Текст книги "Имя Тени – Свет"

Эти мысли взволновали ее, сильно взволновали; тем временем ветер за окном ошалело бился в замкнутом пространстве из четырех пятиэтажек, и так же билась в клетке привычных представлений ее душа… Вспомнилась студентка Светлана, соседка по онкологической палате, – на тумбочке у той лежало много книг, она, Валентина, еще подумала: вряд ли девушка успеет все прочитать: прямо на глазах сжирал ее быстротечный рак. Светлана однажды рассказала им, несчастным бабам, про каких-то людей, которые живут, не убивая в себе любовь, а, наоборот, распространяя ее на все вокруг. А смерть приходит к ним тогда, когда они внутренне дают на это согласие, ведь смерть, наподобие школьной учительницы, всего лишь стирает с классной доски усвоенный материал. Да, те люди, словно бессмертные боги, сами творят свою судьбу от начала до конца.

Валентина тогда лишь усмехнулась: разве существуют люди, которые не боятся смерти? А теперь задумалась: кто знает, может, и правда есть такие. Ветер разъяренно бросался на стены домов, аж дрожали металлические карнизы, а потом взмывал выше крыш, и оттуда, выгибая по-змеиному гибкий хребет, дул в трубу бетонного колодца… В одной из тех книжек, что читала Светлана, – Валентина взяла ее полистать, чтобы прогнать страх и боль после операции, – был рисунок, на котором изображался бог Ветра древних индейцев. «Змея, покрытая перьями птицы Солнца» – так звучало странное имя этого божества, нелепого, с ее точки зрения, создания: не имея настоящих крыльев, Змея не могла летать, а перья вдоль туловища, пусть даже и были они как у птицы Солнца, только мешали ползать по земле. Тогда Валентине, разумеется, было не до языческих суеверий, а теперь, слушая звуки ветра за окном, она размышляла над тем, для чего той Змее птичье оперение. И правда – для чего?

Хлопнула входная дверь. Андрей, худой, в поношенной куртке и вязаной шапочке, прошел в комнату, выложил на стол ненужные бумажки с круглыми печатями: «Зря съездил. Бесплатно по местным рецептам в Минске не дают». Оторвалась от окна: «Я же говорила, сынок, не надо было время терять…» Подошла, обняла своего мальчика. И – отшатнулась: в лицо ударил запах алкоголя. Он понял, отстранился, неохотно объяснил: «Друга встретил в электричке, он пивом угостил… Кстати, – продолжал Андрей, – купить препарат в столичных аптеках можно, я подсчитал: на месячный курс надо около двадцати тысяч».

Смотрела, как он ест, низко наклоняясь над варевом из субстанции, которую лишь с присущей торговле склонностью к эвфемизмам можно назвать суповым набором. Ветер бился о землю, словно содрогаясь в экстатическом танце под бубен шамана… невольно она подсчитала все, и когда сын встал из-за стола, уже знала расклад: пенсия – 106 тысяч, квартплата – 56. Тамоксифен – 20. На существование телу, еще живому, еще требующему каких-то забот о себе, остается 30 тысяч рублей. Словно прочитав ее мысли, Андрей хмуро сказал: «У меня через неделю получка. Если не задержат, конечно. Куплю тебе твое лекарство». Ее слух неприятно резануло «тебе, твое», но дело было не в этом: внучка, прозрачная голубоватая кожа похудевшего личика, огромные глаза… Внучка уже месяц лежала в больнице с воспалением легких. «Не вздумай! – решительно сказала она. – Деньги потрать на дочь. Купи фруктов, витаминов… » – «Куплю тебе твое лекарство», – с пьяной настойчивостью повторил Андрей.

После его ухода помыла посуду, убрала в квартире. Сейчас сын вряд ли осознает, что сказал; но завтра, протрезвев, окажется перед невозможным, нечеловеческим выбором: кого спасать – мать или дочь. В нем проснутся еще живые совесть, сострадание, любовь, которые не поднимут его на крыльях вверх, не заставят действовать – на это он не способен, а еще ниже пригнут к земле, как, должно быть, отяжелевшие от дождя, запачканные грязью перья – ту недареку-Змею. И он не выдержит, опять побежит за бутылкой, чтобы забыть про сам этот ужасный выбор…

