Электронная библиотека » Алена Браво » » онлайн чтение - страница 10

Текст книги "Имя Тени – Свет"


  • Текст добавлен: 18 марта 2020, 15:41


Автор книги: Алена Браво


Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +18

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

Шрифт:
- 100% +
***

Чертово колесо «общественной активности» вдруг заскрежетало всеми своими эксцентриками и встало. Подруги матери почувствовали, что целая товарная группа в секции «Для женщин» сначала подвергается уценке, а затем – подумать только! – и вовсе списывается как нефункциональная. Причем – на-все-гда! Да и кто бы стал теперь слушать воинствующих агитпропщиц под предводительством Капы? Застолья, после которых они, щеголяя односторонне понятым богатством языка межнациональной ненависти, любовно обнимали санитарно-техническую посуду в нашей квартире, сами собой прекратились как бы в интуитивном предчувствии нового социума, в котором «слеза пролетариата» будет выдаваться исключительно по талонам. К несчастью, некоторые «талоны», так сказать, романтического свойства не были отоварены нашей матерью до конца. В серванте завалялись пустые коробки от когда-то употребленных отчимом конфет; пыльные банки из-под импортного пива, до которого он был большой охотник, украшали буфет на кухне; в спальне, похожие на нечесаные пряди на старческой голове, торчали жутковатые икэбаны из высохших цветов, приобретенных в эпоху Брюхатого, а в шкафу водились багрово-фиолетовые черви его галстуков. Время от времени я воровато пробиралась с выуженным из буфета или шкафа барахлом на соседнюю улицу, чтобы там выбросить его в мусорный контейнер, сверяясь при этом с маршрутом матери с работы или из магазина: выброшенное в непосредственной близости к дому могло быть ею обнаружено и с проклятьями водворено на место. Возможно, это были магические приманки для легкомысленного духа, который не испугался бы и «святой троицы» с обложки журнала «Политическое самообразование».

И он появился – не дух, конечно, а тов. Пузатый собственной персоной; будучи на сильном подпитии, однажды он живым призраком ввалился в оккупированную призраками квартиру. Наделенный властью карать и миловать, он временно восстановил родительницу предыдущего ребенка – в новой семье у него рос новый – в попранных правах. Победителей не судят! Кстати, даже при таком раскладе ребенок как таковой – то бишь моя сестра –провинциального мачо совершенно не занимал. Некоторое время спустя этот герой-любовник отправился покорять новые рубежи: ведь в провинции так много женщин, которые в синхронном ритме грусти, сверяясь с сюжетами повестей о любви (их время от времени «выбрасывали» в нашем книжном, и тогда жадная женская очередь с шести утра дышала одна другой в затылок), – в сентиментальном ритме «Здравствуй, грусть!» они протирают тряпками свои типовые ДСП-шные кухоньки и млеют в ожидании Одного-Единственного, который принесет им в загрубевших от трудовых пятилеток ладонях счастье, – и всех надо успеть осчастливить! (После вторичного отбытия Брюхатого мои мать и отец на кратком отрезке своих матримониальных поисков совпадут по результату: отец разведется со второй женой – и окажется без пары. Но теперь бабушка Вера уже не будет мечтать, как когда-то, что они помирятся «ради ребенка»; напротив, она будет, болезненно морща лицо, говорить мне: «Ох, не дай бог, опять сойдутся…» Впрочем, ни матери, ни отцу такая мысль в голову не придет: разгребать руины – сама по себе тяжкая работа, а уж на руинах строить… )

А пока в нашей квартире стал появляться свежий реквизит в виде банок из-под пива, в шкафу завелись новые, похожие на бледных ленточных глистов модные галстуки, а на журнальном столике прописался немецкий иллюстрированный каталог, отражающий жизнь в потребительском ее формате. «Унитаз – из Гамбурга, с подсветкой! – самозабвенно врал Брюхатый зачарованной матери. – В виде трона! Покрывало – шелковое, под леопарда!» Отчасти я даже была благодарна ее божку: в его присутствии мать, изображая кроткую горлицу, не обрушивала ежедневно на наши с сестрой головы небоскреб ругательств, и нам не приходилось прятаться в ванной от припадков ее агрессии. Снова стал включаться по вечерам приемничек с заезженными грампластинками и петь томным голосом:

 
Мишка, Мишка, где твоя улыбка,
Полная задора и огня?
Самая нелепая ошибка
То, что ты уходишь от меня.
 

