Текст книги "Имя Тени – Свет"

– И тогда ты сломалась. Отреклась от себя и глубоко спрятала свою боль. Решила стать такой, как те, кого ставила тебе в пример мама, – уверенной в себе, цинично-деловитой, – обманом по фальшивой контрамарке пробраться на сцену, где шла захватывающая игра, и только тебе одной в ней не просматривалось роли. Ты взяла себе чужую роль, скопировала чужое поведение и слова, не понимая, что тебя подстерегает самое страшное, что может случиться с человеком: опасность прожить не свою жизнь. Ты вырастила в себе новое “я” – Уверенную Даму, которая послушно исполняла чужие приказы и скоро оказалась принятой в мир масок (Как обрадовалась мама!). Да, только это “достижение” и укрепляло в тебе чувство собственного достоинства, в которое ты никогда не верила, потому что помнила, кто ты есть на самом деле: ничтожество. Ты гляделась в чужие глаза – мужа, коллег, начальников, с волнением ловила в них отблеск собственной ценности, которая никогда не была для тебя самоочевидной. И вот тут ты попалась, потому что на сцене из года в год шла одна-единственная постановка: идиотское маски-шоу, где нельзя ни на йоту отступить от сценария. Этот спектакль оказался поставлен в духе брутальной интонации твоего детства: тот, кто выше по должности, здесь ведет себя как домашний агрессор, достоинство вытаптывается. У этой игре ты получила роль – мисс Решительность, и тебе приходилось себя контролировать, чтобы краешек маски нечаянно не отклеился и не открылось твое настоящее лицо – девочки, затравленой, нелюбимой, вечно виноватой, придавленной тяжестью материнских проклятий. Той девочке не было места в клане “уважаемых людей”, и потому никто: ни муж, ни коллеги, ни начальники – не должны были увидеть ее.

Но ты попалась в собственную ловушку: контролировать себя все время стало твоей привычкой, а физиологические реакции нельзя сфальсифицировать. Твое тело предало тебя. Оно не желало жить по выдуманным тобой правилам, твое честное тело, оно защищалось против твоей воли, ему делалось дурно на многочасовых сборищах в переполненных залах, куда не просочиться ни свежему воздуху, ни свежей мысли, – тело готово было всем выдать твою ложь! Вот тогда и появился страх:

только бы не упасть, только бы не…

А страх – это крах. Крах карьеры Уверенной Дамы. Подсознание – наконец-то ты это поняла! – все воспринимает буквально. Ты боялась упасть в глазах БМС, в глазах “уважаемых людей” – подсознание перевело твой страх на свой язык, примитивно-телесно-детский: ты боялась упасть в прямом смысле слова. А что ему еще оставалось делать, навязчивому суфлеру под сценой? Он послушно выполнял мамин приказ: быть безупречной! Выполнял автоматически, слепо и глухо, несмотря на то, что желание совершенства есть, по сути, сценарий самоуничтожения. И ты старательно уничтожала себя: боролась со своим телом, которое, кстати, вело себя абсолютно нормально – оно реагировало на нехватку кислорода, и все! – ты боролась с собственными сердцем и сосудами, и маниакальная озабоченность этим только и была в тебе ненормальной.

С телом не надо бороться, оно древнее сознания и само знает, когда, в какой момент ему лучше избавиться от своего назойливого ментального двойника. И еще: тело само знает (от Бога, потому что решать это – Божье право, не наше), когда ему оставить этот мир.

Но тебя учили побеждать, одновременно внушая, что ты – ничтожество. (Разве не то же самое делает реклама, требуя «быть совершенным» во что бы то ни стало?) Одному нас не учили и не учат: быть самими собой. Убогое и несчастное твое лицемерие в жалкой попытке выглядеть победительницей, твоя трусливая улыбка и «беззаботная» болтовня – вот это и было падением! А страх твой – свидетельство несогласия играть в бездарной пьесе, крик отчаяния девочки, которую ты в себе загнала в угол – как делала мама! И так же, как мама, ты ее не любишь. Она, та девочка, настойчиво пыталась до тебя докричаться, но мы не слышим голоса правды, пока не загоним себя в угол, где остается только выпить упаковку транквилизаторов или набросить на шею веревку.