Подошла к телефону, набрала номер. Ответила сватья. После стандартных вопросов о здоровье – на месте левой груди между тем кололо тупой иглой – попросила позвать Андрея. «Спит твой Андрей, – не без ехидства отозвалась сватья. – Дрыхнет без задних ног. Назюзюкался». – «Тогда передайте ему, пожалуйста, только сразу же, как проснется: мне только что позвонили от нашего депутата… так вот, он разобрался, помог! Тамоксифен завтра поступит в городские аптеки, и я снова буду получать его… бесплатно…»

Вернулась на кухню. В груди снова почувствовала пульсацию. Она купит препарат на свою пенсию, да, купит. Главное сейчас – спасти внучку. А тридцать тысяч, что останутся от пенсии, – это полбуханки хлеба и пакет молока на день. Разумеется, она не сможет больше помогать сыну, но… Андрей должен привыкнуть к тому, что скоро останется в этом мире без нее. Да, без нее.

Она, Валентина Валович, больше не сопротивляется энтропии. Не боится смерти.

Снова вспомнилась студентка Светлана, ее абсолютное спокойствие, необычайная теплота по отношении к больным и даже грубым санитаркам.

…И не спаслись ведь те ацтеки или майя, не спаслись, когда сошли на берег бородатые испанцы Кортеса. Так для чего же Змее те нелепые перья птицы Солнца? Для чего?

2002

Крупник для музы

любовь к детям – это вечный, ни на мгновение не отпускающий страх за них, а страх – любого происхождения! – лишает нас свободы, превращает в конформистов с вязкой желеобразной кровью. страх заставляет проживать фальшивую жизнь, жизнь-имитацию, в то время как моя единственная-неповторимая ковыляет следом, точно выброшенная на улицу собака, – лапа перебита, шерсть в колтунах, но все тащится за хозяином: а вдруг позовет? страх запускает щупальца в сердцевину сердца и высасывает оттуда силу, данную для любви и стихов. и вот мы, бунтари и творцы, которым ничего, кроме тетради и куска хлеба, не надо, становимся беззащитными и открытыми для нападения. никакой тиран не сумеет лишить тебя свободы так бескровно-натурально, как больной ребенок. больной ребенок на раскладушке посреди выстуженной за ночь кухни.

почему ты включила газ, а завтрак не готовишь, почему опять сидишь со своими тетрадками, – ноет дочь.

она проснулась рано, и моя несбывшаяся надежда поработать в тепле и тишине будет вместе с запахом газа отравлять мне кровь. в октябре каждый год одно и то же: гнойная ангина из-за физкультуры на улице (первый урок, ледок хрустит под ногами, семь кругов вокруг стадиона, эй ты, чего тащишься, как корова недоенная, быстрей, быстрей!), болеет половина класса – физкультурница так самоутверждается. батареи в квартире, как ноги у покойника, и я, радуясь трем голубым махровым астрам на газовой плите (четвертая – крошечная, нераспустившийся бутон), кладу ребенка спать на кухне. всем этим: очередями в аптеках, восклицательным знаком катькиной температуры – безнадежно испорчена моя любимая пора года, меня в ней нет, как нет в родной конторе, где работаю паркой: с понедельника по пятницу нахожусь в ирреальном пространстве субботы, которая еще не наступила. и, в качестве парки, из ментального сгустка над ежиком шефа, из серенькой его ауры умудряюсь надергать мыслеформ и спрясть-таки из них логическую нить. в результате я кладу перед ним отчет, в котором меня нет. впрочем, творения, что выходят из-под моих равнодушных рук парки, такие же, как у мифологического моего прототипа, – достаточно посмотреть вокруг, чтобы убедиться: наши судьбы сотканы без любви. вероятно, парка на своем рабочем месте лишь имитировала присутствие, а на самом деле ей хотелось резвиться нимфой в легкокрылой тунике. выходит, она такая же фрустрированная идиотка, как та школьная физкультурница, как я сама. а детское горло, вместо кислорода любви вынужденное вдыхать чад нашей взрослой неудовлетворенности жизнью, покрывается гнойниками и болит, болит.

ну раз уж завела пластинку, так почему не вспомнить заратустру: «от любви хотел я сделаться добычей своих детей и потерять себя ради них…». или цвейга с его “незнакомкой” – стала проституткой, чтобы дитя прокормить. только еще неизвестно, кому хуже: тело меня мало интересует, в отличие от души, которую с понедельника по пятницу насилуют всеми возможными способами. вот и думай сама, далеко ли отошла от той, цвейговской, вынужденная со стиснутыми зубами (и крошатся ж понемногу!) проживать жизнь, в которой тебя нет, нет…

так как насчет поесть, – напоминает дочь, – а на рынок пойдешь? я хочу винограда, сейчас на рынке его много, такой вкусный.

