Текст книги "Имя Тени – Свет"

Однажды я принесла от деда луковицы белых лилий и посадила в цветочные горшки на подоконнике. Как я радовалась, что растения прижились и выпустили остренькие зеленые стрелки! Как-то раз, придя из школы, я обнаружила горшки пустыми, а цветы – растерзанными. Эта патологическая животная злоба потрясла меня. Я ничего не сказала матери, да это было и бесполезно, так как она, что называется, смотрела в рот сожителю. А когда родились румянощекие близнецы, мои братья, все, что я слышала от нее, было: «подай», «принеси», «убери».

При любой возможности я убегала в сад на Заречной улице. Случалось, видела там отца: он пристроил к родительскому дому трехстен, где поселился с новой семьей. Школьницей я приходила в сад ради этих встреч, но отец был скуп на слова и никогда не приласкал меня. Но и это общение было мне в радость. Дома я плакала, вспоминая лицо отца, в мечтах обнимала и целовала его. Высказать ему свои чувства в действительности так и не осмелилась. Зато начала писать стихи.

Я верю в то, что душа человека еще до его телесного воплощения сама выбирает себе родителей и условия рождения. Ты спросишь, зачем же она выбирает таких родителей и такие условия? Теперь я склонна полагать, что Дух внутри нас делает это с целью пройти, несмотря на ущерб для внешней жизни, через некий Ему необходимый опыт, который только в таких условиях и может быть осуществлен. В моем случае, очевидно, это был по преимуществу опыт боли. Для чего? Этого я не знаю, но, возможно, узнаю когда-нибудь.

«Не страсть, а боль определяет пол», – прочитала позже у Бродского. Боль, испытанная в детстве, приучает душу к страданию, делает ее избирательно восприимчивой: вместо радости и счастья ее влекут печаль и тоска. Может быть, поэтому я и полюбила тебя? С первой встречи я почувствовала: ты можешь причинить мне только боль.

Разве не этого я хотела?

Мой дом стоит на пересечении двух улиц и как будто смотрится в зеркало: напротив, по другую сторону дороги, высится такая же блочная пятиэтажка. Бегу через перекресток к автобусной остановке, что рядом с аптекой, и вижу… тебя, возникающего из-под арки дома-отражения. И ничуть не удивляюсь. Думая о тебе постоянно, я втягиваю тебя в свое жизненное пространство. А может быть, ты и есть всего лишь мое отражение?

Ты издали улыбаешься и подходишь ко мне.

«Приятная неожиданность. Не знал, что вы здесь живете. Оказывается, мы соседи».

«Я рада».

Мой подъезд – первый. Окна квартиры вперились в перекресток. Без труда нашла наблюдательный пост. Вычислила время, когда ты выходишь на работу, затем на обед и снова – на работу.

Прильнуть лицом к стеклу. Замереть в ожидании (вот так же, прижавшись щекой к шершавой коре яблони, высматривала когда-то отца). Твой выход из-под арки ознаменован радостными толчками сердца. Я не могу уместить сердце в груди. А ты в это время проходишь мимо аптеки, мимо желтого, голубого и красного коммерческих киосков. Задерживаешься около светофора на перекрестке. Я молюсь о том, чтобы горел красный свет. Тогда можно успеть, захлопнув дверь, сбежать по лестнице и, задыхаясь от сердцебиения, деланно-неторопливым шагом выйти тебе навстречу.

Если горит зеленый – не успеть. Я пробовала.

Мы обмениваемся несколькими фразами или просто здороваемся. И идем дальше: ты – в свою жизнь, я – куда бы ни шла – к тебе. Удаляясь от перекрестка, делаю бессмысленный виток, чтобы сюда возвратиться.