Между прочим, твои “ключики” не срабатывали вот почему: невозможно освободить свое «я» из концлагеря, когда в нем руководит Уверенная Дама. Слава Богу, она наконец-то провалилась. Мамино проклятие сбылось. Вчерашний дождь смыл в канаву твою фальшивую жизнь. Словно волны всемирного потопа или околоплодные воды, дождь оставил тебя новорожденной. Для жизни без страха!

Обними же ту девочку, которая живет в тебе, полюби ее, потому что никто, кроме тебя, не может этого сделать.

И еще… прости маму. Она тоже – жертва, потому что прожила не свою жизнь.

Нетронутая красно-желтая упаковка полетела в мусорницу; туда же отправились грамоты с подписью Заведующего, листки настольного календаря с датами совещаний… Свободна! Виктория поднялась, чтобы открыть окно – ей вдруг перестало хватать воздуха – и едва не упала: перед глазами поплыли темные пятна. Она совсем забыла о лекарствах, которые нужно было принять, видимо, еще час назад, – врачи же предупреждали! Медленно, собрав все силы и покрываясь от слабости липким потом, она дошла до дверей и открыла их настежь. Коридор Дворца культуры, обычно оживленный, был пустым; из большого зала наплывали волны звуков – там проходило “мероприятие”. Уволив Викторию, Заведующий, похоже, обошелся выговором, и концерт спокойно продолжался на сцене Дворца культуры – но уже без нее. Она решила двигаться к людям и почти дошла до дверей в комнатку за сценой, когда вспомнила про телефон: проще было позвонить из кабинета – вахтерша сбегала бы в аптеку. Виктория оглянулась; обратный путь казался длинным – а всего каких-нибудь метров десять! – да и двери в гримерку были уже рядом, в двух шагах. Она потянулась к ним и вдруг перестала чувствовать левую руку, – рука онемела от плеча до кончиков пальцев, как у парковой статуи, кажется, сейчас пойдет трещинами и осыплется на пол, но правая – правая рука уже ухватилась за дверную ручку, и Виктория втащила тело в каморку. Там никого не было, жизнь шла за кулисами. Сделав еще несколько шагов, она оказалась на большой сцене за кулисой.

Из своего укрытия она смотрела в зрительный зал. Вот вжимается в кресло Заведующий, видно, как он нервничает, льстиво шепчет что-то на ухо Куратору – не о ее ли увольнении? Тот важно кивает в ответ: да-да, виновные наказаны, о принятых мерах доложено наверх. Виктории стало смешно. И перед этими людьми она боялась упасть? Их похвалу ценила выше чувства собственного достоинства? Так ведь они сами – жертвы страха, каждый из них трясется за свою должность, а как же, все они боятся падения. Она боялась тех, кто сам напуган!

Я смеюсь с тебя, глупый, нелепый страх! Я буду одеваться в яркие красивые наряды. Начну все с начала, ведь я только сегодня родилась…

Виктория улыбнулась сквозь слезы (неужели соленые камни под веками растаяли?) и почувствовала, как успокаивается боль в висках, и даже рука, кажется, снова стала горячая и живая. На сцене девочка (не та ли, которую она видела утром в сквере? да, она!) с той же ненатуральной улыбкой, с которой несколько часов назад протягивала руку за сигаретой, декламировала стихи, заученным жестом прижимая к груди пухлые ручки. Какой долгий путь придется ей пройти, прежде чем она поймет: руки к сердцу можно прижимать только тогда, когда оно по-настоящему болит.

И Виктория захотела что-то важное сказать девочке, которая закончила свою декламацию, но тут в голове как будто бы лопнул огненный шар, черно-оранжевые круги поплыли перед глазами, Виктория успела еще подумать: вот будет хорошо грохнуться в обморок прямо перед всей этой вышколенной публикой! – а потом сцена перестала быть ей опорой…

 
Чем дальше от людей, тем круче спуск.
В подвал ведут истлевшие ступени.
Здесь прячутся бесформенные тени
Всех святостей, желаний и искусств.
Искажено мерцание свечи
Земным страданьем и подземным ветром.
С бессмертными, увы, сраженья смертным
Не избежать в довременной ночи.
Иду одна. Мне много тысяч лет.
Но Тень моя – она меня древнее.
Чтоб отыскать ее на самом дне, я
Несу в ладонях этот хрупкий свет.
На глубине корней лежат ключи
От всех железных лат, от всех сокровищ.
Тревожит необъятный сон чудовищ
Бесстрашный трепет маленькой свечи.
 

