Текст книги "Имя Тени – Свет"

Знаешь кафе «Ла Изабелика»? Ну то, где, как уверяют, даже столы и стулья сохранились с колониальных времен. Где наперсток кофе стоит не меньше ٥٠ сентаво. Там всегда полно девиц, они выбираются туда подзаработать. Вчера зашла в это кафе выпить воды со льдом. Сижу, наблюдаю за парочкой: кубинка лет шестнадцати в форменном школьном сарафане и джентльмен, явно зарубежный. Проституция преследуется по закону, однако местным девушкам не остается другого выбора – если не хочешь вместе со всеми вкалывать на сельхозработах и стоять в километровых очередях за едой. Их отцы и братья часто в курсе дела. Попиваю водичку, и вдруг слышу: «Я могу присесть рядом с сеньорой?» Пожилой француз. Лопочет про ресторан «Версалес»… Как ты считаешь, что будет, если я однажды приду домой и скажу Альберто: «Истинная кубинская женщина не может, не покрыв себя позором, упустить случай подзаработать с иностранным джентльменом на благо семьи и государства?»

Возвращаться мне некуда, родительского дома в Беларуси у меня нет. Да и сыновья мои выросли здесь. И теперь, когда муж свистом “пс-с-с” подзывает к себе на улице понравившуюся женщину, железная пружина раздирает мне горло, даже ощущаю привкус металла во рту. Возможно, когда-нибудь она порвет мне кожу и выскочит наружу, как из сломанной куклы…

Советский консул в Сантьяго-де-Куба Вячеслав Иванович Линьков (земляк, братка-белорус) стучит по микрофону, требуя тишины:

– Я рад, что вижу всех вас вместе. Перестройка открыла и для вас наши двери. Михаил Сергеевич Горбачев считает, что мы должны сближаться с соотечественниками, проживающими за границей постоянно, а Генконсульство предлагает в качестве формы этого сближения общее собрание.

Лидка наклоняется ко мне:

– Этот же Линьков год назад, когда наши девочки предлагали праздновать Восьмое марта вместе, высказался так: не забывайтесь, мол, они – советские женщины, а вы только формально советские гражданки.

Так кто же мы? Смотрю на подруг, что сидят в актовом зале консульства. Справа от меня Лида, она уже снова цветет, как роза, не иначе, помощник капитана Сережа приезжал утешать; слева – моя землячка Ольга, рыжий ежик воинственно топорщится; рядом с ней Ирина, я теперь знаю причину затаенной боли на дне ее аквамариновых глаз; крайняя в ряду – Саша, она здесь носит аристократическую фамилию Гутиеррес-дель-Кастильо, а сама родом из глухой украинской деревни, пробивная, она и в Союзе везла бы на своем хребте, как тут везет, лентяя-мужа, двоих деток, свекруху-змею, говорят, за ленточки дом построила, это же сколько надо было, Боже мой, тех ленточек перетаскать; рядом с Сашей – Таня из Витебска, беременная третьим ребенком, молча вытирает слезы: муж ее уже два месяца как на резиновой лодке двинул через Флоридский пролив в Соединенные Штаты, вестей пока нет, может, утонул, а может, свои же перехватили (неизвестно, что хуже); из-за спины чую запах чеснока, это толстуха Зинка, она и здесь, как когда-то в оршанском продмаге, обсчитывает и обвешивает покупательниц, – дома родила от африканца, а потом, глянь, окрутила кубинского мучачо, устроилась; в первом ряду – ветеран кубино-советских брачно-постельных отношений москвичка Данилевская, ей бы с Колумбом плавать: первые совспецы вернулись с Кубы миллионерами – выменивали на продукты, махровые полотенца у неграмотных крестьян бриллианты да золото, и Данилевская времени не теряла, правда, в восьмидесятых «погорела» на таможне (конфискация, ходка в советскую тюрьму, амнистия, возвращение на остров Свободы), сейчас придумала выгоднейший бизнес – возит в Советский Союз на продажу Мелагенин, лекарство от витилиго, его во всем мире одна только Куба и производит, странно, но местная таможня ее не трогает; а вон та черноглазая – новенькая, родом с Кавказа, говорят, одержима идеей отомстить мужу-кубинцу за его секс-приключения в Союзе, ну, в чем-чем, а в этом успех гарантирован.

