Текст книги "Деревянные лошадки Апокалипсиса (сборник)"

Августин

Августин фон Проттнов был человек безобидный, хоть и похожий на змею: тонкие губы, золотые очки, выбритое треугольное лицо, длинные руки плюс вицмундир, неизбежно усугублявший мысли о пресмыкании. Его родители, склонные к мистицизму и сильно увлекшиеся отысканием разнообразных значений и смыслов, нарекли его этим выспренным именем после того, как вычитали где-то про умеренность Августинов и склонность их к дипломатии. Они были сами удивлены, когда эти домыслы полностью подтвердились. Августин пошел по дипломатической линии, причем довольно успешно – очень скоро он очутился в Петербурге, в недавно перестроенном германском посольстве близ Исаакиевского собора.

Августин прибыл в Александровский дворец Царского Села на рождественскую елку «второй очереди». Так назывались елки для охраны и прислуги. Атташе так и не смог решить про себя, считать ли оскорбительным для дипломата подобное приглашение. С одной стороны, доступ на елку семейную, «первой очереди», ему был заведомо закрыт. С другой, могли бы и вовсе не звать – должно быть, новое поветрие, соображал Августин. Его утешало присутствие и других иностранных гостей. Правда, они были такими же мелкими сошками, но всё не один. Да и позвали, собственно говоря, не лично Августина. Приглашение адресовали посольству вообще, имея намерение уважить и обласкать второстепенных сотрудников. Дело Августина было маленькое. Его отрядили, вписали имя в декоративный и явно условный билет, и он беспрекословно подчинился. Попал, понятная история, во вьюгу, метель, пургу; он путался в этих словах, не понимая многообразия; продрог до костей, благо до них было близко при его худобе, по неизбежности припомнил медведей с волками и в настроение пришел далекое от праздничного – да и собственно Рождество уже миновало.

Сейчас Августин согрелся и чуть оттаял душой. Атташе поначалу боялся какой-нибудь русской дикости, будучи наслышан о том, как охмелевший великий князь вошел однажды во вкус и саблей снес голову своей белоснежной борзой. Обстановка, однако, представилась исключительно благостной, и даже почудилось Августину, будто он перенесся в уютную альпийскую или еще какую деревушку на чинной родине.

Не будучи ни с кем знаком лично, он держался особняком, хотя многих признал. В зале, где готовилось представление, должны были погасить огни, и Августин собирался занять обозначенное место в четвертом ряду. Он размягченно прислушивался к мелодии: императрица Александра Федоровна уж положила по заведенному обычаю под елку шкатулку, которая безумолчно наигрывала «милого Августина». Немцу, тем более тезке, приличествовало растрогаться, и Августин был рад, что это получалось искренне. Он озирался, вокруг было много детей девочек в пышных платьях, мальчиков в матросках. Решив не ждать до последнего, он все же сел и доброжелательно глянул на соседа слева, статского советника. Тот ответил дежурной улыбкой. Августин раскрыл программу с перечислением исполнителей и ролей. Чешскую сказку, которую представляли дети, он случайно знал. Это была история о девочке Морушке и двенадцати месяцах. Злая мачеха послала Морушку за фиалками, ягодами, да яблоками в январе. Морушка повстречалась в лесу со всеми месяцами сразу, умилостивила их и получила истребованное. Что же до мачехи с ее дочкой, их дело кончилось скверно.

«Мачеха, – читал Августин. – Ее императорское высочество Ольга. Морушка: Ее императорское высочество Анастасия». Старшая и младшая, помнил он. Но прочих актеров не знал, остальные роли достались детям прислуги. Впрочем, был вписан царевич. Дотошный атташе рассудил, что двух других сестер не включили умышленно, дабы явить простор самовыражению низшему; тех же, которые числились, привлекли для сообщения действию веса.