Воин мой беспощадный

Юрий Юркевич, врач отделения неврозов Республиканской клинической психиатрической больницы (сокращенно – РКПБ; совпадение с известной аббревиатурой представлялось ему символичным) в радостном возбуждении шел по коридору. Сегодня ночью его пациент увидел во сне, как он достает со дна моря кольцо. Юркевич легко интерпретировал сновидение: бушующие волны – бессознательная психика, кольцо – классический образ целостности. По-видимому, расщепленное «я» начало интегрироваться вокруг некоего центра, как это и должно быть в гармоничной психике, думал он.

В ординаторской уютно пахло кофе. Доцент Смеляков за своим столом быстро заполнял историю болезни.

– Не разделяю вашего оптимизма, – сказал он, выслушав новость. – Какая разница, что ему приснилось? Я бы не стал на вашем месте пренебрегать медикаментозной терапией в угоду сомнительным методам. Кстати, я все хотел спросить: в чем состоит ваша модель лечения?

Юркевич ждал этого вопроса и почувствовал легкое волнение.

– Вы, конечно, знаете, Игорь Павлович, что скрытое «я» выражает себя через символы. Его феномены – сновидения, сказки, мифы. Изучая символику бессознательного, я пришел к выводу: правильно подобранный ключ-символ позволяет отомкнуть прошлое человека и выйти на те силы, которые творят его будущее.

И поскольку Смеляков смотрел на него недоверчиво, Юркевич продолжал с еще большим пылом:

– Как вы думаете, отчего психика современного человека так уязвима? Отчего ХХ век принес небывалый рост неврозов? Парадоксально, но всему причиной чрезмерный рационализм. Материализм, по-моему, самый опасный род сумасшествия. Наши предки жили в символическом универсуме, божественном Космосе, среди добрых и злых духов, и себя воспринимали лишь как часть всеобщего целого. Современный человек одинок, оторван от корней, он тоскует по утраченному единству. Символ, миф способны связать разобщенные части психики, установить равновесие между сознанием и бессознательным.

– Все это красивые слова, Юрий Олегович, – заговорил, наконец, Смеляков. – Вы начитались Юнга. Я не философ, я клиницист. И мой опыт убеждает в том, что все зависит от двух факторов: наследственности и условий воспитания, от генотипа и фенотипа. Равнодействующая этих влияний и создает личность. Психология – это математика, коллега, а не философия.

Юркевич взволнованно заходил по комнате.

– Все не так просто, Игорь Павлович, – не сразу заговорил он. – Мы живем в эру Водолея. Именно теперь должен осуществиться переход от схоластической психологии к психологии трансцендентной. Иначе мы так и будем цепляться за тот жалкий островок индивидуального опыта, который именуем внешней реальностью. Человеческое «я» многолико. В самом простом аффекте можно обнаружить – если уметь слушать – ритмы древних мистерий.

Поясните, – Смеляков сцепил руки на затылке.

– Пожалуйста. Вы, как психиатр, не станете отрицать, что в глубинах бессознательного таятся некие автономные программы, которые могут опираться на воспоминания прошлого, а могут и не иметь непосредственной связи с личным опытом. Когда одна из таких программ внезапно активизируется, человек чувствует, что эта ситуация давным-давно ему знакома. Возьмем любовь, самое иррациональное из всех человеческих влечений. Разумеется, я имею в виду не рядовое чувство, а, так сказать, фатальный всплеск эмоций. Мы словно от рождения предрасположены к встрече с определенным лицом другого пола, как будто в нашем бессознательном уже содержится его или ее прообраз. И когда такая встреча происходит, по степени воздействия на психику потрясение бывает равным мистическому откровению. В самом любовном переживании словно бы открывается некая новая глубина, существование человека становится необычайно напряженным, безоглядным, искренним, но в то же время и более непредсказуемым. Соприкосновение с миром абсолютного, увы, часто заканчивается разрушением психики, смертью. Во всяком случае, ясно одно: за порогом сознания лежат некие вечные проформы, мы носим их в себе, сами того не ведая.