«Совкубинки» – для консульских, «советские принцессы» – для продавщиц “Cubalse”. Ласточки, что лепят свои гнезда и выводят деток в горах Сьерра-Маэстра, рядом с американской военной базой в Гуантанамо, под пальмовыми крышами Байямо. На Кубе нас около пяти тысяч (половина – дети), в одном только Сантьяго – триста шестьдесят душ, из них, по моим подсчетам, белорусок около сотни, ох, девчатки мои родненькие, и куда нас с вами черт занес, за каким-таким счастьем алмазным? И где наши с вами хлопцы-бульбаши – в Афгане полегли, водка спалила? А были ж они судьбой предназначены именно нам – так почему не встретили, не отыскали? Обидно, девочки. До слез.

Наконец программа «мероприятия» исчерпана: преподаватель-контрактник из университета Ориенте прочитал лекцию про Бориса Пастернака («Это тот, что на Кубе жил, во, «Старик из моря» еще написал, га?» – демонстрирует эрудицию Зинка); председатель суда Сантьяго с приятной улыбкой подтвердила, что наши дети – кубинцы, да-да, кубинцы, а потому будут служить в армии и, если потребуется, защищать революцию с оружием в руках; потом взошла древняя, как Антильская гряда, проблема колбасы, начисто лишенная иронического подтекста: девчата налетали на Линькова, как разъяренные наседки на лисицу, требуя себе права на остатки продуктов, которые не доедают совспецы:

– Жены специалистов и близко нас не подпускают к магазину, что на территории советского поселка, дело доходит до пикетов!

– А все для того, чтобы потом нам же эту жратву втрое дороже продать!

– Вы сами говорили: мы тоже советские гражданки, наши дети есть хотят!

– Вы совсем забыли про Байямо, Гуантанамо, а нас там сорок женщин! Почему бы вам когда-нибудь не приехать посмотреть, как мы живем?

Напрасно, девочки, кричите: Москва слезам не верит. Линьков нервно поглядывает на часы: не перешел ли он ненароком меру сближения с «постоянно проживающими», установленную Генконсульством?

В глубине зала поднялась с места молоденькая россиянка, совсем еще девочка, и рассказала обычную историю: муж привез на Кубу и бросил, свекровь отняла тархету, денег нет, живут с ребенком практически на улице, вернуться на родину не за что.

– Мой муж – военный, я ходила к генералу Эспиноса, командиру армии Ориенте, он только плечами пожал…

Консульские за столом президиума тоже пожимали плечами, а мы молча пустили по кругу мешочек, куда клали, кто сколько мог: по пять, десять песо. По крайней мере, поест сегодня, бедняжка. А билет на самолет в Союз стоит очень дорого… Получив в руки полный мешочек денег, россиянка зарыдала во весь голос.

– Беги отсюда, – говорит мне на улице Таня из Витебска, поправляя платье на довольно большом животе. – Ты еще молодая, начнешь жизнь сначала… может быть…

Наша белорусская «диаспора» сбилась в кучку на автобусной остановке.

– Бросьте, кому мы в Союзе нужны? – кричит Зинка профессионально поставленным голосом торговки. – Замуж кто вас там возьмет, бабы?!

– Я, конечно, в письмах домой приукрашиваю нашу жизнь, – признается Лида.

– Зачем?

– Родителей жалко. В «Комсомолке» про наших девочек из Гаваны недавно статья вышла, мои старики прочитали – матери «скорую» вызывали. Я-то совсем другое пишу: белые яхты, синее море…

– В совке нас презирают, – вздыхает Таня.

– В совке нам завидуют! – усмехается Ольга.

– Не нойте, бабы, прорвемся, смотрите, сколько здесь мужиков! Не пропадем! – дымит сигаретой Нинка, бывшая минская проститутка, подцепившая своего чернокожего Чендо на вокзале, да от радости не удосужилась поинтересоваться, в какую-такую заграницу ее везут; пока Чендо учился в аспирантуре, Нинка была примерной женой, а на Кубе не выдержала, стала тайком заниматься родным прибыльным бизнесом. – Нет, эта страна как раз по мне!

– Девочки, где найти работу уборщицы или санитарки?

Все одновременно поворачиваются ко мне.

