Текст книги "Имя Тени – Свет"

Homo vitreus

Множественная миелома позвоночника – так она называлась. Росла с невиданной быстротой, как живое существо. Распространилась уже на мягкие ткани за грудиной, когда лечащий врач предложила химиотерапию. «Мы ее законсервируем. Останется небольшой горб». Она так уверенно говорила, эта крашеная блондинка с ярко-красными ногтями… Я думаю, в таких местах нехорошо с маникюром – ярко-красным… Но он ловил каждое слово ее будто бы алым соком измазанных губ. «Миша, – робко предложила я, – поедем к травнику!» Но он так зло на меня цыкнул тогда… «Травы – после химии!» Сказал, как отрезал. Я потом зашла к этой ярко-красной. Она весело хохотала в мобильный телефон. «Ему поможет химия?» – «Ну что вы. Чудес не бывает. Мы продлеваем ему жизнь». Что-то должно быть по-другому в таких местах, совсем по-другому…

От химии ему сразу же стало хуже. Они приходили, наблюдали, перекидывались непонятными фразами на кастовом своем языке… Мне кажется, за их самоуверенностью и спешкой скрывалась растерянность. У них это был, я подслушала, первый случай: чтобы опухоль в позвоночнике росла так сверхъестественно быстро. Потому и отстреливались наугад, вслепую. Решили сделать переливание крови. Кровь была, мне запомнилось, женская. Мише стало совсем плохо. Вот тогда-то он – уже черный весь – прохрипел: «Забери меня отсюда…» Но верить им продолжал: и дома ездил на своем жигуленке в сельскую амбулаторию на химию. Обратно в машину его несли…

Он верил им так, как никогда не верил Богу…

Руководил мной во всем. Словно не муж, а отец. Детей у нас не было: сошлись немолодыми. Говорил: «Ты, Ольга, как дитя малое…» С утра в уме держал и мою работу: чем я должна в этот день заниматься. Если в шесть часов я еще сплю, сердился: «Почему лежишь, не идешь в мастерскую?» Сейчас самое трудное для меня – это свобода. Как будто провалилась в пустоту… Никто не дергает, не понукает. А я уже привыкла к постоянному напряжению, к тяжелой работе…

…Много сил отдавал дому. Все делал сам. Он ликовал, когда работал. Не то что некоторые – побыстрее закончить. Делал все медленно, старательно: наслаждался. Когда шпатлевал – щекой прикоснуться приятно было. Газ провел в мастерскую, воду – в баню и теплицы… Сад посадил… Все любил довести до совершенства. А в последнее время так спешил, так спешил, даже непохоже на него… В тот день, от которого я отсчет веду его болезни, пять прицепов дров заготовил. Зачем так много? Как верующий человек, я думаю, ангел ему подсказывал, что срок земной на исходе. Потому и старался Миша: для меня. Знал, что я одна с дровами не управлюсь…

Человек ведь создан не только для труда, но и для отдыха. И за душой смотреть должен… В наши первые совместные годы (я бросила город, школу, учеников и переехала к нему в деревню) посещали театры, концерты. По вечерам гуляли по деревне. Он рассказывал смешные истории – все про всех знал: тут тетка Зина живет, к ней внук из Америки приезжал – умирать, привез с собой из-за океана лакированный гроб, но неожиданно поправился, гроб по сей день у тетки в сарае стоит… Тут подворье Ивана-летчика, во время войны он Бога искал в облаках, не нашел и до сих пор к батюшке пристает: как да почему… Но потом все это ушло. Миша сказал: «Дышать воздухом надо с пользой». И началось: то снег расчистим, то бревна с места на место перенесем.

Трудно определить, хорошо или плохо, когда человек все время делом занят. Седьмой день Богом дан для отдыха. А Миша до работы был зверь. Меры не знал. Злой, упрямый – никогда меня не слушал. Не понимал, что я слабее. По себе судил. «Ольга, – говорил, – есть слово «надо». Если он мешал бетон, и я должна была помогать. Если стеклил, шпатлевал, дрова рубил – я рядом. Мне это казалось черствостью. Уйду в березняк, прижмусь к стволу, поплачу… а потом прощу. Он ведь мне – и отец, и муж. И – дитя… Я всегда считала, что это высшая воля. Говорят, в монастыре тоже очень тяжело: труд непосильный, воздержание от пищи, строгие молитвенные правила. Господь меня пожалел: не в монастырь отправил, а в миру дал тот же опыт, передал меня в руки мужа для воспитания моего. И часто я спрашивала Господа: за что мне такая благодать? Училась быть смиренной. Бывало, поплачу – а потом подойду, обниму: «Мишенька, давай садиться уже кушать».

Вот только сейчас подумалось: если бы он меня жалел, как бы я сейчас, ничего не умея, по дому справлялась?