Вваливаясь в квартиру, отчим некоторое время священнодействовал у одежного шкафа, пристраивая свои драгоценные костюмы, оставался в вытянутых трениках и майке – как и Капа, нас он людьми, я полагаю, не считал – после чего немедленно принимал горизонтальное положение перед телевизором (теперь – цветным). Голые его пятки, как и прежде, похотливо налезали одна на другую на ручке дивана. Впрочем, кое-что изменилось: в городской бане отчим мылся теперь как начальник, хоть и мелкий. Десять лет мылся как зам.нач. – надоело; элегантно-подлыми интригами скинул своего непосредственного – и теперь хлестал пузо веником в кругу директоров. Громогласный, с ростом под стать голосу и беременным пивом огромным брюхом, он потреблял так много воздуха и света, что в нашей квартире сразу же стало нечем дышать. Проходя мимо меня, этот видный мужчина, который теперь руководил целым коллективом счетоводов и секретарш, вдруг становился на цыпочки, бесшумно подкрадывался сзади и, наклонившись к моим метру пятидесяти шести с высоты своего роста, произносил нарочито гнусавым, тоненьким голоском: «А когда твои баба с дедом уберутся в свой Изр-а-а-эль? Хорошо бы, и тебя с собой забра-а-али!» Если шутка удавалась, и я вздрагивала от неожиданности, а потом – от отвращения и ненависти, он громко и удовлетворенно ржал.


Названная в честь «Капитала» и Брюхатый, два мелких демона моего отрочества! Достигнув тогдашнего возраста моих обидчиков (а их уже отнесло к широкому устью), я могу позволить себе саркастическую усмешку. А тогда? У меня не было ни мужества, ни независимости, ни знания о себе; у меня не было ничего своего. У меня была только бабушка, но бабушка была далеко – и она не могла защитить, потому что сама зависела от других: я понимала это уже тогда.Впрочем, моя семья была в городке самой обычной: большинство одноклассников росли в таких же. Дело, однако, в том, что не все имеют глаза, способные видеть зло в самом распространенном его варианте – зло обыкновенное, житейское, бытовое. Спасительного замыливания глаз (безусловно, удлиняющего жизнь) я так и не приобрела.

Что же до Брюхатого и Капы, я не стала бы поминать этих неказистых кочегаров преисподней ради банального (хотя по-человечески и вполне понятного) сведения счетов. Тогда почему я вызываю эти тени? А вот почему: метаморфозы, ведущие к великому оледенению или, напротив, всеобщей паровозной топке, не в состоянии уничтожить их тараканью породу.Похоже на то, что именно эпохальные катаклизмы на землях от Байкала до Буга и послужили теми условиями естественного отбора, в которых сия порода закалилась, расцвела и дала обильный приплод.

Вокруг них неизменно яркий электрический свет, накрытый стол, громкая музыка. Они всегда в хорошем расположении духа и, шутя, снисходя к твоей малости, тычут в тебя желтым ногтем указательного пальца, точно дворовую считалку повторяют: «Куколка, балетница, воображуля, сплетница…» Они уверены в своем праве потреблять и пользоваться, сами же ничего не дают жизни – ни музыки, ни хлебного колоса, ни заботы о ребенке; даже профессия их связана с какой-нибудь благоглупостью и ахинеей, убери их – и в мире лишь воздух чище станет. Эти человеческие ничтожества уселись прямо на загривок жизни, крепко так оседлали жирными своими задами. Как можно посметь взять здесь хоть крошку, если сам ничего не создал? А ведь они хватают – пригоршнями. Инстинкт повелевает им проглатывать все, что не есть они сами, а то, что невозможно сожрать, – уничтожать. Они агрессивно внушают себя всем вокруг, и люди поддаются гипнозу, но сам Великий Тестомес – неужели и он на их стороне? «Кто смел, тот и съел», «Нахальство – второе счастье»…