Августин погрузился в названия месяцев, звучавшие непривычно: Сечень, Червень, Бржезень. Серпень – его императорское высочество Алексей. Августин начал загибать пальцы, зашевелил губами. Выходило, что это август. Он машинально, по аналогии, примерил на себя имя Серпень и счел его неприятным: зная о русском серпе, он в то же время не мог отрешиться от ассоциаций змеиного толка; свою же наружность умел оценить критически и понимал, что окружающие невольно сравнивают его с гадом. Августин вздохнул. В России говорят, что по одежке встречают. Увы, не только в ней. Мелодия все падала литыми каплями, как грустная ртуть. Звук напоминал одновременно ксилофон и клавесин, предвещая некую вселенскую притчу о недолгой радости. Августину представился сумеречный средневековый каток с одиноким толстяком в шутовском колпаке.

Он отвлекся: за импровизированную кулису прошла императрица. Августин с удовольствием повторил про себя: Виктория Алиса Елена Луиза Беатриса Гессен-Дармштадтская. Эта скороговорка утешала его и побуждала к некоторому торжеству. Августин вообще побаивался русских и был доволен их итоговым подчинением душе ему родственной. Александра Федоровна напоминала Снежную Королеву, заиндевевшую даже чрезмерно по надобности сдерживать истеричность, да и по робости. Она кивнула рослому моряку, сидевшему в первом ряду – то был Андрей Деревенько с яхты «Штандарт», лицо простого боцманского звания, но совершенно незаменимое в пригляде за хворым царевичем. Дядька по-русски.

Справа присел коренастый лейб-гвардии ротмистр. Августин, фигура сугубо штатская, неважно разбирался в российских воинских званиях и не понял, большая ли ему честь в подобном соседстве.

– Однако неловко же, – шепнул офицер.

– Pardon?

– Я, милостивый государь мой, о том, что восседаем мы на манер августейших особ, тогда как собственно особа изволит быть на ногах. Престранная либеральность порядков! Но достойная восхищения.

От ротмистра попахивало спиртным. Судя по обращению, он счел Августина равным себе. Атташе поспешил улыбнуться и хватил с подобострастием через край.

– Домашнее условно есть данное торжество, darum возможны основания…

Он запутался и не сумел докончить связно. Опять просиял. Ротмистр дернул головой, словно подхватывая – «еще бы»; он, дескать, достаточно угадал и можно не продолжать. Они вполне едины во мнениях. Августин повернулся к статскому, но тот сидел прямо и не обнаруживал желания общаться. Тогда атташе кротко вернулся к программе и ознакомился с либретто, в котором не было необходимости – трогательная избыточность для сообщения большей значительности. Детям это нравится. Августин, когда был мал, и сам ценил смешную обстоятельность.

Но все же им встать пришлось, ибо вошел Николай.

Атташе, конечно, случалось видеть его прежде. Государь славился нелюбовью к личным роскошествам, и все же Августин смутился при виде заношенной малиновой рубахи – шелковой, стрелков императорской фамилии. Он снова не понимал, как это расценивать и чем считать – пренебрежением или подчеркнутым доверием. Николай на секунду остановился, отвесил собравшимся короткий поклон и с излишней поспешностью занял место в первом ряду. Тут Августина кольнуло. Непорядок. Он не был большим педантом и столько раз выслушивал плоские остроты о германской муштре, что перестал обижаться, но те, очевидно, были все-таки небеспочвенны, ибо ему вдруг сделалось неуютно. Только что было славно, тепло и мило, и вот наметился некий перекос. Возможно, пресловутая дисциплина укоренилась в нем глубже, чем мнилось, но что-то было неладно. Августин не понимал, в чем тут дело. Ротмистр был жеребец как жеребец, лубочный. Советник тоже выглядел безупречным образчиком своей породы: звезда, седые бакенбарды, мясистый нос с сеточкой жилок. И прочие – дамы попроще и познатнее, фрейлины, адъютанты вперемежку с приодевшейся прислугой – умышленно разношерстное общество, намеренный диссонанс, но так и ясно же было, что соответственно задумано. Маскарад, возведенный в квадрат искренностью и чистотой намерений. Однако витало что-то еще. Августин на всякий случай принюхался. Пахло елкой, парфюмом, ротмистром, ладаном. Каким-то диким зверем. Кошками? Невозможно, ворон и кошек император стрелял. Атташе вспомнил, как на приеме в японском посольстве второй секретарь оного Сато Наотакэ рассказывал о восточном гороскопе. Он говорил о наступлении года Тигра. В России до этого никому не было дела. Может быть, в дворце существовал зверинец? Августин, пеняя себе за глупости, навострил уши, пытаясь различить далекий рык.