…Камин доделать не успел: вот здесь и здесь должны были быть цветные стеклышки. Хотел изготовить их сам: мне не доверял. В последние дни, когда приехал племянник из Минска накрыть поленницу… он уже не мог ходить, ему вынесли кресло во двор – спорил яростно, грубо: вот тут надо отпилить, вот тут прибить. Никому работы своей не доверял. А жизнь свою беспрекословно отдал в чужие руки…

…В тот день поднялась метель. Пять прицепов дров он сам распилил и вывез на тракторе, я помогала. Ветер шапку сорвал с головы, одежда взмокла. Умоляла: «Мишенька, хватит!» – но разве мои слова что-нибудь значили? Шапку вывернул наизнанку – и опять за работу… Потом трактор завяз в снегу, он его на хребте и приподнял. Признавался потом: что-то хрустнуло в позвоночнике. А вскоре начала расти опухоль…

Он верил врачам… Говорил: «Вот ведь не в онкологии лежу – в гематологическом отделении областной больницы. Значит, ничего плохого нет…» А я уже тогда все знала. Наш районный хирург (я у его дочери учительницей была) первым увидел снимок, он мне и сказал, что надежды нет. Я это скрывала от Михаила. Бог меня простит: он так хотел жить… Когда ему стало совсем плохо… отец Григорий его прямо в больнице исповедовал и причастил. Батюшка потом говорил, что Мишу очень легко отпевать было… Я храню пять больших тетрадей, где описан каждый шаг строительства храма у нас в деревне, день в день… Как много Миша сделал! И блоки таскал, и рубероид стелил, и кресты устанавливал вокруг деревни, чтобы самоубийства в ней прекратились (их много было в последнее время)… Сделал лампадки из цветного стекла, что перед иконами висят, – это он успел… Храм вон там стоит, на пригорке, мы его старались сделать похожим на прежний, разрушенный при советской власти. Мишина мать певчей была в том, изначальном храме, пятеро детей, Мишенька самый младший, и все пели в церковном хоре… Самые счастливые минуты нашей с ним жизни: крестный ход, когда в отстроенную церковь принесли чудотворную икону Матери Божьей Умиления… Всю ночь шла служба, сотни людей приехали – прикоснуться к святыне… Миша смотрел на это и плакал… От горя не плакал, а от радости и умиления – не мог удержаться.

В последние годы он много работал со стеклодротом. Терпение у него было невероятное. «Стеклянной болезнью» называл свою страсть. Очень способные мастера вместе с ним начинали – и все бросили. Стекло очень капризный материал: чуть что – лопается, гнется только при сверхвысокой температуре и мгновенно застывает… Сколько раз я обжигала руки, плакала от боли. А Миша кричал: «Учись!» Так хотел мастерство свое хоть кому-то передать. Из-под его газовой горелки выходили фантастические олени, фламинго, аисты, зубры, ласточки, цветы… Последняя его работа – человек. Незаконченная… Из стекла человеческий образ сделать очень трудно. За полгода Миша прошел этот путь почти до конца. Облик выполнил, осталось отточить детали. После больницы я убирала в мастерской, фигурку эту нечаянно на пол смахнула. Миша ничего не сказал, только отвернулся от осколков… Стекло хрупкий материал. Как человеческая жизнь…

Мы с Мишенькой никогда не расставались надолго. Часто случалось: заговорим, а слова – одни и те же. Сны снились нам одинаковые. Он посадил под окном мастерской две ели. «В старости мы с тобой будем сидеть под ними. Отдыхать…» Две ели под окном… Говорил: «Это я, а это ты». Мое деревце отклонилось в сторону – он его выравнивал… А еще посадил рябину, облепиху, барбарис. Когда в мастерской работал, любил видеть перед собой яркие солнечные краски: желтую, красную, оранжевую…

Когда оставались считанные дни… отказал компрессор в подвале, он спуститься по ступенькам уже не мог, полз туда на коленях… так хотел, чтобы я после него в мастерской работала. Теперь, когда делаю аиста или ласточку (птицы у меня почему-то лучше всего получаются), мысленно обращаюсь к Мише: «Вот видишь, работу твою продолжаю». Дети из воскресной школы при храме приходят смотреть. Просят: «Научите нас, тетка Ольга…» Мне кажется, Миша это видит. И радуется…

День его рождения. Думала: что подарить? К вещам был равнодушен. Утром встала до света и сделала двух птичек. «Мишенька, это ты – гордый и я – покорная… Я буду смиренной, буду слушаться, только не покидай меня!» Он уже сидеть не мог тогда. Сказал: «Поставь на подоконник. Я буду любоваться»…

За день до смерти… Пригласили Мишу с его работами на фестиваль национальных культур в соседний район. Кричал на меня, требовал: «Поедешь вместо меня!» – потому что жизнь для него была в этих стеклянных фигурках. Вот тогда я впервые с ним поспорила: «Не поеду! Как я тебя одного оставлю?!» С нашими работами поехали другие люди. Были там высокие красные тюльпаны… Мне потом рассказали: какой-то мужчина захотел их купить. Два цветка ему завернули, а третий… как только взяли тюльпан в руки, лепестки стали один за другим опадать… сами… такое чудо, все поразились… не разбился – осыпался стеклянный цветок… Я потом сопоставила: как раз в этот час Миша отошел.

Этот свой цветок он забрал с собой.