О, НАШ перекресток! Крестословица судьбы, разгаданная с начальных знаков. Ведь неспроста мы живем друг против друга. Окно в окно, как око в око. Из двух дуэлянтов один непременно – смертник. Когда ты уехал, этот перекресток памятью превращен был в крест (не его ли увидела на моей ладони хиромантка, гадавшая мне в поезде?). Сколько раз подкашивались ноги и темнело в глазах, когда из-под арки показывалась коренастая фигура в кожанке. Под сердце остро входит игла, пресекает дыхание. Нет, не ты…

Однажды я действительно упала в обморок на перекрестке. Очнулась в неврологическом отделении больницы. До сих пор, когда случается переходить тут улицу, не решаюсь поднять глаза. А если все же взгляну туда, где ты стоял под светофором, мне видится легионер, с белозубой улыбкой подающий на острие копья губку с уксусом. И снова воскрешение оказывается обманом. И не высыхает уксус на губах.

Что ж, и у палача может быть обаятельная улыбка.

Неумолимая память сохранила столько раз виденное: широким шагом, спрятав руки в карманы коричневой кожаной куртки, чуть наклонившись всем корпусом вперед, ты идешь через перекресток.

Идешь через мою жизнь, не оглядываясь.

Уже который месяц мы встречаемся и расходимся на перекрестке. Я давно теряю терпение. Мне ведь труднее, чем тебе. Это мне мерзнуть на морозе в тоненьких, как паутинка, колготках, пропуская автобусы и выглядывая тебя. Это мне дежурить у окна, а тебя все нет и нет – еще один пустой день! Мне обмирать сердцем, когда из-под арки ты появляешься не один: под руку с тобой идет женщина в сером пальто, серой меховой шапке и, как мне кажется, с таким же серым лицом. Серая женщина. Удивительная штука любовь: весь мир она раскрашивает в весенние яркие цвета и лишь одно лицо – лицо соперницы – неизменно в серый.

Ты спокоен. Ты словно не замечаешь моих маневров (или действительно не замечал?). Бессознательно я провоцирую тебя на выражение эмоций, хотя бы отрицательных. Но на все мои язвительные высказывания ты лишь широко улыбаешься:

«Откуда в такой хрупкой женщине столько сарказма? Спрячьте ваши колючки, они вам не идут».

В такие минуты мне кажется, что ты просто смеешься надо мной.

Но стоит мне пропасть на неделю-две, заболев или начав ходить другой дорогой (временами я еще пыталась взять руль судьбы в свои руки и «забыть», «выбросить из головы»), как ты появляешься на нашей улице совершенно неожиданно и перехватываешь меня у подъезда:

«Куда же вы? Почему меня избегаете?»

И все начинается сначала: встречи, колкости, полупризнания-полунасмешки. Моя невостребованная любовь, как переношенный плод, томится без воздуха и света, толкается окрепшими ножками и требует своего земного осуществления.

Сегодня восьмое марта. Вижу в окно кабинета, как подъехал твой уазик. Сердце бьется уже где-то около горла. Пару дней назад я нагрубила тебе. «Ваше превосходительство не снизошло до того, чтобы мне перезвонить?» Ох, нужно было сдержаться.

Ты уже вошел, как хозяин. Как входишь всегда и всюду. Перебираешь на моем столе фотоснимки, шутливо поздравляешь. Мой соловушка-разбойник.

Говорю, глядя в окно:

«Извините. Я не имела права так с вами разговаривать».

Ты улыбаешься ничуть не обиженно:

«Значит, заслужил. А все равно у вас в каждом глазу – по ежу. Ну-ка, посмотрите на меня».

Поднимаю на тебя затравленный взгляд подранка. И физически чувствую, как что-то дрогнуло в тебе. Ты, мой твердокаменный, произносишь нечто невероятное:

«Вы чудесная женщина. Завидую тому, с кем вы проведете сегодня праздничный вечер».

Не дав опомниться, обнимаешь, целуешь.