– Сейчас все усложнилось, Алеся, – Ирина срывает с дерева похожий на розу бутон и вкалывает в свою пышную каштановую гриву. – Кубинцы считают, что мы предали идеалы социализма, про это все время говорит Команданте. Мы, с точки зрения здешних чиновников, плохо влияем на местное население. Потому и на работу нас не берут.

Так вот оно что! Теперь мне понятны опущенные глаза, кривые усмешки. Только зря туфли по конторам сбивала, идиотка, здесь их не отремонтируешь.

Неужели нет другого выхода, кроме как вернуться домой?

– Будет ли у нас с Рейнальдо сын?

Сантеро молчит, легонько покачиваясь. Издалека доносится шум моря. Перед ним на самодельном алтаре лежит сухая шкурка ящерицы или змеи.

Вдруг ясновидящий берет меня за обе руки. Взгляд его черных глаз испытывающий:

– Откуда ты? Где твоя родина?

Глаза мои против воли наполняются слезами. Злясь на себя (проклятая вегетатика!), хочу вытереть глаза, но старик крепко сжимает мои запястья. На его сухих руках цвета кофе набухли вены. Справившись с комом в горле, произношу это невыносимое слово. Старый кубинец медленно повторяет, слог за слогом, словно пробуя на вкус: Бе-ла-русь.

– Ты любишь родину, – говорит он утвердительно.

– На моей родине много такого, что причиняет мне боль.

– Боль, которую ты чувствуешь, и есть любовь. Твоя душа в тоске. Это потому, что ты ищешь то, чего на свете не бывает. Зачем ты гонишься за ветром, который треплет пальму, что растет высоко на Гран Пьедра? Разве не знаешь, что ветер вершин горек на вкус? Ты могла бы достичь многого, но любовь и сострадание вяжут тебя по рукам и ногам, словно веревки.

– Это плохо?

– Для человека это обычное дело. Ты же хочешь остаться человеком?

Я не нахожу, что ответить. Мурашки ползут у меня по коже.

– Не бойся, – старик явно читает мои мысли. – Знай: когда есть большая сила, и она не ограничена ни любовью, ни жалостью, получаются могущественные черные сантеро. Или жестокосердные властители.

Ясновидящий надолго впадает в транс. Вентилятора в хижине нет, к тому же старик постоянно курит трубку с какой-то пахучей смесью, у меня начинает кружиться голова… из густого, как варево, воздуха всплывают образы: черный игольчатый шар морского ежа, высохшая клешня краба… мальчик, играющий с золотым морским песком… Просто я слишком долго мечтала о сыне, нашем с Рейнальдо сыне, вот мне и видится берег моря, густоволосый ангел на песке…

По лицу хозяина дома внезапно пробегает судорога. Он поднимает обе руки вверх и делает жест, словно бы отталкивая кого-то. Что это означает? Прерывать транс сантеро нельзя, Ольга предупредила, но в этом нет необходимости. Я и так прекрасно понимаю: мечте моей не суждено осуществиться.

В конце спрашиваю о том, ради чего пришла:

– Возвращаться ли мне на родину?

На этот раз старик отвечает быстро. Он берет в каждую руку по глиняному горшку и переворачивает кверху дном. Оба пусты, только из одного выкатилось рисовое зернышко.

– Гляди: здесь – пусто, там – тоже пусто.

Сестричка прости давно тебе не писала совсем не могу спать а таблетки которые ты вкладываешь между страницами вынимают из конвертов как и ленточки закончились сигареты вот и сижу до утра вспоминаю о том чего на свете уж точно не было да и не будет густоволосый ангел играет с золотым морским песком над ним деревья кронами сплелись их листья возвращают солнцу свет я знаю ангел скоро отлетит и снова я все тот же сон увижу горячий суетливый грязный город где гипсовый болван на месте Божьем стоит глядит глазницами пустыми кровавой жертвы требуя себе где мертвые шуты гуляют в масках и снять не могут лица их истлели и пустота в зияющих глазницах где я должна прикидываться мертвой и как взрывчатку на двойное дно сетчатки прятать жалобы предметов и только ночью я могу проснуться и ангела на берегу увидеть вот он стоит как будто обречен стать жертвою проклятому кумиру о искупляющая сила крови а он же мог смеяться и играть но сыплются с небес осколки света бессолнечного вспоминаю чего уж точно не было не будет.