Но какую терапевтическую ценность имеют ваши изыскания? – спросил Смеляков.

Юркевич налил себе кофе.

– Я понял: с этими силами нельзя бороться грубо, скажем, путем гипноза, кодирования. Их нельзя уничтожить или удалить из психики. С ними можно только «договориться», причем на их собственном языке. А это и есть язык символов. Постигая скрытый смысл символики сновидений, предчувствий, необычных ощущений, я выхожу на те непознаваемые сущности, которые управляют поведением человека из его бессознательного. Для чего мне это? В психике образно запечатлено все прошлое и будущее субъекта. Завладев ключом-символом, можно попытаться мягко изменить подсознательную целевую установку пациента, если она негативная. Правда, удается это не всегда. Иной раз я нахожу в самом человеке нечто, активно препятствующее излечению.

– Значит, вы пытаетесь «договориться» с Эросом и Бахусом? – иронически заметил Смеляков. – Поздравляю. Чистейшая герменевтика…6363
  Герменевтика (истолковательное искусство) – традиция и способы толкования многозначных или же не поддающихся уточнению текстов (большей частью древних).


[Закрыть] А впрочем, вы еще молоды, – добавил он, углубляясь в историю болезни.

Юркевич задумчиво вертел в руках пустую кружку. Внезапно Смеляков положил ручку и извлек из ящика стола тетрадку в синей обложке.

– Кстати, Юрий Петрович, вас наверняка заинтересует вот это, – сказал он. – Дневник одной молодой особы. Санитарка нашла, когда перестилала постель. Я прочитал пару страниц, на большее нет ни времени, ни охоты, да вроде как бы и незачем – больная-то неделю назад выписалась.

– Какой диагноз? – уточнил Юркевич.

– Депрессия.

Юркевич вспомнил о синей тетрадке только дома, то есть в общежитии одного из профтехучилищ, где он по договоренности с дирекцией занимал отдельную комнату. Включив настольную лампу, начал читать.

«О тебе я впервые услышала от Воробейчика. Так мы прозвали завотделом криминальной информации по фамилии Воробьев за его привычку в разговоре не к месту употреблять уменьшительно-ласкательные суффиксы. Самый грозный факт в его устах превращался в безобидный фактик, как бы съеживался, теряя свой вес и значение. Да и сам Воробейчик был серенький, волосы – как перышки.

«Тут сюжетик есть, – начал он, перехватив меня в коридоре редакции. – Один толковый опер вычислил на подъездных путях фабрики мягких игрушек вагончики с контрабандным алюминием. Начальник сбыта уже арестован, на арест директора будут просить согласия сессии горсовета. Ну что, возьмешься? Детективчик интересненький получится».

«Как фамилия оперативника?» – уточнила я.

Город должен знать своих героев. К тому же, тема действительно выигрышная, можно послать материал и в другие газеты. Сейчас журналисты делают деньги и славу на криминале, как когда-то на очерках о передовиках труда. Кроме своей газеты, я подрабатывала еще в нескольких. Детективчики – товар ходовой, а материала хоть отбавляй: криминальный потенциал нашего города воистину неисчерпаем.

Позвонила тебе в тот же день. На немедленную встречу я не рассчитывала. Просто хотела удостовериться, что конкурирующие издания меня не опередили. Смутные времена ознаменовались не только криминальным, но и информационным взрывом. На дверях чуть ли не каждого полуподвала, где раньше белье принимали в стирку, висит табличка – «редакция такой-то газеты».