я схожу на рынок, катерина. но не сегодня!

сегодня суб-бо-та, которой я ждала целую вечность, наполненную ненавистной работой, магазинами-поликлиниками, завтраками-ужинами, стиркой-уборкой – классическим производственно-бытовым набором белоруски, проявлениями моего ненастоящего “я”. только по субботам я могу позволить себе быть тем, кто я есть на самом деле. льстивые улыбки, слипшиеся от сахарного сиропа, сложены на стеклянной полочке в ванной. непроизнесенные “всегда готова” стекают в раковину, где рыжие муравьи уже протоптали сладкие дорожки.

русский поэт марина цветаева покидала свою двухлетнюю дочь ирину в темной комнате, привязывая веревкой к стулу, чтобы голодный ребенок не съел сырую капусту, а сама со старшей, алей, отправлялась на поэтические вечера, где читала молодым пылким красноармейцам стихи о любви. «но птица я – и не пеняй, что легкий мне закон положен», – написала она через месяц после того, как ирина умерла от голода в детском доме.

я – не «птица». возможно, я похожа на самку осьминога, которая, выкормив потомство, умирает от истощения.

ты отключила телефон, – привычно ноет дочь, – и домофон у нас уже несколько месяцев как сломан, к нам никто не может ни позвонить, ни зайти, ты же вносишь, как это, а-бо-нент-скую плату, так пускай нам хотя бы домофон отремонтируют.

миру не интересно мое настоящее лицо, катерина, и это у нас с ним, с миром, с некоторых пор взаимно. вот почему я готова вносить абонентскую плату только за неисправный домофон.

дочь торжественно сообщает, что у нее закончились лекарства.

ты не могла сказать про это вчера? знаешь же, что суббота… ладно, я сбегаю в аптеку, а заодно на рынок, будет тебе виноград.

а вы попробуйте, правда, необычный вкус, – спрашивает женщина в вязаном берете, – нет-нет-нет, что вы, нельзя пересыпать виноград, точно картошку, давайте я осторожненько переложу вам его в сумку, вот так, гроздь за гроздью…

торговка в берете долго ищет в карманах сдачу. ей хочется заполучить, кроме денег, немного моего внимания.

а я только что звонила бабушке, – радостно сообщает дочь, – она как раз собирается к нам в гости.

с того времени, как моя младшая сестра вышла замуж за гражданина дании, наша мать вспомнила о старшей дочери. и ей, матери, не скажешь, как той женщине, что торгует виноградом: пожалуйста, побыстрее…

кладу в кастрюлю крупу, щедро прибавляю лаврового листа – не из собственного ли лаврового венка, гиперборейка задолбанная?

а где же мясо, – интересуется дочь, – вот если бы ты не отказалась по выходным делать рекламную брошюру для завода, у нас было бы мясо в супе.

у нас было бы мясо, но моя душа засохла бы, как засыхает растение, если его не поливать хотя б по субботам, можешь ты это понять?! выходной – от слова «выход», человеку необходимо иногда выходить из всех ролей и делать то, что ему хочется, ведь только в том, что создано с любовью, только в том есть бог!

мам, а во мне есть бог?

конечно, есть, глупенькая.

а почему ты плачешь, мам?

а почему у тебя нет коврика перед дверями, – спрашивает моя мать, – я вырежу из старой «дорожки» и принесу, завтра же и принесу.

пожалуйста, только не завтра! я хочу наконец побыть одна!

мать с гордостью сообщает о том, что купила у соседки-дачницы капусты на сто рублей дешевле, чем на базаре. она громко распоряжается, чтобы я ни в коем случае не выбрасывала использованные целлофановые пакеты. с выходом на пенсию главным смыслом ее жизни стала экономия. когда у человека есть смысл жизни, он способен выдержать любые катастрофы. дырявые пакеты для пищевых продуктов мать стирает и аккуратно зашивает. ниток у нее столько, что хватит на десять лет работы швейной мастерской: в начале девяностых, когда отпустили цены, запаслась. еще мать основательно запаслась стиральными порошками, и я до сих пор стираю катькины колготки в «лотосе» ١٩٨9 года. кожа на руках сохнет и покрывается коричневыми пятнами. можно стирать в перчатках, но мне не жаль моей кожи, под которой прячется насквозь фальшивое существо. возможно, когда моя кожа окончательно истончится, я не смогу больше выдавать себя за ту, кем не являюсь. я скажу «спасибо» моей истончившейся коже, которая перестанет покрывать мою ложь. человек без кожи просто осужден оставаться самим собой – все семь дней в неделю!