Но уже через неделю снова начинается борьба. Ты словно намерен взять реванш за минуту слабости. Я сижу в кабинете судьи, женщины лет сорока, и знакомлюсь с исковым заявлением. На меня подали в суд за кавычки в газетном материале. Эти злосчастные кавычки оценены истцами в кругленькую сумму. Конечно, процесс я выиграю, но заранее жаль времени и нервов.

Без стука входишь ты. Узнав, в чем дело и глядя на мое расстроенное лицо:

«Есть более безопасное занятие – анекдоты перепечатывать…»

«Учту».

Хлопнула дверью так, что у судьи – бумажный дождь со стола.

Сплошное покаяние. Ты звонишь – меня нет в редакции. Ты приезжаешь – мой кабинет заперт. Ты дежуришь на перекрестке – напрасно.

Наконец, дозваниваешься:

«Ради бога, простите за глупую шутку».

Я холодна и неприступна.

Ждешь на перекрестке:

«Можно с вами поговорить?»

«Мне некогда».

Мелодрама кавычек и многоточий.

Я не могу долго сердиться на тебя. И как-то вечером сама набираю твой номер.

Какие у тебя чудесные губы. Они созданы для поцелуев. Какой ты поразительно красивый – весь, от кончиков пальцев до затылка. Токи любви пронизывают нас. Мы становимся источниками сияния.

«Родной, я так этого хотела».

«Я тоже».

«Но почему ты так долго мучил меня?”

“Я и сам мучился. Боролся с собой. Я не должен был сюда приходить”.

“А почему пришел?”

“Ты не такая, как все”.

“А ты – единственный. Настоящий. Все мужчины рядом с тобой – подделки».

«Ты меня себе придумала».

«Ну и пусть. Я люблю тебя».

«Плохо, что любишь».

«Я хочу баловать тебя, как ребенка, и подчиняться тебе. Стать твоей тенью. Твоей вещью. Я хочу жить рядом с тобой и умереть с тобой в один день».

«Не говори глупостей».

«Покажи мне твои окна».

«Зачем?»

«Я буду засыпать только после того, как ты уснешь. А проснувшись, желать твоим окнам доброго утра. О чем ты задумался?»

«О том, что таких женщин почему-то встречаешь слишком поздно».

«Не говори глупостей. Только представь – мы могли бы и не встретиться. Так и ходили бы, как чужие, через перекресток. Какое же это счастье, что мы встретились!»

Я знала чуть ли не отродясь, что любовь надо таить. Любить – значит плакать от нежности и жалости. «У сердца только один путь выразить себя – путь слез», – сказал восточный мудрец. А плакать прилюдно нельзя. Даже при одном-единственном, при самом дорогом человеке.

Однажды (тогда я еще жила в доме на Заречной на законных правах, а не на садово-птичьих, и до развода родителей оставался год) отец взял меня с собой на работу. Смутно помню вольеры, обтянутые проволочной сеткой, огромных служебных собак. Овчарки заметались, залаяли. Я заревела от испуга. Отец поднял меня на руки и сказал:

«Перестань. Дочка офицера не должна быть плаксой».

Это был момент, когда слова падали прямо в душу, приоткрытую аффектом страха, и прорастали, как семена. Еще крохой я твердо, как свое имя и адрес, усвоила: плакать нельзя. Буду плакать – разлюбят. Поэтому никому не открывала своих чувств, привыкнув хоронить глубоко в себе и любовь, и обиду.

И как же сладостно оказалось через запрет – переступить!

Говорят, внешняя реальность просто следует за внутренней. Зачатки всех событий мы носим в себе с младенчества и вынашиваем судьбу. Значит, я потеряла тебя задолго до того, как ты меня бросил.

Ты, мой бедный, не переступил запрета. Не разрешил себе плакать. Но как же, Господи, тебе хотелось любви! Потому-то и убегал ты от меня торопливо, не оглядываясь, словно боялся, что я что-то в тебе растревожу непоправимо, и земля, как в гололед, перестанет быть опорой, и вихрь в один миг сметет все, что ты так долго и трудно отстраивал – дом, семью, карьеру.