Помню, меня сразу же поразил твой голос. Вместо казенного «Следствие только начато, перезвоните через недельку» я услышала живой, вибрирующий интонациями голос. Укрощенная молодая энергия, мирный атом. И ничего особенного сказано не было, а я себя почувствовала соучастницей греха. От родителей мы наследуем химию души и крови, и только голос абсолютно неповторим. Может быть, в большей степени, чем черты лица и характер, он выражает наше индивидуальное «я». О чем хочет поведать природа, наделяя человека таким голосом? Знал про это, пожалуй, разве что один мореплаватель, да и то лишь благодаря крепким канатам и надежным спутникам. В тот момент я позавидовала Одиссею, привязанному к мачте корабля.

Интервью было назначено на послезавтра. Но встретились мы в тот же день на сессии городского совдепа. Там, как обычно, кого-то разоблачали – на этот раз депутата К., который учредил фонд с громким названием «Щит», якобы для борьбы с преступностью, собрал на это немалые деньги, а потом лихо пустил в оборот, пополнив бюджет – естественно, не городской. Происшествия подобного рода давно престали быть новостью для первой полосы. Томясь от скуки, я рисовала в блокноте крестики и стрелки. Если полистать мои журналистские блокноты, можно убедиться: чем сильнее кипят страсти на заседании, тем воинственнее топорщатся поверх беглых записей колючки, черточки, спиральки. Заросли жалящих слов. Язык прямых ассоциаций.

В зале внезапно наступила тишина. Все слушали прокурора, который докладывал об алюминии в вагонах и просил у депутатов разрешения на арест их коллеги по мандату – директора фабрики мягких игрушек. После выступления страсти закипели с новой силой. Уточнить некоторые обстоятельства дела прокурор попросил тебя.

Твое место оказалось на галерке. И пока ты, поднявшись, спокойно отвечал на вопросы, весь зал смотрел на тебя снизу вверх. А я – я не могла отвести от тебя взгляда! Сколько ни глядела потом, ни разу не насмотрелась досыта. Валька Климова говорит, что в этом мое счастье. У нее десятилетний опыт брака по любви.

Сессия закончилась, все потянулись к выходу. У стола президиума народ тормозил и мялся, доругиваясь. Я стояла, обтекаемая толпой, и смотрела, как ты спускаешься с верхнего ряда. На мне, если помнишь, было ярко-алое платье. После того, как ты уехал, я его больше не надевала, а недавно отдала соседской девочке. Я полыхала среди серых костюмов, как костер на асфальте. И все мужские взгляды устремлялись на меня. В таком платье ты просто не мог меня не заметить.

Ты подошел. Мы словно оказались в ином измерении. Вокруг ходили, толкались, разговаривали люди, а мы были в зоне абсолютной тишины. Оглушительного молчания. Пустыня. Космический сквозняк. И только мы двое. Как первые люди после потопа. Дети Ноя, играющие на еще влажной земле неуничтожимыми семенами будущих катастроф.

Несомненно, то было узнавание. Я думаю, в одной из прежних жизней ты был моим возлюбленным. И тебя у меня отняли. А может быть, ты сам покинул меня, как Эней – Дидону, ушел завоевывать мир. И я превратилась в скорбную молодую старуху с серым, как пепел, лицом и седыми волосами. И много-много пустых жизней бродила по Земле, тебя искала. И вот нашла.

Мне на лоб падает седая прядь. А мне ведь только двадцать семь, воин мой беспощадный.

Позже ты говорил, что тоже узнал меня с первой секунды. Что ж, пусть будет так.

«Я вам звонила».

«Очень приятно. Жду вас послезавтра, как договорились».

Направляясь к хорошо знакомому зданию, я волновалась. Нет, закодированного в коллективном бессознательном целых поколений страха перед «органами» я не испытывала. Я бы и смерти не испугалась, вздумай она явиться в твоем образе, позвать твоим голосом.

Мое пальто в шкафу бесстыдно притискивается к твоей кожанке. Во все глаза рассматриваю кабинет. Два стоящих впритык стола. Телефон. Внушительных размеров сейф. Единственный раз была тогда в твоем кабинете, хоть потом бывала – часто. Но лишь в тот день я не утратила еще способности к всестороннему и полному осознаванию. Потом прибегала уже потерянная, слепая к деталям. У любви свои глаза, горячечные, свое избирательное внимание.