тыква – очень хорошо для желудка! – провозглашает мать.

кроме экономии, она увлекается полезными советами, которые выуживает, словно рыбку, из мутного потока, что льется из радиоэфира. радио в ее квартире никогда не выключается. навещая ее, я настолько устаю от чужой музыки и речи, которые нагло прут мне в уши, что у себя дома совсем не включаю радио. матери это кажется ужасным. как селедка под “шубой”, она нафарширована последними новостями. и сейчас взволнованно рассказывает о том, что в баварских альпах выпал снег. мать ожидает моей эмоциональной реакции, но я только пожимаю плечами. я считаю, что человек, который мысленно находится в баварских альпах, тель-авивском аэропорту и еще черт знает где, в своей собственной жизни наверняка отсутствует, а это – великое несчастье. мать между тем вытаскивает из сумки старательно зашитый зеленым мулине целлофановый пакет с какой-то белесой пыльцой. недавно она узнала из радиопередачи, что в толченой яичной скорлупе содержится кальций, теперь она не выбрасывает скорлупу, а толчет ее вручную (на кофемолке нежелательно: полезный эффект уменьшается плюс расход электроэнергии). это занятие – апофеоз обеих ее страстей: к экономии и к следованию полезным советам. человек, который может свободно предаваться сразу двум своим увлечениям, просто счастливец!

драгоценной яичной скорлупе отведено почетное место в кухонном шкафчике, и мать протягивает мне фотокарточку. ее ротовое отверстие не закрывается ни на мгновение.

нет, ты только взгляни, вот эти приглашения на свадьбу, разве они не миленькие, танечка сама их рисовала и подписывала, петер специально сблизи сфотографировал, чтобы имена были хорошо видны, ну-ка прочитай, ты знаешь языки.

гер-берт. и-ло-на. те-ре-за. дальше неразборчиво.

и шрифт довольно миленький, с финтифлюшками, – продолжает мать, – а сердечки получились ну прямо как на открытке, вот и пригодилось ее художественное училище, не зря за мольбертом корпела, да и петер доволен: экономия!

наконец мать начинает искать расписание автобусов. я протягиваю ей рубль на маршрутку, надеясь выгадать минут двадцать. мать смотрит на меня так, словно я предлагаю ей отправиться живьем в печь крематория. для нее поехать на коммунальном автобусе – вопрос принципа.

что это у тебя за тетради на столе, – замечает мать, – снова глупостями занимаешься? книжки твои, между прочим, не раскупаются, я интересовалась в магазине, вот если бы их разместили не в том углу, под вывеской «белорусская литература», а возле кассы, там еще, знаешь, журналы всякие, книжки про вампиров, монстров…

мама, тот, кто покупает книги про вампиров, все равно мои не купит.

а ты б тоже написала про вампиров, чтобы покупали, – советует мать, – а иначе зачем время тратить?

в жизни надо до крови сражаться, чтобы защитить от других хоть частицу себя. даже если тебе удается отключить телефон и домофон, забыть про радио и спрятаться от мира, что нахально прет тебе в глаза и уши, все равно останутся люди, которые имеют на тебя неоспоримое право, – твои близкие. они уверенно ломают хрупкую скорлупу твоей обособленности и кропотливо превращают ее в пыльцу, которая содержит полезные для них вещества. как объяснить им, что в моем желании побыть одной хотя бы день нет ничего ненормального?

отсутствие контактов с реальностью, – констатирует мать.

депрессуха, – объявляет дочь.