Но чем тогда Великий Тестомес отличается от хозяина коммерческого ларька? Торгаш любит потребителей пустоты, с удовольствием спихивает им свой копеечный залежалый товар, свое пластиковое барахло; так и Великий Тестомес, давно устав от индивидуального, запускает автоматическую линию и стоит рядом, наблюдает, как выскакивают фигурки из соленого теста, партия за партией: бездушные, настроенные на грубые вибрации желудка и низа живота.Вот с этими чудесными куколками он и забавляется: то в одну, то в другую позицию поставит («куколка… балетница»), то перессорит на коммунальной кухне («воображуля… сплетница»), – ну покидают они друг в друга сковородками, ну подвесят друг другу супружеские «фонари», а то и более существенные телесные повреждения нанесут «после совместного распития спиртных напитков». А вообще-то цель их жизни – «счастье», к которому, надо отдать им должное, они стремятся вполне последовательно: по головам всех, кто попадется под ноги.

Взять Брюхатого и Капу: эти два героя моего повествования вполне могли бы составить идеальную пару. Только мне недосуг тратить на них время, да и неинтересно. Жаль, что, работая живыми куклами, они не знали друг друга. Наверняка они даже сподобились бы изведать «счастье». (Помню случай: ехала в метро, еще не час пик, но людей много; и вот на фоне снующей туда-сюда толпы передо мной вдруг медленно, словно во сне, проплыл пустой и ярко освещенный, точно аквариум, вагон. В вагоне сидело лишь одно человеческое существо: молодой, лет двадцати, дебил в спортивном костюме, очень толстый, с румяным круглым лицом и яркими плотоядными губами, какие бывают у едоков на рекламах кетчупа. Дебил радостно смеялся, глядя на людей на перроне и хлопая себя руками по пухлым, широко расставленным коленям, раскачивался в такт движению поезда, его заплывшие жиром глазки излучали невиданное у разумных существ умиротворение. Ему было очевидно плевать на то, что сообщество двуногих дружно им гребует: он был в состоянии абсолютного, фантастического блаженства! С тех пор, когда произносят слово «Счастье», с большой буквы и с придыханием, мне представляется, что так зовут божка, сжавшего жатву большую, чем все мировые религии, вместе взятые, божка, чье земное воплощение я увидела тогда в метро).

Так, выходит, наш мир – просто результат усталости? Хотя бы другую какую программу задал Великий Тестомес своему хлебозаводскому автомату, что ли… Сидит себе и лепит убогих сердцем и разумом. Да вдруг соскучится по настоящему, зачерпнет желтенького речного песочка, промытого криничной водой (слезой), да слезой и разведет, – так рождаются поэты и чистые душою люди. Ошибка, брак, жизни на потеху. Бьются поэты в мясные груди, мясные души – вся изуверская продуманность пытки в том, что бедолаги считают, будто те такие же, как они сами. Через никчемные стекляшки смотрят на солнце поэты – и видят Красоту. Они от тех кукол из соленого теста любви (ишь ты!) хотят. А потом, настрадавшись, начинают придумывать своих собственных куколок – чтоб не болело.

И вот тут выясняется, что нет на земле никого, кому все «счастливые» завидовали бы с такой животной злобой.

Но даже и затравленные, поэты все равно вознаграждены.

А в чем же воздаяние чистых душою людей – не поэтов? В чем награда жизни, без остатка выпитой другими (не лучшими!), словно вода – корнями растений?

***

В те годы я, как на пожар, выскочила замуж, чтобы как можно скорее покинуть родительский дом. Брак мой оказался одним из союзов, которые распадаются с той очаровательной легкостью, с какою утром в понедельник развеивается воскресный сон, – так гул самолета слышишь еще некоторое время после того, как он сам исчез в небе (а я опять никуда не улетела!). Сон окончательно исчезает, когда запах кофе (лучшее, на что способна жизнь утром, в понедельник) окончательно восстанавливает действительность в ее правах. Моя дочь – единственное отличие брачного союза от сновидения – родилась в то сумрачное время года, когда больные и старики завидуют обычаям спартанцев, женщины клянут всемогущих идолищ отопительного сезона, а мужчины привычно компенсируют упущение властей алкоголем, который заменяет им все, чего у них нет, и помогает забыть про то, чего у них в избытке.