Но вместо этого погас свет.

Августин перестал думать о хищниках; насчет же перекоса решил, что дело лишь в ненадолго усугубившемся впечатлении о перекошенной российской действительности вообще, чему он неоднократно бывал свидетелем. Он ощущал уродство не в язвах, которых довольно везде, но в странном, избыточном нагромождении ничем не обоснованных нелепостей. Вот и нынче: к чему этот ротмистр, он сам, какие-то мелкие чины в соседстве с августейшими лицами? Чешская сказка в переложении русского автора, разыгранная императорской фамилией совместно с чернью перед лицом подневольных зрителей по случаю недавнего Рождества, которое отмечается по особому календарю. Августин догадывался, что радость в этом исключительно детям. Сам же он, видимо, был им подарком – причем полезным, с нравоучительной составляющей, провозглашавшей любовь к человекам простого звания. А может, все было иначе, но атташе вдруг сделалось гадко. Он все-таки избрал неутешительный вывод: его, как и прочих, пригласили ради бессмысленной демонстрации неизвестно чего, которая не возымеет никаких последствий. Неуютное чувство свелось к простому вопросу: «Зачем я здесь?»

Тем временем зажглись огни миниатюрной рампы. Вышел отрок в нарядной крестьянской рубахе, алых атласных портках и сапогах-бутылках. Он и лицом был пунцовый, словно из бани. Вытянувшись в фрунт, малец натужно и звонко отбарабанил:

– О двенадцати! Месяцах! Славянское предание! Из окрестностей! Тренчинских! Сочинение Божины Немцовой! В изложении Николая Лескова!

Августин заглянул в программу. Парнишка значился Распорядителем – некто Мельников Николай.

– Захаров сынок, – шепнул ротмистр.

Бог его знает, где и когда он ухитрился хватить еще, но сомнения не было: его высокоблагородие медленно развозило. Атташе изобразил вежливое непонимание.

– Захар, – произнес тот чуть не в полный голос. – Машинист поезда его императорского величества. Вон, во втором ряду…

Августин бросил взгляд, куда было сказано, но никого не выделил. Ротмистр уже погрузил подбородок в ворот и смотрел посоловелыми глазами.

– Представление начинается!

Сын машиниста с нажимом шаркнул ногой, порывисто поклонился и ушел деревянным шагом.

Вознесся занавес. По сцене закружила вьюга. Прошелестели аплодисменты, будто публика была рада сдержаться, но чересчур восхитилась. Атташе не мог не согласиться: исполнено мастерски. Конфетти сыпалось и вращалось в парении не абы как, но управляясь некими умными потоками воздуха. Там и тут вспыхивали острые звезды, одиноко звякали колокольчики. Стояли настоящие ели, припорошенные ватным снегом. По тряпочному черному небу с висячим месяцем проплыл картонный ангел. И даже заяц скакнул через фанерный сугроб, затаился за ним – торчали уши. Потом, к удовольствию общества, прыгнул опять. Сыграл клавесин. Боком выдвинулась избушка с мерцающим светом в окне.