Твой сосед по кабинету деликатно вышел, оставив нас наедине. Ты наливаешь мне чай – ровно полчашки:

«Один мой друг, родом из Средней Азии, никогда не подает гостю сразу полную чашку. На Востоке этим можно человека обидеть. Дорогому гостю принято наполнять чашку постепенно, во время беседы».

Обходителен. Дружелюбен. Улыбка открытая, красивые зубы. Подбородок волевой, а рот мягко очерчен, как у ребенка. Глаза веселые и циничные – разбойничьи. С ума сведут – не моргнут.

Не ошибся ли фармацевт рока, разбирая написанное у тебя на роду причудливой вязью крови, не передозировал ли искристого бальзама искушения? Ибо ты весь – соблазн. И, как будто зная об этом, ничуть не заботишься о том, чтобы очаровать. Жертва сама падает к твоим ногам. И винить ей некого. Только отсутствие усилий в обольщении приводит к всесилию. Но это я поняла позже.

«Так о чем вы хотели меня спросить?»

Задаю вопросы. Чай выпит, ты подливаешь горячий – полчашки. Значит, еще не гонишь. Диктофон крутит пленку, как потом выяснилось, впустую. Не записалось ни звука. По-видимому, механизм не сработал. А может, мой диктофон, попав в твое биополе, был, как и я, поражен в самый центр речи. Первым симптомом любви оказалась немота. Радостная остолбенелость.

На глубинном уровне у меня, как у суфийских мистиков во время медитации, царит безмолвие. А на поверхностном – я-не-я поддерживаю официальную беседу. На твоем безымянном пальце вызывающе поблескивает узенький ободок. Знакомясь с мужчиной, мысленно всегда проверяю: на правой или на левой? С юности усвоенный автоматизм привычки. С тобой не проверяла: правая – подразумевалась. Разве могло быть иначе?

На прощанье ты открыл массивный сейф и с улыбкой продемонстрировал орудия убийства. На мою ладонь лег тяжелый ствол, кажется, «макаров». Сам того не ведая, ты вытащил на свет забытый символ моего младенчества. Оружие меня завораживает, пленяет, как удав – зайчонка, да и похоже оно, на мой взгляд, на свернувшуюся клубком змею. Вероятно, психоаналитик усмотрел бы здесь подсознательную связь с отцовским пистолетом. Отец, подполковник милиции, давал подержать его в руках мне, трехлетней, когда ничем иным нельзя было унять рев. Получив боевое оружие (купленной позже игрушкой обмануть не удалось), дитя мгновенно умолкало. Почему? Бог весть. Человек ограничен собой только на поверхности, а в темной своей глубине он древнее и загадочное существо. Мы не знаем, кто мы такие, и еще меньше – на что способны. Но душа, в отличие от сознательного разума, помнит все и чутко реагирует на знаки.

Но психоаналитиков нет в отечестве моем, а вот ты – почувствовал. И – заклял. Странно, но и потом, бывая у меня дома, ты всегда приносил с собой оружие, охотно позволял подержать в руках, – так ребенку суют игрушку.

Поиграл, а потом убил.

Недавно мне приснился сон о тебе. Бывают такие сны, реальнее реальности. Мы часто существуем в своей жизни не просыпаясь и лишь во сне пробуждаемся и становимся теми, кто мы есть. Сон – явь. Явь –сон. Дивный маятник, предусмотренный природой для того, чтобы мы не сошли с ума от ежедневной необходимой лжи.

Мне приснился дом, где я родилась, из которого пяти лет от роду была насильственно вывезена и водворена в ячейку безликой пятиэтажки. Не знаю, как остальные странники во Времени и Пространстве, а моя душа, прежде, чем выбрать себе отца и мать, выбрала Дом. Тот самый, на бывшей улице Заречной, переименованной сейчас в улицу какого-то генерала. Там во дворе росла необычайно густая трава, в которой я часами лежала с книжкой. Там лениво позвякивала цепью невероятных размеров собака со странным именем Пита («Пита-Пита, морда бита» – орали через забор соседские мальчишки, и чудовище заходилось лаем). Туда я, оказавшись без присмотра, немедленно сбегала из благоустроенной родительской тюрьмы. И мать, вооружившись по дороге гибким прутом, неизменно обнаруживала меня в саду около дома.