Когда, в какой момент реальность словно бы поплыла передо мной, верхний ее слой начал отклеиваться, точно переводная картинка, и за ним проступили прутья клетки? Случилось это еще в Беларуси – с миром узаконенных штампов и фальшивых образов, подготовленных на потребу толпе, к которым я имела непосредственное отношение. Глупенькая, я надеялась, что сумею выскочить через любовь к мужчине. Любовь спасает от ужаса и голой абсурдности существования, она защищает даже от болезней, перед ней отступают вирусы и опухоли (сама убедилась!) – это потому, что любовь дает нам веру в то, что мы бессмертны. Влюбленный не заболеет в зачумленном городе, он может пройти по веревке, натянутой над площадью, и не упасть. Так что же это за могучая сила берет его под свою опеку? Без сомнения – сила истины, сила Пробуждающего нас. Но почему тогда истина принимает такой несовершенный образ: мужчины из достойной жалости смертной глины, который к тому же еще и безнадежно глуп, потому что позволяет разным мифотворцам себя дурачить? Но иначе, внушала я себе, истина просто не в состоянии пробиться в твою полутьму (проще было бы, если б внутри тебя была полная темнота!), именно из-за твоего несовершенства Бог не может явиться перед тобой в другом образе. Вспомни судьбу бедняжки Семелы, дочери фиванского царя Кадма, что просила Зевса – и допросилась-таки! – показаться ей во всем блеске его славы. (Между прочим, разве не символично, что именно у Семелы, которую в буквальном смысле слова сжег огонь истины, родился величайший обманщик и даритель иллюзий Дионис?).

Что ж, пусть будет так, Бог намеренно прячет свой образ, вынуждая удовлетворяться зернышком истины. Но почему эта истина в конечном итоге заманивает нас в клетку? А потом, когда мы, раздавленные, медленно начинаем трезветь, – неужели это она, истина, издевательски хихикает у нас над головой, как раскачивающаяся на прутьях обезьяна?

Все так: влюбленный, как лунатик или пьяный, может пройти по канату, натянутому над толпой, и не упасть; но стоит ему проснуться, как появляется карлик, чтобы через него перепрыгнуть. Так что же это за дьявольская сила, заинтересованная во всеобщем и полном обмане? Когда я, одурманенная любовью, гуляла с моим amigo по улицам Минска, весь мир казался мне волшебным и полным счастья. Сейчас я все еще люблю, но – иначе: я вижу, как наши живые сердца корчатся, покрываются морщинами, пересыхают от ссор и обид и становятся похожими на те проволочные каркасы в форме сердец с неряшливо приклеенными стрелами из фольги, что появляются в витринах магазинов на Энрамада в День влюбленных. Нет, я не хотела трезветь! Моя слепота оберегала меня, она была коконом, в котором уютно спала, словно зародыш в материнских водах, моя душа. Но вернуться назад в материнское лоно еще никому не удавалось.

…Каждый день я вижу одну и ту же пьянчужку, одетую в неизменные спортивные штаны и вязаную шапочку, с пластиковым пакетом, в который она собирает бутылки. Сколько ей лет? Тридцать? Пятьдесят? Здесь – ее территория, в закутке между стенами трех гаражей перманентно собираются желающие «подлечиться», и ей обычно перепадает по несколько глотков с каждой бутылки. Потом она сидит на скамейке автовокзала, и я, проходя мимо, вижу ее глаза – бессмысленные, затянутые пленкой, как у новорожденного, да и лицо у нее такое же багровое и сморщенное. Я ни разу не заметила в этих глазах и тени тревоги. Она блаженна, как дитя, не отнятое от груди. Вот я и думаю, не есть ли само опьянение – неосознанное возвращение к состоянию младенчества? Часто вижу, как она самозабвенно пьет из горла: задранное кверху лицо, полузакрытые глаза – ну точно дитя в роддоме! И если додумать до конца, не есть ли само опьянение – лишь попытка пробраться в рай небытия? Из жизни, которая есть – не-жизнь?

Мое опьянение любовью должно было скоро закончиться. Es tan corto el amor y tan largo el olvido,3737
  Es tan corto el amor y tan largo el olvido (исп.) – Любовь коротка, забвение бесконечно.