Вернулся Распорядитель. Щелкнув каблуками, он возгласил:

– Была одна мать, и было у нее две дочери; одна была ее собственная дочь, а другая – падчерица. Свою она очень любила, а на падчерицу и глядеть не могла; не любила ее за то, что Морушка была красивее Елены…

Вышла принцесса Ольга, переодетая мачехой. Все императорские дочери были писаные красавицы, и она не годилась на роль ведьмы, какой представлялся сей персонаж. Постановщик облачил ее в затрапезные душегрейку и сарафан, намотал на голову грубый платок с узлом во лбу, вульгарно нарумянил, но не избыл аристократическую повадку. С Морушкой получилось легче, ибо ее добродетель не расходилась с наружностью двенадцатилетней Анастасии. Роль же Елены взяла на себя какая-то кухаркина дочь с лицом грубоватым, но тоже от волнения красным, как у Распорядителя.

Она немедля начала скандалить по тексту:

– Иди ты мне, Морушка, иди принеси мне с горы букет фиалок; я заложу их за пояс и буду их нюхать!

Актриса дважды запнулась. До Августина явственно долетел шепот, и он понял, что в суфлерах сидел сам император.

Морушка простерла к Елене руке и подалась, как в балете.

– Ай, боже, сестра моя милая, что это тебе на ум пришло? Я никогда не слыхивала, чтобы росли под снегом фиалки!

Сестра не очень убедительно вскричала:

– Ты дрянь, ты будешь мне возражать, когда я тебе приказываю? Сейчас пойдешь на гору, а если не принесешь фиалок, убью тебя!

Ротмистр дохнул:

– Шлюху выкинули.

– Pardon?

Тот осклабился.

– В книжке дочка ругается «шлюхой». Мне сказывал племянник, он зайца вырезывал. Известное дело! Непозволительно.

Августин решил на сей раз обойтись без улыбок и стал смотреть дальше. Мачеха осторожно взяла Морушку за плечи и толкнула к лесу. Избушка уехала, злые родственницы скованно удалились, и снова повалило конфетти. Условный позолоченный месяц не возражал против снегопада и печально посверкивал.

Преувеличенным строевым шагом вернулся Распорядитель.

– Девушка долго, долго блуждала; голод ее морил, от холода она стыла и просила пана Бога, чтобы он лучше взял ее. Тут вдали ей блеснул какой-то свет…

Естественно, он сбился, отрывок выходил изрядный. Император отчетливо зашептал:

– Пошла она…

Ротмистр глухо гыкнул. Обнадеженный Распорядитель подхватил:

– Пошла она… на этот свет и пришла на самый верх горы. На верху горы пылал большой огонь, и около того огня лежало двенадцать камней, а на тех камнях сидели двенадцать мужей…

– Три беловолосые… – подсказал Николай.

– Три беловолосые… три помоложе первых, три еще моложе, а еще три всех моложе и всех прекраснее. Они ничего не говорили… только тихо глядели на огонь. Эти двенадцать мужей были двенадцать месяцев. Великий Сечень сидел вверху; волосы и борода у него были белы как снег.

Отчитав свое, Распорядитель быстро ушел, позабыв маршировать – до того был счастлив, что больше не оплошал.

Атташе повел носом. Несомненно, чем-то припахивало, нехорошо. Он уже не подумал на кошку и про японцев забыл. Несло, напротив, как будто псиной. Запах был слабый, но острый, и Августин никак не мог разобрать, откуда тянуло. Он покосился на офицера: может, все он? Тот раздувал ноздри и с детским интересом таращился на сцену. Августин заключил-таки, что ошибся. Ему почудилось, что сидевший слева советник тоже учуял – уж больно напрягшийся был, и на лице не шевелился ни мускул, а баки слегка встопорщились. Августину померещился слабый треск статических разрядов.

Тем временем развивалось действие. На сцену вышли месяцы, и речь держал Великий Сечень. Он спрашивал:

– Зачем сюда пришла, девица? Чего тут ищешь?