Дочь, привезенная из роддома, спала на двух креслах, поставленных друг к другу впритык. Каждый час я просыпалась, чтобы посмотреть, дышит ли она во сне. Малышку следовало сразу же выкупать; прошла уже неделя, а осуществить эту простую гигиеническую процедуру не удавалось – во-первых, из-за дикого холода в квартире, во-вторых, из-за того, что я не представляла, как это следует делать. Я заранее приобрела в магазине металлический каркас с натянутой на него сеткой, предназначенный для поддерживания головки младенца и заменяющий вторую пару рук – приспособление, явно придуманное неким тонким знатоком отечественных реалий специально для одиноких матерей. Пожалуй, я ухитрилась бы изобрести и собственную методику применения этого предмета, но в первый раз выкупать младенца должна была прародительница – таков обычай. В семьях моих друзей эту функцию выполняла бабушка ребенка. Моя мать принять участие в ритуале наотрез отказалась, ссылаясь на нехватку времени.

И тогда я позвонила бабушке Вере.

Могу себе представить, что означало для нее войти в дом бывшей невестки – дом, откуда был изгнан когда-то ее любимый сын. Моя мать, узнав о готовящемся «вторжении», в гневе ретировалась. Бабушка Вера вошла молча. Молча разделась, вымыла и согрела руки. В натопленной газом до полуобморочного состояния кухне, где на двух табуретках (сакральный элемент отечественного быта, равно приспособленный для обоих таинств – рождения и смерти) стояла ванночка – розовая купель, бабушка распеленала правнучку и бережно опустила в воду. Передача души рода – через голову стоящей рядом меня – произошла.

И еще раз бабушке Вере пришлось переступить порог жилища своей бывшей невестки. Я кормила и перепеленывала дочь в комнатке, где температура не превышала таковую на продуваемой октябрем улице; хлипкий обогреватель с единственной спиралью мало помогал, – в результате хронического переохлаждения и подхваченной в роддоме инфекции тельце ребенка покрылось гнойниками, и такие же гнойники образовались на моей груди. Боль была невыносимой, к тому же молоко затвердело и не сцеживалось. Голодная дочь кричала днем и ночью. Медсестра, заходившая взглянуть на младенца, сказала, что кормить грудью в таком состоянии нельзя. «Кто-то из взрослых должен высосать плохое молоко», – посоветовала медсестра.

И тогда я позвонила бабушке…

И вот что удивительно: молоко – сама жизнь – оказалось для моей дочери чуть ли не с рождения смешано с ядом. Но потом пришла Праматерь – и приникла к отравленному соску, и выпила яд. И тот не причинил ей вреда. И молоко вновь сделалось чистым. Где, в каком эпосе найдешь такой миф?

После этого бабушка сказала деду, уже болевшему сердцем и оставившему работу: «Вызывай такси. Больше они тут не останутся». Так я и моя маленькая дочь оказались в благословенном месте: в бабушкиной квартире, где ничего плохого случиться с нами уже не могло. Рай этой защищенности был последним в моей жизни, но я еще не знала об этом. Сколько раз мне его будут показывать в снах! Моим многократно сновиденным, а значит, единственным по-настоящему родным на земле домом осталась та панельная квартирка с двумя крохотными, согласно очередному эксперименту на выживание, комнатками окнами на север, со встроенными дээспэшными шкафами, с холоднющими, в сырых осклизлых трубах, ванной и туалетом, с гремучим раздолбанным лифтом за стеной, – квартирка, где до сих пор все полнится ЕЕ присутствием. Сейчас там живут чужие люди; проходя мимо того дома, я не могу избежать соблазна поднять голову и посмотреть на наш балкон. Хотя этого как раз делать и не следует; разве мои сны не свидетельствуют о том, что время, агрессивно навязывающее себя, словно пьяный хам в автобусе, – не линейно, и где-то там, в настоящем-продолжающемся, продолжает мягко ходить по комнате в своих вязаных тапках бабушка Вера?

Свою внучку мать не навещала: разве могла свободная женщина, член профсоюза переступить порог дома, где нахально существовала тунеядка без трудовой книжки?