[Закрыть] говорят кубинцы. Южные созвездия воинственно глядели на меня сквозь пальмовые листья, как сквозь забрало; да и сами звезды казались прикрепленными в спешке, как попало, – из-под этого театрального реквизита уже тянуло зловещим сквозняком. Куда было бежать от той силы, которая прежде оберегала меня, а теперь готова расплющить мою жизнь, словно кокосовый орех? Все правильно: тот, кто оставил всеобщее лоно матери-природы и отважился родиться, лишается ее защиты, он один на один с холодом Космоса. Выход, конечно же, был: окончательно сойдя с ума от тревоги, просто разбить себе голову о железное днище клетки, но я не могла себе такого позволить: за мою руку держалась девочка, она все еще была в плену карнавального дыма и дешевые блестки, приклеенные к лифам танцовщиц, принимала за звезды, она крала у меня пудру и помаду, чтобы включиться в общую игру притворства – нет, страшным грехом было бы бросить ее или выхватить раньше времени из волшебного сна детства. И чем дольше продлится ее сон, тем лучше.

Да, жизнь без любви – не-жизнь. Без нее весь мир – клетка. Потому что это не Бог, не дьявол, а сила самой жизни то защищает и укрывает нас, то бесстрастно втаптывает в землю. Жизнь, разумеется, заинтересована в своем продолжении. И, если хотите, в действительности любовь – это встроенный в подкорку биологический механизм одурманивания себя, который имеет единственную цель: продолжение рода-племени человеческого.

Но когда мы излечиваемся от любви к жизни, мы начинаем любить смерть.

Ольга пакует два чемодана: большой и очень большой. Раз в два года совкубинкам разрешается съездить домой; те месяцы, что моя землячка проведет в нашем родном городе, я буду сторожем ее квартиры на втором этаже нового здания в Абель Сантамария – вот и нашла себе работу, доходяга! В большом чемодане – вещи Ольги и подарки родным, моя хозяйка плюхается на него с размаху своими сорока пятью кэгэ (в тридцать восемь-то лет), – уф, еле закрыла. Собираюсь произвести аналогичный трюк с другим чемоданом, но дикий, нечеловеческий визг Ольги опережает меня:

– Не сади-и-и-ись!!!

Тьфу, тьфу, тьфу, ну разве так можно, до инфаркта доведешь! Что у тебя там – взрывчатка? Листовки кубинского Сопротивления? Ольга приподнимает крышку: чрево чемодана доверху заполнено ярко-красными коробочками – сотнями коробочек. Осторожно (черт его знает, что там) беру одну в руки; незамысловатая надпись игриво сообщает: “CONDOM”.

– Ну что еще из этой долбаной страны на продажу повезешь?

Ольга аккуратно закрывает чемодан, затягивает на нем ремни.

– Утром была в университете, – сообщает она. – У нас на подготовительном факультете забастовка: студенты выбрасывают из окон сумки, учебники. Потому что подфак, где они уже год проходят усиленный курс русского языка, – за-кры-ва-ется! Да, да! Кубинцы не поедут больше учиться в СССР.

Вот это новость! Значит, мы – последние ласточки, залетевшие в этот жаркий край! Больше яркие мулаты не будут привозить из Беларуси глупышек-невест!

– Неужели Кубе больше не нужны специалисты?

– Еще как нужны. Но здешнее руководство боится промывки мозгов. И не без причины: те, кто побывал да хотя бы у нас в Минске, начинают думать по-другому. На факультет сегодня явилась дама из министерства образования: мол, в СССР вам грозит опасность, там бастуют, стреляют. Поднялся один из ребят-интернационалистов, мы их жалеем, тянем, даже если туповаты, чтоб в Союзе подкормить, – встал и говорит: «А когда вы нас в Анголу посылали, вы не говорили об опасности. Я ничего не боюсь, я спал под пулями, трупы друзей в Гавану отправлял».