В памяти встает картина. Дед, ласково укоряя меня за очередной побег, сбивает длинным шестом яблоки с ветвей. К концу шеста прибита консервная банка – приспособление для сбора высоко растущих плодов. Но яблоки предпочитают падать наземь. Я радостно подхватываю их – спелые, золотистые, впиваюсь зубами в холодноватый бок. «Я вбирал в себя полную аромата жизнь и надкусывал уже зрелый плод прекрасного мира, с волнением чувствуя, как его сладкий и густой сок течет по моим губам…» Ах, как я любила потом это место у Камю!

Но я отвлеклась. Во двор нашего дома плавно, как в замедленном кино, входит седой сгорбленный старик. Но это все же ты, ошибиться невозможно, в любом облике я узнаю тебя по золотому свечению, которым моя любовь самый воздух вокруг тебя выткала.

«Я никому не нужен», – жалуешься ты изумрудной траве, горделивой яблоне, подслеповатым окнам веранды. Мгновенно переполнившись твоей болью, я готова броситься к тебе и своевольно – во сне все позволено! – обнять, укрыть, укутать моей нежностью, не обращая внимания на неизменную твою холодноватую сдержанность, замкнутость скалы и ее же, скалы, отвесность, не дающую мне ни малейшего шанса отыскать выступ, за который я, цепкий плющ, могла бы ухватиться, пустить корни и начать расти вокруг тебя, в тебя…

Наконец-то мне будет позволено служить тебе вернее, чем Пита – деду, и, возможно, так же, как Пита, быть изредка побитой, чтобы потом с собачьей улыбкой преданности подползать к тебе и заглядывать в глаза, пока не простишь. Наконец-то я буду ухаживать за тобой, когда заболеешь, и по вечерам гулять с тобой по саду. И яблони, сплетясь ветвями, будут ронять золотые и розовые шары. Как маленькие таинственные планеты, они станут вращаться вокруг нас. Жгучее золото. Сладкая алость. Сон – явь. Явь – сон…

И вот, во сне, как и наяву, прекрасно осознавая твою неподатливость, я нарушаю – увы, только во сне! – установленные тобой правила и с абсолютизмом материнской власти, единоличной, безмерной, знать ничего не желающей о запретах, тянусь обнять тебя, все еще напряженного, боящегося во мне раствориться. Но – о ужас! – во сне я, словно окаменев, не могу пошевелить ни рукой, ни ногой. Тогда я кричу:

«Ты мне нужен!» – и с этим криком просыпаюсь.

Тикают часы на тумбочке. Мое лицо мокрое от слез. Желтое надкусанное яблоко висит за окном и не падает.

Ты приехал в редакцию завизировать наше интервью перед публикацией. Ты читаешь, а я смотрю на твои запястья – тонкие светлые полоски над грубой кожей куртки. Мне хочется губами ощутить тепло твоей кожи. Что же я должна сделать, чтобы эти руки когда-нибудь приласкали меня?

Я приглашаю тебя на чашку чая. Чаепитие устраиваю в укромном уголке редакционной фотолаборатории, где откуда-то с небес свисают серые ленты проявленных пленок, напоминающие дождь на детских рисунках. Ты рассказываешь о работе, и на мой провокационный вопрос отшучиваешься:

«Оперативнику нельзя влюбляться. Без ясного ума ни одного преступления не раскроешь».

Алюминиевое дело ты раскрутил с блеском. Были арестованы директор и начальник сбыта фабрики игрушек. По их словам, алюминий был приобретен по бартеру в Красноярске армянами – учредителями ООО «Икс-2». Этот икс проник на фабрику, как вирус проникает в ослабленный организм. В последние годы фабрика увязла в долгах за газ и электроэнергию, хронически задолжала бюджету. Армяне взялись наладить сбыт игрушек в соседнее государство. И процесс пошел. Склад, еще недавно переполненный пушистыми зайцами и медведями, опустел и вновь наполнился продукцией. Деньги исправно текли на расчетный счет.