Почему человек убегает от любви? Потому, что втайне понимает: на Земле он никакой не бог, не царь и не воинский начальник. Он обыкновенен как трава, как реки и звезды. Как все живое во Вселенной. Любовь и есть глубочайшее стремление укорениться во Вселенной. Но в Целое можно вернуться только на одном условии: растворившись в любимом существе без остатка. Тому, кто слишком дорожит собой, это кажется смертью.

Любовь и есть смерть. Но по другую сторону вещей она есть воскресение. И в этом – ее таинство и высший смысл.

Тебя переводят служить в столичное управление. Ты зашел ко мне проститься. Ты пьян. Водка на время растворила твой жесткий самоконтроль, успокоила больную совесть. Ты больше не раздвоен, ты беззащитен и доверчив, как младенец, развернутый от пеленок.

Впервые ты не торопишься убегать. Мы долго молчим, прижавшись друг к другу. Постепенно твои глаза меняют цвет, из золотистых опять становятся стальными. Ты стал самим собой. Вернее, перестал быть собой – настоящим. Ребенок превратился во взрослого.

«Это я во всем виноват. Я сломал тебе жизнь. Прогони меня».

«Не говори так».

«Я чувствую себя так, как будто сел в ресторане за чужой накрытый столик и съел предназначенное кому-то угощение. Я ничего не могу дать тебе, кроме мучений».

«Дать, взять… Разве любовь – не чистосердечный дар? Я никогда ничего у тебя не потребую».

«Знаю. Ты великодушная женщина».

«Я не великодушная. Я просто люблю… Скажи только, что я тебе нужна».

«Не могу я этого сказать».

В прихожей ты долго не размыкаешь объятий. Твое сердце глухо стучит во мне.

«Родной, я не смогу жить без тебя».

«А я и не позволю тебе жить без меня».

Пророческие слова.

Душным августовским полднем возвращаюсь в редакцию с задания. У ограды – серебристая «тойота» с тонированными стеклами. Ты ждешь меня, прохаживаясь по бетонной дорожке. Осунулся, глаза блестят лихорадочно. Все во мне сжимается от жалости и вины. Недаром сказано: «Женщина с колыбели чей-нибудь смертный грех». Долго молча вглядываешься в мое лицо, лицо своего греха.

Вечером мы встречаемся. Ты прячешь глаза, тебе надо торопиться. И пусть! Я ликую: все-таки приехал! Очевидно, найден некий компромисс между требованиями твоего «Супер-я» и желаниями «я». Между ребенком и взрослым. Шаткий мостик над обрывом.

В ту осень ты много пил. Алкоголь – амортизатор боли. Пьяного ноги сами вели ко мне. Страдая, ты старался и мне сделать больно.

«Ты скоро встретишь хорошего человека и сделаешь его счастливым».

«Мне встречалось много хороших людей. Но я никого не хочу делать счастливым, кроме тебя».

«Это неправильно. Так не должно быть. Нам надо расстаться».

«Больного можно вылечить, если он этого хочет. А если нет?»

«Тогда нужно лечить против воли».

После твоего ухода я чувствую себя разобранной на части, как будто сделана из деталей детского конструктора. Кристаллическая решетка моей души рассыпается на отдельные атомы, потому что центростремительная сила, удерживавшая их вместе, исчезла.

Наверное, это и есть смерть.

Осень стояла в тот год необычайная, словно последняя на Земле. Дни прозрачные, воздух ломкий, стеклянный. Небо светится каким-то одухотворенным светом, как лики великомучеников на иконах. И от этой красоты хочется рыдать, признаваться в совершенных ошибках и каяться перед теми, кого любила недостаточно. Исчезнуть вместе с восковой желтизной кленов. Люди как будто пристыжены, подавлены, растеряны перед этой смиренно отходящей красотой. И все ждут, когда же, наконец, установится жесткая диктатура морозов, и так легко, так естественно будет проклинать опостылевшую зиму. А сейчас просто душа рвется на части от тоски и невыносимо ноет сердце.