***

Зато порог дома стариков слишком часто, на мой взгляд, переступала третья жена моего отца; этот тип женщин при наличии некоторого воображения можно сравнить с коловраткой, или «живой пылью», в изобилии обитающей в водоемах нашей родины и паразитирующей на тростнике. «Песнь об эмпатии Коловратки», возможно, еще будет написана каким-нибудь изобретательным поэтом, в мою же задачу такое легендарное деяние не входит. Отмечу лишь, что «коловратки», как правило, бывают вторыми или третьими женами и сами имеют в пассиве по два-три брака; когда мужчина, этот тростник, изрядно побитый жизнью, печально клонится под тяжестью обид, тут-то и подбирается к нему «живая пыль». Внешность этих женщин трудно назвать привлекательной: цепкие и зоркие, несмотря на маленькие глазки, с обесцвеченными локонами, предъявляющими неряшливые темные корни, они, впрочем, и не нуждаются в каких-то там чарах, о которых столько пекутся рафинированные дамы, ибо природа сполна позаботилась об их, «коловраток», боевом оснащении. Они обладают способностью имитировать эмпатию – способностью, посильной лишь профессионалам: священникам, психоаналитикам и проституткам. Не ведая сомнений, в любом возрасте лихо раскручивают демографическую спираль, если вдруг находится лох, готовый за все это платить. Таким и оказался мой интеллигентный, инфантильный отец.

Вместе они смотрелись прекомично: миниатюрный, как японец, в джинсовом костюмчике отец (он уже был довольно преуспевающим адвокатом), от которого веяло не просто моложавостью, а какой-то безнадежной подростковостью, и объемистая лжеблондинка – отдельные пряди на ее макушке были выкрашены в ярко-розовый, напоминая оперение ощипанной жар-птицы, – она смотрелась его мамкой независимо от того, что, копируя его манеру одеваться, старательно втискивала свой зад в джинсы.

Женщина-ребро, женщина-зеркало, женщина-копия, не имеющая своего лица. И вот уже мужчина, ошалевший от самодовольной гордыни, чувствует себя не меньше, чем Богом, который слепил свое подобие. Разумеется, именно ее он и искал всю жизнь! Недаром она так на него «похожа»! А между тем, мартышкин прием, которым пользуется умелица, психотерапевты и разные технологи по пиару называют, кажется, экранированием: по возможности точно копировать манеру поведения клиента. Повторять жесты, окончания фраз. Сегодня из тебя, нимфа Эхо, получилась бы успешная содержательница брачного агентства!

Так можно ли уважать «мужчину разумного», который опасливо сторонится равной ему по разуму женщины, чтобы до конца жизни со стоном болтаться убогим выкидышем на пуповине безмозглой, но «практичной» и цепкой мамки? А примеров ведь множество. Неужто настолько зудит хронический псориаз самооценки, неужто боится порфироносное мужское эго вдруг да и не встать рядом с одаренностью настоящей женщины? Неужто честь для него – сиять светочем интеллекта на фоне планктона? Коловратка пленяет его «возвращением домой» – но что есть тот «дом»? Включи же мозги, дорогой, догадаться не трудно, что есть обратный путь к беззаботной жизни-до-рождения, сладость которой воспевает тебе эта ощипанная сирена!

… «Бабушка-бабушка, а отчего у тебя такие большие зубки?» – «А чтобы легче было скушать тебя, дитя мое!»