ну и дура, – говорит моя приятельница, она как раз звонит, оказывается, я забыла отключить телефон. – все пишешь, памятника никто не поставит, а я уже все передачи по ящику посмотрела, пока эта скотина спала, вон, проснулся, выползает, еле в двери вписался, придурок, – ведет приятельница репортаж с арены субботней семейной корриды, – сейчас повалится, урод, ха-ха-ха, ты бы видела этого алкаша, а вот он на кухню потянулся – жрать, только и знает – лакать да жрать, эй, идиот, ребенку котлет оставь! я чего тебе звоню, – переходит на другую волну приятельница (теперь в эфире «медицинский вестник»), – представь, одну бабу из нашего отдела в больницу положили с язвой, врачи капельниц не ставят, говорят, нет бюджетного финансирования, ты как думаешь – это намек? на лапу требуют?

в шестом часу вечера в магазин привозят молоко. стоя в очереди, я вынуждена прослушать передачу “человек и закон” – о каком-то шурике, который приехал на дачный участок собирать урожай, выращенный в муках (за лето ни дождика), и вдруг обнаружил, что его опередили. тогда шурик, в прошлом – охотник, залег с винтовкой на ночное дежурство, и когда непрошенные гости наведались снова, приглашать их на чай он, разумеется, не стал. сейчас шурик в сизо. оно и понятно: те шесть соток – ценность не хозяйственная, а экзистенциальная. пока имеются дачные участки, никакие фрустрации-депрессии белорусам не грозят. шурик не собственность с оружием защищал, а смысл своей жизни отстаивал. а мне от кого защищать право на саму себя? или я – их собственность, их засеянный и обработанный огородик: матери, которая меня родила, дочери, которую родила я? что же тогда здесь принадлежит мне?

вот эта пачка писем. бесспорно, она принадлежит мне, потому что подруге, которой я писала эти письма, они больше не нужны. выбросить жаль, с собой не повезешь, а ты у нас товарищ пишущий, тебе пригодятся, сказала подруга, возвращая письма. в юности она сама писала стихи, даже печаталась, а сейчас уехала за свет и отлично устроилась. после десятичасовой работы на кухне подруга тратит два часа на дорогу, чтобы повалиться на кровать в маленькой комнатке, которую снимает вместе с тремя такими же чернорабочими из разных стран. стихов она больше не пишет.

впрочем, потрепанная пачка писем также принадлежит не мне, а той молодой женщине, почти девочке, что их писала. она, чудачка, никак не могла понять, зачем люди тратят время на то, чтобы играть чужие роли, вести пустые разговоры, слушать музыку, которая им не нравится, волноваться из-за событий, что происходят неизвестно где и в которых ты, если разобраться, ничего не в состоянии изменить. единственное, что ты можешь изменить, это твоя собственная жизнь, неумолимо короткая. девочка та была уверена, что проживет свою жизнь иначе, уж она-то никогда не будет играть по чужим правилам.

пусть простит меня за то, что читаю сейчас ее письма.

было семь часов вечера, шел дождь, писала она (я?), на плите кипел суп, обычный крупник, в который из-за отсутствия мяса положила побольше лаврового листа. катька наконец уснула (она опять болеет), я тепло укрыла ее и вернулась на кухню, где стоял уже густой аромат лавра. как ты знаешь, мы снимаем полдома с отдельным входом, все наше жилище – крохотная комната с печкой и та кухня, пристроенная позже, так что в стене между кухней и комнатой сохранилось окно. так вот, я вошла в кухню и… как тебе объяснить? почувствовала запах лавра остро, всей кожей, словно в первый раз. и увидела во внутреннем окне, как в раме, нашу спальню, кровать, мой “письменный стол” из трех досок и на нем – тетради… через это окно было видно другое – в сад, за ним – блестящие от дождя ветки вишни с остатками листьев, словно вырезанных из жести, на острие каждого листочка – по алмазной капле. как-то по-особенному звучали даже голоса за стеной: у хозяев гостили родственники, женщина и мужчина, они громко спорили… и мне захотелось выбежать под дождь, позвать к себе этих чужих людей и спросить: чувствуете, как пахнет лавром? это мгновение – я есть в нем, я живу, я в нем – настоящая! как много можно успеть, если просто оставаться собой, как сад и дождь. и еще я подумала, что теперь, когда почувствую запах лавра, всегда буду спрашивать себя: а сейчас ты – настоящая?

остался ли у нас еще суп, катерина?

мама, вон кастрюля на плите.

обычный запах лаврового листа. ничего особенного.

дождь закончился. низкое небо начинается сразу за моим окном. оно легло на редкие сосны городской окраины тяжестью всех будущих серых дождей. и только отдельным деревьям удается дотянуться до света, а может, всего лишь пустоты.