Холодно.

Холодно.

Холодно.

Душа, как маленький зверек, пригрелась на твоих коленях. Куда же ей теперь? Милый, я больше так не могу. Мне невыносимо без тебя, мне страшно по ночам в бессонной пустой квартире. «Нам надо расстаться», – сказал ты. Как отрезал.

Нет надежды.

Нечего ждать от жизни.

Некого любить.

Легкий, нежный, неуместный снег падает на обшарпанные больничные корпуса, на сосны, на скамейку под окнами неврологического отделения. Силы покидают меня. Капельницы не помогают, как будто мои вены впадают в неведомую черную дыру. Жизнь выдувает, точно сквозняком.

Это состояние называется вегетососудистой дистонией. Говорят, такого диагноза не существует. Вегетососудистой дистонией врачи именуют набор симптомов, причину которых не могут установить.

Зато мне она хорошо известна: отсутствие необходимейшей для жизни субстанции любви.

Раз в день приходит иглотерапевт и втыкает мне в лоб и кисти рук иголки, и я лежу, как шелковая подушечка в подарочном наборе для шитья.

Подолгу стою у окна. По дорожке, протоптанной от приемного покоя, санитарка катит каталку. На каталке – неподвижное тело, прикрытое лоскутом больничного одеяла. Снег падает на одеяло, на выбеленное страданием лицо. Сейчас выйдет на крыльцо санитар и они вдвоем, тихо матерясь, поволокут носилки по лестнице на второй этаж.

Вечером, когда темнеет и выздоравливающие инсультники расходятся по палатам, я тащусь на больничный двор. У меня есть дело – учиться ходить. От слабости у меня появился страх падения. Отрываюсь от опоры и делаю шаг с крыльца в пространство. Потом еще шаг. Сердце гулко стучит, кружится голова. В такт шагам складываются стихи.

 
Еще не раз я вспомню тот февраль.
Колеса «скорых» в хлопьях черной ваты.
Как кровоизлияние, закаты
И неба хирургическую сталь.
И снег, что был так розов и нелеп
Над грязно-серым куполом больницы,
И к Богу запрокинутые лица.
Но Бог был ослепителен и слеп.
И я тогда стояла у окна,
На снег смотрела и была одна
В больничном неуюте мирозданья.
Тебя ждала. Но был и ты слепым.
И вся Земля лежала без сознанья,
И только снег казался мне живым.
 

Забирать меня из больницы приехали Климовы на новеньком темно-синем «фольксвагене». Как обычно, всю дорогу они ссорились между собой. Как обычно, вечером Валька заглянула ко мне с бутылкой «Столичной»…

Ты больше не звонил и не приезжал. О твоем блестящем восхождении наверх я узнавала из газет: «майор С. возглавил оперативную группу Управления МВД по борьбе с незаконным оборотом наркотиков»; «получил звание подполковника»; «представлен к награде»; «назначен на высокую должность». Что ж, похоже, певица не соврала, и мои слезы действительно принесли тебе удачу. В сущности, это вполне объяснимо: ведь даже расставшись с тобой, я продолжала отдавать тебе свою жизненную энергию. На глубинном уровне связь между нами не прервалась.

Кто-то заметил: «Любовь – это два невроза, которые временно совпадают». Твоя душевная рана зажила, ты выздоровел от любви и от меня, забыл обо всем, как забывают любую, даже тяжелую болезнь. А я – я не выздоровела. Возможно потому, что не хотела этого. Выписавшись из больницы, я вернулась домой, в свою однокомнатную хрущобу, где мы встречались, из окна которой были видны твои окна и наш перекресток. Твое присутствие ощущалось здесь настолько реально, что я часами разговаривала с тобой, а по вечерам включала «Плачу, снова, слышишь, о тебе, любимый, плачу…» – и плакала.