А где же отец ее подцепил-то? Догадаться не трудно. Мой «уголовник»-отец (он специализировался, в отличие от адвокатов-цивилистов, на уголовных делах), фанатично погруженный в броуновское движение убийц и воров, как энтомолог – в жизнь каких-нибудь чешуекрылых, цеплял женщин, что называется, где стоял. Вернее, это они впивались в него клещеобразной хваткой. Вторая его жена служила буфетчицей в диетической столовой, где обедали районная милиция, адвокатура и суд; третья же… Муж Коловратки сидел. Старший сын сидел тоже. То есть они, конечно же, время от времени выходили подышать, так сказать, воздухом свободы, но вскоре садились опять. В последний раз муж Коловратки отправился за решетку за поистине легендарное деяние, перед которым меркнут такие фантастические поступки, как переплывание океана на льдине или переход пустыни без воды; исходя из этого случая, я даже думаю, что ученые не там ищут резервы человеческих возможностей. Сей тщедушный с виду гражданин, «путем свободного доступа» проникнув в садоводческое товарищество «Мечта» вблизи деревни Замужанье, обворовал два дачных домика, похитив при этом: немецкую металлическую печь, электрический самовар, два надувных резиновых матраца, электроплиту, дорожный велосипед, мойку из нержавейки, пружинный матрац, два настенных зеркала, телевизионную антенну, силовой кабель длиной 50 м, восемь стульев, пляжный зонт и шесть керамических тарелок. Вопрос о том, как одно человеческое существо, ограниченное во времени, не обладая транспортным средством, оказалось способным на такое масштабное деяние, всерьез заинтересовал отца, хотя он и не был региональным представителем книги рекордов Гиннесса. Это было, безусловно, интересней, чем однообразные миграционные процессы (сел – откинулся – сел) в среде рецидивного элемента. Отец взялся защищать этого криминального Геракла – и привлек к процессу в качестве свидетельницы его жену.

Предсказать дальнейшее было легко.

Кстати, муж Коловратки вскоре сел – благодаря услугам адвоката – на максимально возможный срок.

Итак, Антонина (имя Коловратки) взяла отца преимущественно эмпатией – именно этим термином именуют ушлые ловцы душ и кошельков свой служебный навык: умение слушать – сочувственно, вдохновенно, как бы полностью перевоплощаясь в собеседника, чтобы у того, кто исповедуется, создавалась иллюзия, что он наконец-то нашел в бесчеловечном мире родственную душу. Безошибочно вычислив, чего именно не додала жизнь этому конкретному (хорошо оплачиваемому) мужскому экземпляру, Коловратка принялась льстиво изображать восхищение (его умом и талантами), сострадание (его «мукам») и – всячески превозносить себя, «добрую и понятливую», на фоне его предыдущих жен. На самом деле эмпатия Коловратки мало имеет общего с состраданием: это всего лишь великолепно отутюженный эволюцией инстинкт выживания. «Коловратки» обычно водятся в сферах обслуживания (хотя встречаются повсюду); третья жена моего отца работала медсестрой в госпитале, и он был рад после красавицы (которая его не захотела) и пьяницы (которую не захотел он) обрести сестру милосердия.

К сожалению, получил он нечто принципиально иное.

Первое, на что положила глаз Коловратка, – это двухкомнатная квартира моих бабушки и деда. В ее «коллективном сознательном» (похоже на то, что планктон на самом деле обладает не индивидуальным, а коллективным разумом, – этот научный феномен еще ждет своих исследователей) созрела гениальная комбинация, которую она начала осуществлять, активизировав все способности своих хватательных органов: прописка у стариков ее незамужней сестры с детьми, которую следовало для этой цели как можно скорее выписать из деревни, – скоропостижная кончина стариков – окончательное завладение квартирой. Но для этого следовало не выпускать родителей мужа из виду ни на час; проявив чудеса «коловращения», она уговорила соседку совершить с моим дедом обмен. Версия для публики звучала цитатой из знаменитой телепрограммы «От всей души»: «Дорогие мои! Я согрею вашу старость!» Надо сказать – и вот она, сила воздействия природы, сравнимая с грозой, снегопадом, жарой, – и бабушка, и дед, не говоря уже о моем отце, совершенно подпали под влияние Коловратки. Помешивая поварешкой борщ, бабушка повторяла мне с гордостью: «Тоня называет твоего отца Са-а-шечка! Ты представляешь?! Са-а-а-шечка!», и мне вспоминалось, как она устраивала мне, пятилетней, допрос на ту же, очевидно, больную для нее тему наименований и плакала от обиды на мою мать. Мало же надо было моей бабушке: слова, а не сути, имени, а не поступка! Любимым ее высказыванием в тот период было: «Видела я Марысечку, видела я Зоечку, увидела и Тонечку!» Имена моей матери и второй жены отца произносились с максимальной степенью сарказма, на какую только была способна ее добрая натура. Что ж, мне оставалось готовиться к переезду в пригород, где обитала Коловратка.