…Отшумел, отшелестел ливень, и свет в Абель Сантамария погас: еще одна загадка де-ла революсьон. Горы Сьерра-Маэстра на горизонте кажутся пейзажем импрессиониста; во влажной дымке мерцают отдаленные огни Сантьяго. Бронзовый Дон-Кихот держит на острие копья уже целый стеариновый сталактит, а Ольга все курит и рассказывает…

История Ольги, рассказанная в Абель Сантамария, когда погас свет

Правду написал один заезжий журналист: наши девчата бегут сюда от серых будней. Да, хуже всего была именно серость. Мать всю жизнь за копейки хребет ломала на деревообрабатывающем комбинате, отец умер рано – от водки. Спился и брат, сел в тюрьму. После этого мать тоже стала в рюмку заглядывать. Жили мы в бараке, сортир на улице, соседи – такие же люмпенские семьи: пьянь, мат-перемат, драки, поножовщина. Ты же знаешь наш залинейный район. У нас там даже небо всегда одного цвета – серое, отекшее, вот-вот, кажется, харкнет тебе в лицо туберкулезной мокротой, как амнистированный зек.

Поступила в пединститут. Обрадовалась, дурочка: наконец-то вырвалась! Но в общаге то же самое: водка, безденежье и серость. Да и от мысли, что через пять лет в родную школу возвращаться, где с каждым годом за парты садится все больше детей алкоголиков, страшно делалось. Песня, помнишь, была в те годы популярна: «Куба далека – Куба рядом…» Она и оказалась рядом, хе-хе, ближе некуда: в моей койке. Хорхе был самый лучший диск-жокей в институте; слушали с ним рок, джаз, травку курили – балдели. Ну, а что был он черным аж до синевы… да хоть бы и зеленым в крапинку, только б не классическое трио белоруски с рабочей окраины: водка, побои, матерщина. Когда спохватилась, что забеременела, срок был пропущен. Ну что, одолжила денег, сунула врачихе на лапу, та пообещала сделать аборт, положила меня в отделение, а сама на работу не вышла. Меня уже в операционную привезли, маску дали, уплываю я, значит, и вдруг слышу рев врача: «А эта, мать ее так, что здесь делает? Ей же рожать скоро!» Сразу не выгнали, оставили до утра в коридоре – отлежаться после наркоза. Лежу, рыдаю. Тот врач, что аборт мне делать отказался, как раз в ночь дежурил. Надоело ему, видно, слушать, как я скулю, а может, пожалел. «Успокойтесь, женщина. Если уж это дитя такое нежеланное на свете, зачем ему жить? Я вам сделаю. Завтра найдите меня». Всю ночь над его словами размышляла, а утром отыскала того врача, чтоб сказать: спасибо, не надо.

В роддоме сразу же слухи поползли: родилась моя Катюха с темным пятнышком на попке. Одна студентка, что вместе со мной лежала, от ребенка своего отказывалась – обычного, белого; юристка от ее кровати сразу ко мне направилась: «Пиши, что отказываешься от своей черножопой, чтоб мне сюда два раза не бегать». Я ту юристку на три буквы послала. Тогда в нашем институте как раз ЧП случилось: студент-кубинец под поезд бросился – родители девушки не позволяли им встречаться; ректор сам в Гавану труп отвозил. Потому нам с Хорхе сразу же дали отдельную комнату в общаге, живите, мол, радуйтесь. Только радости не получалось: на улицах мне вслед камни, комья грязи швыряли, когда я с коляской на прогулку выходила. Каких только матов не наслушалась! Теперь ты понимаешь, что пути назад у меня не было: малую-то пришлось бы в сад отдавать, потом в школу.

Встретили меня весьма прохладно. Мать и сестра Хорхе лезли драться, воровали еду у Катюхи. Ты спрашиваешь про Хорхе? Я приехала на остров за революционером – а оказалась женой аборигена, которого сразу же по приезде поразила национальная болезнь: лень. С утра до вечера Хорхе не менял горизонтального положения: слушал музыку и поглощал пиво. Когда не оказывалось денег на пиво, переводил тело в вертикальное положение, продавал другим аборигенам что-нибудь из моих пожитков – пузырек одеколона, бусы – и вновь ложился на диван. Это длилось месяцами. Здесь никто не думает о деньгах, не вкалывает, как мы: обязательный продуктовый паек в магазине стоит копейки, а больше все равно ничего не купишь.