Почти каждый вечер забегала Валька – «холодная война» на семейном фронте не прекращалась – и приносила с собой спиртное. И я пила, чтобы заглушить острую боль утраты, но водка не амортизировала мою боль. Я взяла отпуск за свой счет и перестала выходить из квартиры. Лежала на диване, лицом к стенке, целыми сутками. Ледяные пальцы сжимали виски. Иногда рождались строки:

 
Среди нехоженых дорог,
В непросыхающей грязи
Я – безотказный огонек
Ненужного такси.
 

Однажды дворовые мальчишки разожгли костер прямо под моим балконом, и я – в тот вечер я слишком много выпила – бросила в огонь уже подготовленную к изданию рукопись моего первого стихотворного сборника.

Валька советовала «взять себя в руки», «жить как все». (Как все! О, если бы я это умела, возможно, ты был бы сейчас со мной!) Как-то раз зашла моя мать, за что-то меня упрекала. Я просто расхохоталась ей в лицо. Смешно, но моей матери, кажется, ни разу в жизни не приходила в голову простая мысль о том, что меня можно или следует любить. Больше она не заходила. Не заходил никто, да и я сознательно избегала друзей и знакомых. Мне хотелось остаться наедине с моим горем, утонуть в нем и захлебнуться.

Страх.

Отчаяние и безнадежность.

Тоска о тебе.

Сейчас я в психушке. Тяжелые транквилизаторы делают меня благодушной и спокойной. Я погружена в себя, словно нахожусь в материнской утробе или словно уже зарыта в землю, что так или иначе означает одно – несуществование. Целыми днями я не произношу ни слова, и даже мысли о тебе лишены характерной для них жгучей тоски. Я могу думать о тебе с нежностью и умилением, как о непослушном ребенке, который причиняет боль не от жестокости, но от непонимания. Но, забыв принять таблетки и проснувшись ночью от тяжелых всхлипов и стонов моих товарок по палате, глядя на желтое яблоко луны в окне, я чувствую, как мое прояснившееся сознание вновь становится полем брани: какая-то его часть хочет вытолкнуть прочь прошлое, как выталкивает в предельной муке роженица ребенка, освободиться от тебя, опустошить мое сердце, чтобы затем наполнить его заново – хотя бы лунным светом, по-стариковски скрюченными деревьями в больничном дворе, утренним стаканом жидкого чая – этим моим «здесь и сейчас», безыскусным и убогим, но вполне достаточным для того, чтобы существовать. «Жить как все». Но что-то во мне с маниакальным упорством сопротивляется этому желанию, и я вновь и вновь воскрешаю в памяти все связанное с тобой, с самого начала, вот как этой ночью, и опять испытываю боль, и… жажду ее.

Около полуночи, задремав, я опять оказалась во власти моего сновидческого демона. На этот раз ему угодно было поместить меня в первобытный хаос: болото, кишевшее жабами, рептилиями и ползучими гадами. Я пробиралась по кочкам, вокруг чавкала вязкая трясина. Вдруг над моей головой засверкала начищенная металлическая вывеска аптеки. Я устремилась к ней, как к спасению. Но змея, обвивавшая медицинскую чашу, медленно сползла с эмблемы и впилась ядовитым жалом мне в горло. Я успела увидеть, как ты, неизвестно откуда взявшийся, бросился ко мне через болото, но на бегу наступил на другую змею, свернувшуюся клубком на кочке. Она вдруг превратилась в черный пистолет и выстрелила тебе в грудь:

«Пах! Пах! Пах!»

Я проснулась от собственного крика.

Едва слышные шаги по коридору. Это опять бродит псих из седьмой палаты, который боится умереть во сне от сердечного приступа. Что ж, танатофобия, по крайней мере, естественна. А как, уважаемые психотерапевты, помочь человеку, настолько завороженному своей печалью, что он не в силах отвести глаз от прошлого? И я ни за что, слышите, ни за что не откажусь от моей тоски, не уподоблюсь тем, которые «хотели изгнать своего дьявола и при этом сами превратились в свиней». Да, да! Я никому не отдам тебя, мой любимый.