Его играл уже великовозрастный верзила, украшенный огромной белой бородой. На нем был синий зипун, расшитый звездами, и такая же шапка; в руке Сечень сжимал корявый посох с серебряным шишаком. Костяшки побелели от усердия. Посохи были у всех, раскрашенные в сезон – белоснежные, с почками, с листьями летними и осенними.

Морушка отвечала, что пришла за фиалками.

После короткого выяснения дела Сечень уступил командование Марту.

– Братец Бржезень, сядь на первое место! – позволил он.

Рассыпались колокольцы, из-за сугробов вынырнули цветы.

– Молодцы! – похвалил ротмистр.

Собрав фиалки, Морушка поспешила домой, тогда как месяцы разделились поровну и разошлись до поры. Однако история повторилась.

– Иди, Моруша, иди на гору, принеси мне ягод! – потребовала Елена, глядя не на сестру, но прямо в зрительный зал.

Сказку поправили не только на предмет площадной лексики. В оригинале не раз поминался Перун, сварливая мачеха грозилась и ругалась его именем. В ее устах язычество не представало совсем уж недопустимым; в конце же Морушка, вполне счастливая заслугами своей праведности, благочестиво читала «Отче Наш» и клала на себя крест, а ее языческие недоброжелательницы несли заслуженное наказание. Но елка была «второй очереди», предназначалась к облагораживанию лиц более или менее дремучих, и Перуна постановили изъять. Его заменили «лукавым».

Атташе притомился. Он понимал не каждое слово. Играли старательно, но плохо. Анастасия с Ольгой, имея воспитание и образованные, вполне могли обойтись благородным багажом без специального добавочного артистизма, но в обществе низшем не обретали слаженности с собой и приходили в растерянность.

И вот за посох взялся красный Червень-Июнь, ударил им в деревянный настил. На сцене вспыхнул свет: оказалось, что рампа горела не вся. Ущербная луна окунулась в елки, и ей на смену взошло веселое веснушчатое солнце с намалеванной румяной рожицей. Волнистые лучи напоминали львиную гриву. Кто-то невидимый искусно защелкал соловьем. С потолка спустилась декорация, означавшая траву-мураву, сплошь усеянную красными крапинами – земляникой. Морушка проворно присела на корточки и принялась наполнять корзинку. Месяцы важно молчали. Августин присмотрелся к мальчонке в зеленой с цветами накидке: царевич Алексей, обозначавший месяц Серпень, переминался с ноги на ногу и откровенно тяготился бездельем. Рядом стоял навытяжку Жарий-Сентябрь, весь увешанный грушами и яблоками. Царевичу досталась роль без слов. Августин задумался, так ли бывало на елках «первой очереди».

Но скоро лето кончилось, опять завыла вьюга. Правда, приободрились бубенцы: Морушка возвращалась с победой. Выехала избушка, снова явилась недобрая родня. Елена сделала вид, будто ест ягоды: складывала пальцы в щепоть и трогала корзинку, после чего подносила их ко рту. Она наелась тремя, не жуя; дальше ей захотелось яблок.

Августин испытал желание посмотреть на часы, но он не полез, неудобно. Да он и прочел, что на яблоках мытарствам конец. Будет закономерная расплата, а после недолго и до угощения. Он начал прикидывать, с кем завести по случаю знакомство. Ему не поручали миссий, но атташе считал себя обязанным продолжать дипломатию, коль скоро он остается официальным лицом.

– Братец Жарий, садись вверх! – распорядился Сечень.

Сентябрь осторожно, стараясь не разронять плоды из папье-маше, присел на полусферу, означавшую валун.