Как и следовало ожидать, эта рисковая женщина, которой было уже за сорок, немедленно родила от моего отца, дабы стратегически закрепить взятую с боя высоту. Дети для «коловраток» – нечто вроде строительного раствора, который должен намертво схватить кирпичную кладку их гнездовья.(До тех пор, пока у деторождения не будет одна цель – деторождение, не придет счастливый род на эту землю; вот и младшая дочь отца, моя сводная сестра, едва оперившись, попала в плен наркотического кайфа, а затем и вовсе исчезла неведомо куда). Моя бабушка, конечно же, согрела и эту малышку, утром отводила в детский сад, а вечером забирала. «Тонечка могла умереть в родах! У нее совсем плохо с почками!» – трагическим голосом пересказывала наивная Вера очередную хитрую выдумку Коловратки. При этом бабушка, чьи мозги, похоже, были начисто заморочены, словно бы забывала о том, что эта «мать-героиня» пренебрегала своими старшими детьми, не выполнившими возложенные на них функции гнездоустройства.


Не помню, кто автор забавной теории, согласно которой все женщины делятся на два типа – матерей и проституток. Сдается мне, автором ее мог быть только мужчина. Что ж, сочувствие лучших из мужчин с библейских времен было на стороне именно проституток. Это и понятно: проститутка выгодно оттеняет мужское благородство, проявляемое к ней, «падшей», а добродетельной да работящей – кто ж ей сочувствовать-то будет? Пусть и вертится сама, раз такая разумная. Гении русской литературы обессмертили тружениц панели, а с легкой руки одного из великих фраза «Она много страдала» превратилась в манифест. И если простоватая Коловратка трудилась на батально-постельной ниве, так сказать, без затей, встречается разновидность предприимчивых дам, которые умело используют мужские предрассудки.

Во время учебы в университете мне довелось познакомиться с такой особой. Днем она работала в столичном Доме мод, но не моделью и не дизайнером, – она была, как это называется… подносчицей, что ли, – в ее копеечные обязанности входило доставлять портнихам рулоны с тканью, а потом подбирать обрезки. По вечерам же эта дама занималась своим основным ремеслом. Свою неутомимую вахту она несла в нашем студенческом общежитии, в мужском блоке, одну из комнат которого единолично занимал черный, как земля, Эфити с Гаити (а может, Ананду из Уганды – трудно запомнить, да и не все ли равно?), а в соседней комнатушке кантовалось трое нищих студентов из стран социалистического лагеря, в том числе и мой будущий муж. В крохотной прихожей, где Эфити установил электроплиту, что, кстати, строжайше воспрещалось пожарными инспекторами, а также комендантами (дневным и ночным), – впрочем, правила те существовали для босоты, но не для платежеспособных угандийцев, – именно там, в процессе приготовления ужина, я взяла свое первое в жизни интервью у проститутки. Красиво пуская кольцами дым, она рассказала мне душераздирающую историю своих страданий: разумеется, она когда-то изведала Любовь (с большой буквы!), любила отечественного Алешу (Колю, Васю, Петю) и отдала ему цветок своей невинности, а потом этот Алеша (Коля, Вася, Петя) ее вероломно бросил. «Знакомая фельдшерица со скорой помощи спасла: уколола… ну то самое… что там бабам во время родов колют… ну и получился выкидыш». После этого несчастная заливала-заливала свое горе портвейном, забывала-забывала изменника в койках со многими самцами, но в итоге, исключительно по причине непреходящего страдания, оказалась в интернациональном блоке, где с утра раздавались бодрые ритмы африканского тамтама, а по ночам стенки между комнатами сотрясались от праведных трудов Эфити – в том же ритме тамтама. «И теперь я, чем с нашим мужиком, – да лучше с хромым ослом!!» Однако при этом непрерывно страдающая жертва не забывала хищно, регулярно, педантично пополнять свой банковский счет.

Между прочим, после отъезда «хромого осла» на его жаркую родину эта дама надела хомут на отечественного «мужчину разумного», которому опытно развесила лапшу о своих непрерывных страданиях – и он поверил. Но даже если и не поверил: какая разница? Он разве лох какой – Льва Николаича, что ли, не читал?!