Вагоны с алюминием на подъездные пути фабрики прибыли нежданно-негаданно. Партнеры-армяне пояснили изумленной администрации, что одна немецкая фирма готова отвалить солидный куш за алюминий. Вот только надо найти способ быстренько переправить содержимое вагонов за границу. О лицензии на вывоз металла южане как-то не подумали. Да и зачем? Ведь можно всего-навсего перепломбировать вагоны печатью фабрики, состряпать липовые накладные и… контрабандный ручеек, весело журча, проторил бы себе дорогу на Запад, если бы не ты.

Обо всем этом я рассказала в материале, который победоносно прошествовал по страницам газет. Ты стал знаменит. Не мной ли, по моему жгучему желанию тебя прославить, не мной ли в том числе мостился твой путь наверх? Не тогда ли начальственная рука начертала против твоей фамилии «перелетную птичку»?

Я так и вижу эту руку, уверенно держащую в холеных пальцах золотое перо судьбы. Черные чернила. Белая бумага. Бездушно-шахматная заданность перестановок. Тебя просто передвинули на одну клеточку. Простертых в горе рук шахматной королевы никто не замечает.

Помню твою низко склоненную голову, прекрасный детский рот. Ты сидишь на краю тахты, а я на полу, у твоих ног, и все глажу твои волосы, руки, как будто методичностью жеста пытаюсь прогнать медленно вползающее в комнату сиротство. Разбросанные вещи беспомощно вжались в кресло. Мой кот не мигая смотрит на нас двумя древними янтарными каплями со вселенским спокойствием и всеведеним Будды. А ты – ты уже не здесь. Не со мной.

Хорошо знаю то обостренное чувство справедливости, которым питается твоя ненависть ко всякого рода алюминиевым дельцам. Ненависть – это та же любовь, только с обратным знаком. Жизненная прана любви обязательно должна иметь канал для выхода, иначе произойдет внутреннее самовозгорание. Человек задуман как колодец – отдающим. Когда мы не отдаем энергию, то начинаем болеть и разрушаться. Источник становится отравленным, как плод, погибший и разложившийся во чреве матери.

Ты отдаешь свою энергию и силу Системе. Она стоит на твоих плечах. Ты, как Атлант, держишь ее железобетонный фундамент. И сам превращаешься в несущую конструкцию. Система забирает твои соки, молодость, душу. Твою жизнь. А что взамен? Клетка. На шахматной доске.

Но это ты позже поймешь.

Вечером явилась Валька Климова. Мы пьем на кухне водку «Столичная», курим и слушаем песни. «Плачу, снова, слышишь, о тебе, любимый, плачу…» Подпеваем и тоже плачем. С тех пор, как в мою жизнь пришла Любовь, мне всех хочется жалеть – добрых и злых, богатых и бедных, здоровых и больных. Людей и животных. Валька плачет оттого, что ее семейная жизнь не заладилась, Климов пьет, придирается к ней по каждому поводу и унижает.

«А может, он несчастен? – высказываю предположение я. – Чувствует, что ты его больше не любишь. И пьянством мстит тебе за свои страдания».

Пьяного Володьку Климова мне тоже жалко. В апофеозе несчастной любви он кажется романтичным.

«Просто он – моральный садист, – резюмирует Валька. И вздыхает с завистью: – Хорошо тебе, ты – одна…»

«Пусть удачу, мои слезы принесут тебе удачу», – заклинает певица. Убираю со стола посуду и недоумеваю, как это слезы могут принести кому-нибудь удачу. В детстве я много и часто плакала, особенно после того, как отец ушел от нас, а мать, кассирша продовольственного магазина, привела в дом упитанного, румянощекого мужика лет на пять моложе ее, с низким лбом и маленькими красноватыми глазками. Он служил надзирателем в колонии, неподалеку от нашего райцентра, и, по-видимому, не успевал до конца отреагировать на работе свои садистские импульсы. Его низость жаждала нового объекта для издевательств, и таким объектом, абсолютно беззащитным, оказалась я. Нет, он ни разу не ударил меня, но постоянно делал пакости исподтишка с какой-то мелочной гнусностью. Особенно раздражало его все, связанное с отцом.