Прочие месяцы, почувствовавшие скорый финал, дали себе некоторую волю. Они уже не стояли истуканами – переглядывались, делали шаг-другой с места. Серпень отошел дальше всех. Как выяснилось, не без умысла. Никто так и не узнал, что именно подстегнуло царевича – возможно, скука; опять же он мог и приревновать к товарищам, вовсю произносившим слова, тогда как Серпень оставался невостребованным. Говорили, что он и просто озорник; опять же машинист Захар не раз гонял его от подвижных частей состава, когда случалась стоянка. В чем бы ни было дело, а вышло, как вышло; итак, царевич, как остальные, располагал посохом. Это была гладкая палка, выкрашенная в зеленый цвет и покрытая лаком. Ни одного сучка, ни даже шероховатости; занозы были исключены. Этим посохом занимался лично боцман Деревенько. Недуг царевича делал недопустимым малейшее кровотечение. Пока Морушка обирала яблони, восставшие слева и справа по волшебству, месяц Серпень зашел за спину Жарию и осторожно поднял посох.

Груша, свисавшая с тирольской шляпы Сентября, была донельзя соблазнительна. Она буквально напрашивалась быть поддетой и снятой – на худой конец, сбитой. Алексей преуспел. Возможно, он думал вовсе снять с Жария шляпу, ибо груша крепилась к ней прочной ниткой. Последней, однако, была подшита петля – в нее-то Серпень и завел свой посох. Жарий же уловил движение и не успел разобраться в происходившем. Все его чувства были предельно обострены. Он был камер-паж, уже совсем взрослый юноша, далекий родственник Семчевского – любимого камер-пажа императора. Боясь неизвестно какого казуса, Жарий резко повернулся. Одновременно он взмахнул рукой, в которой тоже был посох. Царевич не успел отпрянуть, и удар пришелся по носу. Удар пустячный, не очень болезненный, но его хватило, чтобы сразу хлынула кровь.

О викторианском проклятии знали все; вскочили с мест многие. Встал и Августин. Он нервно сощурился, хотя хорошо видел в очках, и зачем-то сжал кулаки. Действие спуталось, скомкалось; вспыхнул общий свет. Из месяцев одни шарахнулись куда-то, другие бестолково суетились и не знали, куда себя деть. Пробежала Вырубова. Принцессы обступили царевича, император был уже на ногах, из-за кулисы спешила Александра Федоровна, но Деревенько оказался расторопнее всех и уже тянулся подхватить перепуганного царевича на руки. Впрочем, ему нашелся соперник.

Вскоре после начала представления Августин обратил внимание на черную глыбу, сгустившуюся неподалеку от сцены в углу. Неизвестно, когда и откуда она взялась. Августин не заметил, как она появилась. Шевеления в ней не было никакого, да пала тьма, и этот неопознанный куль едва ли не полностью с нею слился. Атташе решил, что там какой-то реквизит или мешок с подарками, которые еще не время раздавать. Больше он туда не смотрел; теперь же внезапно определил источник неуместного и неприятного запаха. Глыбина всколыхнулась, вдруг восстала, возвысилась и раскрылась вперед бородой. Нахлынули миазмы: смесь мочи, той же псины, вообще несвежего белья. Сверкнули глаза. Слетела накидка; может быть, шаль. Старец Григорий метнулся на сцену огромной взъерошенной птицей. Он, сколько видел Августин, не мигал и скалился не весело и не зло, а будто удостоверившись в чем-то. Деревенько машинально отпрянул, но в следующий миг нехотя уступил, и старец принял царевича.

Тот был в рассудке и чувствовал себя, наверно, в целом неплохо, но испугался пуще других: не крови – переполоха. Он не оказал никакого сопротивления и дал уложить себя на пол, как куклу. Григорий, зависнув над ним, медленно поднял голову.

– Серпень! – выдохнул он и воздел палец. – Август! Август, матушка! Кровь!

Он повернул голову к императрице. Та замерла, поднесши ко рту кулаки. Застыл и Николай с лицом одновременно встревоженным и смущенным.

– Август! – повторил старец хриплым шепотом, заводя глаза.