Возможно, кто-то обвинит меня в субъективности. А я, что называется, и не претендую. Пишущий, по совместительству – живущий и не может иметь всеохватность зрения, которой обладает лишь Единый в трех ликах. Знавали мы уже человеческие попытки объективности такого рода: например, председатель революционной «тройки»…

***

В это время деда свалил первый, довольно тяжелый инфаркт; Коловратка, подстегиваемая угрозой естественного уплывания из ее цепких ручек чужой собственности, бешено искала связи в исполкоме, куда уже были сданы документы на обмен; моя дочь качалась в прогулочной коляске (на колыбель места не хватало) в крохотной спальне между кроватью и столом, на котором громоздились дедовы лекарства, детские бутылочки и мои учебники. Бабушка Вера, надо сказать, сбивалась с ног, бегая от малого к старому, потому как я, презрев блага законного академического отпуска, вышла на работу, да еще решила сдать экстерном экзамены за пропущенный курс. И вот тут-то с бабушкой, то ли от запредельной усталости (ей уже исполнилось семьдесят), то ли по иным причинам, стало происходить нечто невероятное. Это тихое, покорное, ни разу не повысившее голоса создание, излучавшее любовь и терпение, только любовь и терпение, устроило бунт. Бунт тишайшего создания пришелся на время абсолютной дедовой немощи; теперь он был полностью зависим от нее, она же, сохранившая силы и, как мы ошибочно думали, здоровье, с автоматизмом заведенного механизма продолжала готовить, стирать, убирать, но при этом позволяла себе еще кое-что неслыханное: она заговорила. То есть она говорила не то, что все привыкли от нее слышать: «Возьми чистую рубашку», «Обед готов», «Выпей лекарство», а нечто абсолютно новое. Валаам, когда заговорила его рабочая скотинка, был изумлен, по-видимому, не меньше деда, коему эти речи были непосредственно адресованы. Я стала их невольной потрясенной слушательницей; из тектонического разлома выходило на поверхность нечто немыслимое: идеальная для детей, внуков, родных семья вовсе не была таковой! Подступая к лежащему деду (одной рукой он держался за сердце, другой, дрожащей, пытался забросить в рот таблетку нитроглицерина), грозно возвышаясь над ним с правнучкой на руках, она с деланным сарказмом вопрошала, где же подевалась его любовница. Та, с которой он ужинал в ресторане «Панская охота» и ездил отдыхать в Сочи, где она? Которую навещал по выходным, даже гуляя с внучкой – люди видели! Той, между прочим, он покупал золотые украшения, а у нее, у законной жены, полюбуйтесь-ка, люди добрые, – за этим следовало, к большому удовольствию младенца, переворачивание свободной рукой бедной бабушкиной шкатулочки с дешевыми побрякушками, которые ее внучки и племянницы превратили в игрушки, все парное сделав штучным, все непарное располовинив; ту он одевал в меха, а у нее – распахивался настежь шкаф – одно самодельное! И это было правдой: все бабушкины одежки, вплоть до шубы и пальто, были сшиты, перелицованы, связаны ею самой, как и все скатерти, салфетки, шторы, покрывала, половички, тапочки, варежки, носки, свитера и куртки в доме… «Где же она теперь? – со злым торжеством, так не идущим ее добродушному лицу, вопрошала бабушка, сама уже держась за сердце. – Кому ты теперь нужен?!» Дед молча сыпал в рот таблетки. Это было жестоко. И – не соответствовало действительности: видела я, выходя на балкон, где, за неимением у бабушки – сил, у меня – времени гуляла в пластиковой ванночке («дышала свежим воздухом») в семь шуб закутанная моя дочь, видела стоящую под окном дедовой спальни одинокую фигуру, а потом соседка приносила в дом дефицитные лекарства и аппарат для измерения давления – тонометр, который достать в ту пору было едва ли под силу простому смертному. Но осудить бабушку я не могу. Сколько же десятков молчаливых, как куски льда в глотку забитых лет она копила этот груз обид – столь горьких, что даже ее великая доброта не смогла их растворить?


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации