пятку из чопорного вместилища, покачивая туфлей и готовые, пятке своей подобно, выходить из границ; Грета почти разулась, и вот, туфля на месте, и следующий кадр: вроде бы она, Грета, суетится в прихожей, но, может быть, этого не было, или состоялось без осознания и не запомнилось, приложившись к едва родившимся мифам – вот что случилось с этим событием, так. Кадр оказался двадцать пятым. Полнометражное кино продолжилось на улице. Там шел вполне кинематографический дождь, заунывное экзистенциальное водоизлияние из коллекции парижских младореалистов, молодых львов – давно уже выцветших и пуще прежнего черно-белых.

Грета зацокала каблуками, спеша к себе и стараясь не думать о пылающих славиных щеках, в которых под конец испеклось нечто несвежее, вызывавшее брезгливость и, казалось, давно там бывшее, спрятанное до времени. Вечное, тоскливое узнавание старого. Грета густо, по-рабочему, закашлялась, отхаркнула слюну. Мокрая насквозь, она успела разжалобить и осадить полупустой автобус. Грета села против двух молодцов, бритых налысо, сосавших пиво. Она огладила себя, чуть развела ноги, спрятала очки в сумочку. Жеребцы переглянулись, пакостно гыкнули; Грета со вздохом отвернулась и стала смотреть в запотевшее окно. Ей показалось, будто ее щеки тоже горят, заразившись от славиных, но лед ладони, пробуя жар, натолкнулся на встречный лед.

– Девушка, как тебя зовут, – прыснул некто из бритых.

– Девушка, мы хорошие, – гоготнул, может быть, он же.

Грета покачала головой.

– Ой, мальчишки, ой, мальчишки!..

С побитым видом она улыбнулась, предполагая сойти за незнакомку, недоступную лишь по краткости путешествия, но в прочем – податливую, готовую к сумасбродству, покорную силе. С этой сложной актерской задачей она не справилась: что-то неуместное промелькнуло в ее лице, от чего попутчики вдруг замолчали. Они не понимали, в чем дело, ибо не особенно блистали в разного рода пониманиях и прозрениях; господствующее звериное начало предостерегло их от вторжения в порченый мир пассажирки. Грета сообразила, что выдала себя; гнусный чужак, владевший строем ее существования, проявил себя беззвучным ропотом, неуловимой гримасой. Она встала и вышла остановкой раньше, ее не окликнули, не отпустили вдогонку гадость, не спросили у девушки, куда же она, да почему так скоро – висело настороженное молчание, которое было хуже любого жлобства.

Она побежала по бульвару, почти опустевшему; случайный прохожий, руки в карманы, прошел мимо нее, не взглянув; за ним – сутулая женщина с удивленным лицом, чуть припадавшая на левую ногу. Черная, как головешка, собачница с черной же собачонкой бегом пересекли ей путь и слились с подворотней; дождь усилился, вечер улегся в грубую вату туч. Подбираясь и поджимаясь, слизывая с губ капли, Грета доковыляла (у нее обломился каблук) до пятиэтажного строения. Неустановленные лица с бранными именами оставили на стенах дома печатные непечатные росписи, перемешав их с рисунками детородных органов, воспевавших, казалось, детоубийство, да прибавив еще автопортреты-рожицы, сотворенные по наитию от ядреного клея: все это выглядело убедительными аргументами в защиту абортов. Грета влетела в прихожую. Она, хоть и промокла до нитки, разделась не сразу: прежде, чем сделать это, она, как обычно, обошла свое тесное, неприбранное жилище – сущее лежбище, как определяла сама Грета; нора, где зализывают раны. Обходя помещение, она прятала зеркала. На каждом зеркале, от высокого и мутного трюмо в прихожей, с которого давным-давно спилили резное украшение, бесстыжую глазастую сову, и до самых маленьких, настольных и карманных зеркал, была закреплена шторка – где лоскуток, где траурное полотнище. Такие порядки Грета завела лет десять назад, когда в ней что-то лопнуло, давая выход безжалостным веществам желания, и она, наконец, в достаточной мере возненавидела свое отражение.

Когда зеркала ослепли, Грета вошла в ванную; стянула, ежась, отяжелевшее платье, расстегнула и отшвырнула лифчик с плотными чашечками-обманками, снял трусы, стараясь без нужды не дотрагиваться до сморщенного бурого члена. Грета продрог, мошонка сократилась под орех; от пупка сбегала колючая дорожка: мужской растительный тракт, который еще вчера был выкошен безопасной бритвой, но сегодня уже пустил молодые побеги. Отшвырнув ногой раскисающее белье, Грета, полный грации, переступил через бортик ванны, встал под душ. При этом он избегал смотреть вниз, почитая за лучшее расправить на пальцах под струями пышную гриву, которой завидовали подружки; запрокинуть лицо. Вода обнимала Грету – та же субстанция, что и уличный ливень, с незначительным изменением качества, но эта малость меняла все. Так и Грета, лишенный положенного ей по строю души, обремененный чуждым анатомическим качеством, сеял вокруг себя мертвящее отчуждение, холод, напрасно мечтая раздаривать радость. Согреваясь, он закипал душой, ей вспоминался Слава – очередной, ничем не отличающийся от остальных слав, считать которых Грета сбился, но от того не менее привлекательный и желанный. Прежние свидания, беспорядочная холостая пальба завершались столь же позорно; Грета, едва в общении наступал перелом, сбегал – ненавидя себя, ненавидя кавалера, он всякий раз выдумывал новую унизительную отговорку; чем гаже он выглядел в глазах визави, тем слаще казалось бесчестие. Не находя возможности как-то иначе подчиниться – а именно подчинения требовало его женское естество – Грета довольствовался тем, что распластывался морально, преобразуя страдательную роль самки в жесточайший душевный мазохизм. Ожесточенно растирая себя ладонями, ребром одной из них Грета скользнул себе в выемку меж ягодиц; не задумываясь, привычно, отщипнул кусок мыла и затолкал его в задний проход. Ненужный пенис напрягся, Грета выгнулся, выдавливая стон; такие вещи не приносили ему полноценного удовольствия, его мутило от самовлюбленных геев – довольных, гордых извращенной гордостью. Ему хотелось еще одной иллюзии, имитации постороннего проникновения.

– Они видят во мне сосуд для низменного употребления, – начал напевать, а скорее, декламировать нараспев, Грета. Он никогда не пел, когда мылся; вместо пения Грета взял себе в правило беседовать с небесами. – А до высокого им дела нет. Они брезгуют мной. Мои уста на замке. Любовь ко внешним… концам, – он с горечью усмехнулся, – и небрежение внутренними… началами…

Наедине с собой начитанный Грета изъяснялся высокопарным слогом с истерическими нотками неудовлетворенной женщины. Злословил, меняя мыло, низший мир, в котором великое Андрогинное Слово было предельно унижено и оскорблено материей.

– Звероферма… Им не важна… их не волнует горлица-душа… в телесном плену… Им хочется мяса… Решено, они получат мясо… Солдатика… найду себе солдатика… Мясной дозор. Пойду в мясное ночное, как вокзальная блядь… В дневное, вечернее… Позор дозора…

Уродливый отросток, низкая выходка божественных сил, забавлявшихся Гретой в утробе, напрягся сильнее и дрогнул, ведя себя независимо и своенравно, ломая Грете всякое удовольствие от иллюзий. Гретиных денег, оставшихся после размена квартиры, хватило на дамский паспорт, но не хватило на скальпель. Доктор, смотревший его, бил по плечу, обещал с панибратской грубостью: «Не унывай! Прорубим влагалище, отпилим яйца…". Грета ушел от него, как оплеванный. Он видел, как поскучнел доктор, когда ему прямо признались, что нечем платить. Шутки кончились. Да, господа, с шутками – всё. Вам нужен ангел? Вам незачем ангел, Грета знает – иначе зачем же вы моете хер, когда вынимаете его из ангела? Чудовища! Вам, жеребцам, не до живописи, вы только слизываете масляные краски!

Мучения ради Грета позволил себе почувствовать, что ему хочется извиваться. Он не задумываясь, пойди на пользу такой отчаянный жест, разодрал бы на себе кожу, переступил через нее, как он только что перешагивал через белье – посторонний покров, который не возбуждает при расставании ни сожаления, ни даже чувства сопричастности. Он, не колеблясь, поменялся бы судьбами со счастливой глистой, способной к беспроблемному партеногенезу. Он видел себя участником античного Сатирикона, выступая в виде двуполого оракула, из-за которого препираются агрессивные гладиаторы. Разведя руки, как крылья, он расправлял на себе воображаемую фату, недосягаемую моргану, тогда как на задворках сознания сызнова запламенела досада и разгорелось желание мстить: решено. Он им докажет, она им создаст так называемый прецедент. Она, уловленная в сачок чужой оболочки, получит свое и даст понять, что умеет утолить безудержное влечение не хуже, чем это делает заматерелая куртизанка. Грета завернул кран и сам, в свою очередь, завернулся в банный халат, на звериный манер встряхнул промытой шевелюрой. Он вышел в кухню, распахнул холодильник. В морозильном отделении застыла говяжья глыба, горбатый кус вырезки, ледяной камень будущего преткновения и соблазна – в таких категориях мыслило андрогинное существо, беспощадно причисленное к презренному и вожделенному роду мужчин. Какое-то время простояв над филе, Грета бережно принял его в руки, отнес в мойку и выпустил теплую воду. Струя получилась слишком горячей; багровое возвышение, угодившее спинкой под водопад, моментально побледнело и сделалось серым; особенной роли это не играло, но Грета разбавил струю, полюбовался результатом и отступил. В ожидании разморозки он проследовал в жилую комнату, включил телевизор и скорбно, с отвращением, воззрился на подходившее к концу шоу известного трансвестита. Народный артист попеременно изображал звезд отечественной эстрады, выступая в разнообразных платьях и париках. Напевая, трансвестит полизал соски балерунов, потрогал их гениталии, поцеловал зрителей, посидел на руках у какого-то радостного поклонника, морского офицера. Выступление завершилось ликующей песней, в которой на случай, если кто чего не понял, пелось от имени самих зрителей и подводился итог зрительского восприятия: «Нет, мы не зря пришли сюда!» «Так и до полного счастья недалеко, – ответно подумал Грета. – Кто он, этот урод? Обычное, порочное травести – именно так, не смешанного, но среднего рода? Удачливый гомосек? Вроде того моего знакомого, потасканного и томного субъекта, чье юношеское шило в заду стараниями случайных знакомых давно превратилось в спираль? Может быть, он – нормальный транссексуал со счастливым билетом? впрочем, как посмотреть. Ни за какие бы деньги, ни за какие коврижки…»

Негодующий Грета вернулся к мойке; кусок мяса оттаял достаточно, чтобы над ним удалось проделать задуманные манипуляции. Грета подвел под мясо ладонь, подставил вторую; перевернул со шлепком, исследовал тонкую фасциальную пленку. «Фасциями внутрь», – определил Грета, свернул говядину в рулет, всунул палец и несколько раз подвигал им взад и вперед. Палец скользил легко, не задерживаясь. Вооружившись туповатым (нет в доме мужчины, тот бы давно наточил) ножом, Грета высунул язык и аккуратно надрезал кусок справа и слева; отошел, критически полюбовался хирургическими карманами, остался доволен, взял глубже, пока не образовались две прорези, в которые Грета продел заранее приготовленный ремень. Приняв оба конца, он поднял изделие, и оно повисло: еще не завершенное, но уже обнадеживающее произведение пластического искусства.

«Не натекло бы с этого антрекота, – встревожился Грета и похвалил себя за предусмотрительно купленные прокладки – Неплохо, конечно, из ребра приготовить, но я же не Создатель, я только подобие. У меня, по правде сказать, тоже штучная выделка. Штучка выделывается. Ребро никуда не годится».

Думая, как лучше назвать изделие – суппозиторием, протезом или же бандажом – он положил говядину на разделочную доску, выдвинул ящик, вынул операционную иглу с уже продернутым кетгутом. Но шить не стал: ему пришло в голову, что нужно дождаться окончательной разморозки – в противном случае вероятно непредусмотренное увеличение полости, престарелая дряблость. «Заверну потуже, как голубец», – постановил Грета. Он сделал еще один перерыв, подошел к окну. Дождь перестал, ветер унялся. Тучи отъехали на восток; закат был чист и обещал погожее завтра. Грета пробарабанил пальцами по стеклу, как будто дробь могла помочь ему с выбором часа. «Вечером, разумеется – что тут гадать? Отожму, промокну… хорошо бы чем-нибудь спрыснуть. Черт его знает, чем – не духами же, и не рассолом селедочным, получится не рыба и не мясо, – Грета хихикнул. – Лучшее – враг хорошего, а потому останемся при своих. Как есть. Как еть», – непотребные каламбуры налезали друг на дружку, суетились, поторапливались.

Он прилег, не разбирая постели; сна не было. Перед глазами маячил Слава анфас, превратившийся в собственный фоторобот. Забавляясь, Грета начал приделывать к нему запорожские усы, брить налысо, приумножать бородой, уродовать шрамами, лишать отпущенного Богом рассудка через понижение лба; наделять звероподобными чертами, порочными склонностями – тем, что клал ему под глаза изобличающие тени; обременял бородавками и родимыми пятнами; вытягивал в рыло, расплющивал в блин. Мозговой кинопроектор убаюкивающе стрекотал; калейдоскопические образы сливались в гнусную ленту, где время от времени выплывало собственное лицо Греты, сподобившееся урвать толику безобразия от предшествующего и толику – от следующего лика; километровая галерея гримасничала, грозила, насмехалась и надмевалась. Грета раскинул ноги, разбросал руки; протяжно, с прихрапом, вздохнул: он спал. С настольного зеркальца сползла тряпочка-шторка, и в ней отразилась половина гретиного лица – приспущенное веко, из-под которого выбивалась наливная полоска яблока; девичья ноздря, раздувавшаяся и опадавшая по-мужицки; кармашек хищного рта: волчий угол с бусинкой слюны; перелетная муха – но уже не вполне отраженная, а живая, бездумная. Стремясь в зазеркалье, она пренебрегла явью и старательно исследовала непроницаемое стекло, не понимая разницы между реальностью и подделкой – вот почему пострадало отражение, тогда как прообраз сохранился незапятнанным.