«Мне надо для счастья три вещи: пиво, музыка и женщина», – говаривал Хорхе еще в Союзе. Я-то думала – шутит. Первые два компонента имелись, вскоре появился и третий: Хорхе спутался с соседкой. Тогда я решилась: подала на развод, выбила у местных властей квартиру, да вот ошибку сделала, что Хорхе к себе пустила: семь лет выживал меня оттуда, двенадцать судебных процессов выдержала! Из-за Катьки отступилась, плюнула, потому что у ребенка невроз начался. Голодала, работала днем и ночью, чтоб только денег собрать. Наконец, скопила на хибару; те три тысячи песо у меня местная аферистка выцарапала, подсунув липовые документы на дом… Почему не уехала? А куда? К матери-алкоголичке? Брату-рецидивисту? Вот эту квартиру – вторую – я у мэра Сантьяго знаешь как выманила? Горбачев на Кубу с визитом приехал, так пригрозила местным, что пожалуюсь ему лично. Поверили: тогда еще кубинцы Совдепии кланялись, по крайней мере, ордер мне выписали в тот же день. Обклеила я последний угол обоями, села в углу… и, знаешь, в первый раз про житье-бытье разрешила себе задуматься. Смотри, что получается: от чего я в молодости так отчаянно удирала – то и получила: побои, унижение, работу каторжную. Видно, со своей колеи не выскочишь, а? И ради чего было страну менять? Ну разве что…

Вот сейчас приеду я домой, в барак свой на улице Залинейной, он при Брежневе стоял, при Горбачеве стоял и при новых властях, сколько б их не было, стоять будет. Шмотки на мне из Cubalse, в ушах бриллианты – разумеется, фальшивые, но кто про это знает. Соседки аж позеленеют от зависти: «Глянь, Олька с загранки прикатила, вся из себя. Во счастливая! Повезло же бабе. А мы тут болтаемся, как дерьмо в проруби…» – «Ясный пень, – отвечу, – повезло!»

В школе ее считают чудачкой. Зовут ее Андрия Ниевес, “nieve” по-местному – снег. Кубинская Белоснежка, чернокудрявая Снегурочка с глазами, похожими на спелые вишни. Андрия никогда не видела снега. Ей шестнадцать, а она не участвует в групповых секс-забавах на пляже и даже не имеет парня (передача для молодежи по местному телевидению, ведущая беседует с девочкой: «Сколько тебе лет?» – «Двенадцать». – «У тебя уже есть бой-френд?» – «Был. Мы расстались». – «Почему?» – «Из-за родителей. Они считают меня маленькой, а я уже взрослая!» – «Что ты будешь делать, когда встретишь другого парня?» – «Будем любить друг друга на пляже!» Впрочем, в этом, с поправкой на среднеевропейский темперамент, белорусы кубинцев уже догнали и перегнали, так что ты, Андрия, боюсь, нигде не отыщешь снега той чистоты, какую рисуют тебе твои девичьи сны, и когда-нибудь согласишься удовлетвориться теми бумажными кулечками со льдом, подкрашенным дешевым сиропом, которые продаются здесь за пять сентаво). «Скажи, Алесия, люди ведь не могли произойти от обезьян, правда?» Огромные влажные вишни умоляюще глядят на меня из-за каменной решетки соседнего балкона. «А ты как считаешь, Андрия?» – «Нет, не могли, хотя в моем учебнике по марксизму так написано. Я думаю… – она испуганно оглядывается и переходит на шепот, – что людей создал Бог! Я каждый вечер молюсь Святой Марии. Этому меня научила бабушка».

Только Андрии я позволяю нарушать мое одиночество, она же осуществляет мою связь с внешним миром: ездит в Сантьяго за молоком для Карины, водит девочку на осмотры в белый двухэтажный домик семейного врача. Сейчас на Кубе эпидемия гнойного конъюнктивита, и Карине что-то там закапывают в глазки для профилактики. Врач Рауль, классического испанского типа тореадор с тонким, словно лезвие, профилем, посетил меня лично («Как – сеньора живет совсем одна? Без мужчины?!»), искренне готовый предложить свои услуги, и не только медицинские, – пришлось вежливо выставить красавца-доктора за двери.