А может, я просто боюсь пустоты, которая воцарится в моем сердце, когда тебя в нем не станет? Однако мой зов к тебе, этот одинокий крик, если вдуматься, есть лишь бессмысленная жертва все той же пустоте. Она – всюду, и в конце концов поглотит и меня, и тебя с твоей шикарной «тойотой», новой квартирой в столице, высокой должностью, и даже большие звезды на погонах не спасут от потустороннего мрака.

Говорят, ни одно дерево не сможет дорасти до рая, если его корни не достигнут ада. Что ж, в аду я уже давно, и если там есть еще что-нибудь, кроме пустоты, то это должен быть сад моего детства, в котором растут яблони с розовыми и золотыми плодами, похожими на маленькие планеты или магические круги. И там, воин мой беспощадный, мы скоро встретимся с тобой, чтобы стать единым целым, как это уже было, когда плескались повсюду воды предвечного океана, а Люцифер, сын Утренней Зари, не падал еще с дивных небес, где пламенело незакатное созвездие Рыб».

ЭПИЛОГ

Плотный майор с водянисто-голубыми бегающими глазками хмуро взглянул на титульный лист истории болезни, которую положил перед ним Юркевич, и отодвинул в сторону журнал регистрации происшествий.

– Вчера, около двух часов дня, – сказал он. – Нашли в собственной квартире. Соседи вызвали «скорую», но было уже поздно.

Мужчины помолчали.

– Красивая была, – неожиданно добавил майор. – Сюда приходила, из этого вот журнала выписки делала. Никогда бы не подумал, что сумасшедшая.

– Она не была сумасшедшей, – с усилием сказал Юркевич. Он почувствовал внезапную усталость. – Реактивная депрессия на почве пережитого потрясения. С каждым может случиться.

– Что ж вы ее отпустили-то? – ехидно спросил майор. – Еще и рецептик с собой дали на таблетки. А она этими таблетками… Тоже мне, эскулапы.

На вокзале было дымно и грязно. Юркевич присел на поломанную скамейку под пыльными липами. Прочитав синюю тетрадку, он не смог уснуть до утра. Символика сновидения о болоте и змеях не нуждалась в толковании. На шестичасовой электричке отправился в районный город N. Долго напрасно звонил у двери квартиры. Затем, подозревая худшее, поехал в милицию.

И все же он должен был успеть! Если бы Смеляков не продержал дневник в столе целую неделю.

Впрочем, он, Юркевич, не виноват. Это была не его пациентка. Тогда почему так щемит сердце?

Подошла электричка на Минск. Юркевич купил в киоске свежую газету и вошел в грязный, заплеванный семечками вагон. Заняв место у окна, механически развернул газету. В глаза бросился заголовок, набранный крупным шрифтом: «УБИЙСТВО ПОДПОЛКОВНИКА МВД».

Юркевич пробежал глазами заметку. Она была короткой.

«Вчера, около двух часов дня, в подъезде собственного дома был убит тремя выстрелами в упор руководитель оперативной группы Управления МВД по борьбе с незаконным оборотом наркотиков подполковник С. Как сообщили нашему корреспонденту в Прокуратуре Республики, в последнее время С. вышел на криминальные структуры, занимающиеся поставками больших партий героина в нашу страну».

Юркевич аккуратно сложил газету. За окном мелькали серые дома, высокие деревья в шапках вороньих гнезд. Он думал о тех силах, которые вопреки воле человека творят его жизнь по образцу древней мифологемы или античной трагедии рока.

Начало мая выдалось на редкость теплым, и за убогими заборчиками близ железнодорожных путей, словно спустившиеся с неба облака, пышно цвели яблони.