– Позвольте перевязать, – решительно сунулся Деревенько, но тот с отвращением отвел его руку.

Августин слышал о Григории не однажды, но видел лишь пару раз, и то издалека. Было дело, тот ехал по Невскому проспекту в санях, и атташе остановился с другими прохожими посмотреть. Вторично Григорий мелькнул на торжествах по случаю трехсотлетия царской фамилии, но и тогда фон Проттнов не разглядел его толком.

Старец вдруг сел на пятки и наставил палец на дипломата.

– Он! – сдавленно каркнул Григорий, и теперь его глаза округлились.

Августин заполошно глянул по сторонам. Все уставились на него, соседи вроде как отшатнулись. Вокруг образовалась пустота, он будто стал зачумленным.

– Август! – завыл старец, тыча пальцем и зыркая то на безмолвного царевича, то на атташе. – Август! Папа, это он! Матушка!

Григорий опрокинулся навзничь, ловко вывернув из-под себя ноги. Задрав их согнутыми в коленях, он начал дергаться. Деревенько торопливо подхватил царевича и вынес вон. Старец мычал, мотал головой и пускал пену, издавая невнятные вопли. Вокруг начали креститься. Император медленно повернулся и вперил взор в атташе.

Августин, улыбаясь виновато и криво, стал боком выбираться из кресел. Гости старательно освобождали дорогу. Он счел нужным повести плечами, чуть раскинул руки – все на ходу.

Выйдя на волю, атташе побежал. Он понимал, что губит себя, но от сцены расходились тяжкие волны, которые гнали его. Ротмистр стоял, провожая немца тревожным и подозрительным взглядом. Августин не оглядывался и слышал только топот позади, но бежали не за ним, общество устремилось к сцене. Из гущи внезапно послышалось пронзительное блеяние: старец Григорий вошел в исключительное состояние. Августин припустил во всю прыть. Его вынесло в один зал, потом во второй, забросило в третий. В конечном счете он заблудился и долго бродил по дворцу. В иных местах его заворачивали не то царские адъютанты, не то просто стражники. В других Августин проходил беспрепятственно. Вид у него был, очевидно, не самый безумный, хотя внутри творился полный кавардак. Люди, попадавшиеся ему по пути, смотрели настороженно, однако не делались скандализированными. Он машинально оправлял на себе платье, ощупывал пуговицы, снимал и надевал очки. Так он скитался добрые полчаса. Августин уже приблизительно разобрал, где выход, и направлялся туда, но угодил напоследок в кухню. Была ли она царская или опять «второй очереди», он так и не понял.

Старец Григорий был там. Он стоял в одиночестве, вполоборота к атташе, и поглощал пирожные. Те разваливались в его лапах, куски выпадали из бороды. Старец чавкал и воровато косился по сторонам. Августин попятился, Григорий заметил. Не прекращая жевать, он широко улыбнулся, словно не признал. Может, и правда было так.

– Сладкого хочу, мил человек, – пропел он фальцетом. И вдруг сдвинул брови: теперь уж наверняка вспомнил.

– Зельбстферштендлихь, – бессмысленно согласился Августин, продолжая отступать и выставляя ладони.

Тогда старец разинул пасть и заревел на одной ноте.

Не помня себя, Августин выскочил из кухни. Очертя голову, помчался, куда глаза глядят. Откуда взялись сани и как он в них очутился, Августин не помнил. Вскоре лошади уже мчали его сквозь пургу.

Через два дня завершился декабрь. Торжеств по этому случаю не устроили – так было заведено. На завтраке присутствовал один великий князь Иоанн Константинович. Николай принимал доклады до часа дня, затем отправился с Татьяной и Ольгой на елку в лазарет Гусарского полка. Новогодний молебен состоялся за полчаса до полуночи. Император проводил тринадцатый год словами: «Благослови, Господи, Россию и нас всех миром, тишиною и благочестием».

© декабрь 2013 – январь 2014