Второй месяц я не покидаю квартиры в Абель Сантамария. Ирина с Лидой считают, что мое анахоретство связано с желанием не видеть и не слышать, но это не совсем так. Мое занятие, лучше сказать, не-занятие, требует отшельничества и воздержания. Я должна получить ответ на важный вопрос, именно получить, потому что ответы на все вопросы уже существуют, более того – они давно отправлены нам, вот только разум не торопится принимать сообщение. Единственное, что мне необходимо сделать, – это очистить переполненный почтовый ящик, отступить в Ничто, чтобы мог появиться текст, – зашифрованный, но интерпретация снов и знаков, их перевод особого труда не представит. Мне останется понять смысл этих сигналов, которые мною же самой и подаются, а кем же еще, – чтобы, наконец, получить ответ на блюдечке с голубой каемочкой. Вот какой работой-не-работой я занималась в Абель Сантамария, – если бы тогда я была знакома с буддийскими текстами, то знала бы этому точное название: недеяние, но тексты те я прочитаю много лет спустя и буду удивляться неожиданному дежа вю. А пока, сама того не зная, я практиковала подход, который применяется в дзенских монастырях: оставайся один, просто будь в своем теле, от тебя ничего не ждут, ешь, спи, ни о чем не заботься, – имитация материнского лона, не иначе, – о, там мы знали ответы на все вопросы, и снова будем их знать – потом, а сейчас – сейчас все, что мне следует знать, откроется в нужный момент – не раньше! И эта минута, говорила я себе, опуская на ночь деревянные дощечки жалюзи с натянутой на них moscitero3838
  Moscitero (исп.) – противомоскитная сетка.


[Закрыть], – эта минута уже близка.

Беззаботная, но внутренне готовая видеть и слышать, – просто смотри, как вещи сами собой происходят! – я спала до полудня, потом заваривала себе чай; между прочим, чай, если верить легенде, вырос на горе Та, где девять лет медитировал, повернувшись лицом к стене, один великий дзенский монах, – чтобы не засыпать и не отвлекаться от процесса поиска Абсолюта, он отрезал себе веки и швырнул через плечо, из них и выросли первые ростки чая, – но тот святой, как и прочие самоубийцы плоти, ставил перед собой задачу выскочить из клетки тела, – я же не замахивалась на такое, да и кто из нас готов заплатить такую цену даже за полное и окончательное освобождение? И поэтому я заваривала чай, чтобы с наслаждением пить его с грузинским вареньем из зеленых грецких орехов, – любимое лакомство Команданте Сталина, заверила меня Динора, рассчитываясь за последнее мое вязание пятью полулитровыми банками, – это варенье и составляло всю мою пищу в Абель Сантамария. Почти что акриды да дикий мед.

…Я немного занимаюсь с Кариной родным языком. Дочушка моя очень изменилась за то время, что я провела с ней на Кубе, – она больше не terrеmoto, не гитана с распущенными по плечам волосами, личико ее приобрело лунную округлость, движения – плавность. Пластичная детская душа, попав к другому воспитателю, начала расти в новом направлении и изменила формы тела. Я рада, что Карина не воспитывается в «детском коллективе» – там или здесь это означает одно и то же: схему, в которую с младенчества загоняется человек. Всякий раз, оставляя ее за оградой детского садика в родном райцентре, я удивлялась огромному количеству решеток, которые фантазия какого-то извращенца разместила на площадках для карапузов в качестве приспособлений для игры: круглые и прямоугольные, вертикальные и горизонтальные сооружения из металлических прутьев – за ними, как в клетке, тоскливо белеет личико малолетнего заключенного, – и только качели – всегда занятые, всегда желанные! – оставляют простор для дозволенной мечты. А потом, через двадцать лет, поздно будет бегать по психиатрам и хвататься за Берна и Адлера, делать возрастную регрессию по Джанет Рейнуоттер да определять тип психопатии по Леонгарду (чаще всего она оказывается депрессивной, а какой же еще?). Мы сами носим в себе свой ГУЛАГ и Освенцим (да-да, девочки мои, Ольга, Ирина – вы об этом уже догадались?), и все, что создаем вокруг себя, есть только наши проекции на простыне коммунального экрана. Мы сами, оставаясь – пожизненно! – тем Петей или Катей с детского садика, лепим на бортике песочницы отвратительные серийные пирожки, а формочку, с которой лепим, нам когда-то силой вложили в руку: «Играй здесь! Никуда не отходи!» – вот мы и лепим, всю землю своими гадкими изделиями уже заполонили, и не подозреваем, что можно играть совсем по-другому: свободно и радостно, выбросив прочь надоевшую формочку.