Текст книги "Имя Тени – Свет"

Я лежу в палате и адски, смертельно хочу пить, я умоляю дать мне воды, ведь вон же целый стакан стоит на тумбочке, полный до краев, мне не надо так много, дайте мне сделать глоток, всего один, разве у вас от этого убудет, рядом сидит бабушка, но ей запрещено давать мне воду, только смачивать губы влажной ваткой, которая усиливает жгучий огонь в животе. Если я не выпью сейчас воды – я умру. На самом деле все наоборот: я умру, если выпью даже глоток воды, но я этого не знаю, не хочу знать, а если бы знала, все равно бы просила: «Пить! Пожалуйста!» И вот так же, повзрослев, я буду смотреть на лица, которые время от времени мое слепое сердце будет приравнивать к тому драгоценному стакану воды. Пожалуйста, один глоток! Но даже в мгновения сладчайшей слепоты я буду знать, что те прекрасные лики – лишь волшебные стеклышки…

Ни на час бабушка не покидала отделение, хотя места в больнице ей не нашлось: мне только что исполнилось пять, и считалось, что я в состоянии сама позаботиться о себе. Находиться в хирургии посторонним было запрещено, и бабушка почти не ела и не спала, вынужденная все время прятаться от моего спасителя, который оказался не только блестящим хирургом и выдающимся алкоголиком (сочетание в наших широтах неоригинальное), но и непревзойденным матерщинником. «Ну и куда рожали? Вам бы еще морковку сосать, а не х…», – громогласно провозглашал он, в сопровождении стерильного анклава входя в палату, где девочки-первородки, не вдаваясь в экзистенциальный смысл вопроса «куда?», спешно прятали в драные больничные халаты свои порезанные грудки, из которых до этого сцеживали молоко. В палату, куда моя мать жизнерадостно впорхнула, когда шов почти зажил, – похорошевшая, в новом модном платье, с новой прической, и даже привезла мне из столицы подарок: набор белых платочков с нанесенной на них схемой, чтобы вышивать крестиком, – очевидно, для того, чтобы дитя могло махать ей собственноручно вышитым платочком при отбытии в следующую командировку. И еще долго я, послушная девочка, старательно вышивала на тех кусках материи, похожих на агентурную шифровку…

Да, никто не мог сравниться с бабушкой Верой в умении заботиться, спасать. Никто не был ей за это благодарен. «А чем еще ей заниматься, неработающей?» Можно было бы сейчас утешить себя красивым словом «призвание». Но разве у нее когда-нибудь был выбор? Выбора у нее не было с той самой минуты, когда она появилась на свет. Тогда о каком же призвании я говорю? Ее роль была жестко задана, и она ей вынужденно соответствовала. Но для того, чтобы соответствовать этой роли, надо было иметь в себе сострадание и любовь – то, чего напрочь была лишена ее невестка, которой никакой менеджер по распространению белых одежд не помог бы превратиться в Царевну Лебедь. Если бы моей бабушке привести цитату из романа о невыносимой легкости, где журналистка-феминистка говорит героине: «Даже если вы всего лишь фотографируете кактусы – это ваша жизнь; если вы живете ради мужа – это не ваша жизнь», Вера не поняла бы, о чем речь. Не было у нее «гендерного сознания», как не было и собственной жизни; эту ее, отдельную от нас, жизнь невозможно даже вообразить, – главное, она сама не знала бы, что с нею делать, свались вдруг такая жизнь ей на голову.

Недавно я получила письмо от бывшего подчиненного моего деда. Цель этого письма, написанного почерком, похожим на клинопись шумеров, была проста, как взятка: добиться от меня неправомерной публикации текстов, которые он с большим оптимизмом именовал романсами. Шумер писал: «Я работал в ٥٤ году шофером похозяйству авто-колонны. Я небыл ни родней ни знакомом вашего деда, но по долгу службы мы быстро сблизились. Я ездил с ним в Смоленскую обл. купили там корову и привезли ее сюда. Однажды ваш дед подзывает меня и говорит сходи ко мне домой помоги жене, а что делать спросил я, он говорит сводить к быку в колхоз корову. От этой коровы свои дети кормятся а еще соседские. Дал мне три рубля и сказал только бык, все это мы проделали с вашей бабушкой и вечером я ему доложил, он сказал спасибо, отвези меня домой. И вот он меня зовет в дом и неговоря ни слова, достал с буфета бутылку налил мне сто грамм и кусочек мяса положил закусить. И я понял что незря трудился …»

И хотя вознаграждение «шофер» от моего деда получил, за ту помощь моей бабушке я сложила в аккуратный пазл его непричесанные строки и даже опубликовала один из «романсов» в газете. А еще мне стало понятно, почему на фотографии, сделанной в провинциальном фотосалоне через год после моего рождения, бабушка выглядит измученной старухой – а было ей тогда всего пятьдесят.

В послевоенные годы бабушка, чувствуя вину за синий околыш дедовой фуражки, подкармливала одноклассников своих сыновей – мальчиков, чьи родители погибли на фронте или исчезли в репрессивной мясорубке; всегда мечтавшая о дочери, она шила карнавальные костюмы их девочкам – вот тут-то и проявилась ее природная талантливость: умела из ничего создать потрясающую экипировку для застенчивых большеруких золушек пятидесятых. Цветная бумага, куски картона и марли, толченый мел и битое стекло превращались в нечто воздушное, сверкающее, струящееся, запредельное, – так Вера преподавала робким своим ученицам наглядный урок любви, ибо что есть любовь, как не умение «в месте прозревать пустом сокровища» (Бродский)? (И мне бабушка вязала удивительные, по неизменному определению моей матери – «гандюльские», вещи: свитера, жилетки, рукавички – где только брала она образцы? Явно не в журнале «Работница», скорее – переносила на полотно ромашковый луг, который начинался за ее родной деревней, тонкий росчерк ласточки на небе, окаймляла прозрачной речной волной, набегающей на влажный песок. Все эти вещи носила потом моя сестра, некоторые донашивала дочь; удивительно, но они оставались модными и эпоху спустя).Эти девочки были королевами на школьных балах, а одна из них влюбилась в старшего брата моего отца – Эдика, и вместе с Верой ждала его из армии; когда же он вернулся из северо-восточных краев с красавицей-женой, эта девочка плакала у бабушки на плече, и та плакала вместе с ней. Потом бабушка одна растила внуков; жена Эдика оказалась на удивление неприспособленной ни к чему, капризной и вздорной – и почему так не везло с женами выросшим в идеальной семье бабушкиным сыновьям? – правда, в отличие от моей матери, все ее звездные устремления были направлены на ухоженную оранжерею собственной красоты: больше эту флегматичную особу ничто в жизни не интересовало.

Вера забрала к себе из деревни больную раком тетку и, досмотрев, похоронила; и вернувшаяся из Хакассии после смерти «вождя народов» мачеха приехала умирать именно к ней. «Это ж я перед Марфой виновата, – простодушно поясняла бабушка. – Я тогда отца уговорила жениться на ней – очень мне хотелось учиться!». С Верой сохранил связь и брат Михась, который аж до двадцатого съезда партии, гонимый страхом ареста, бегал, как заяц, по всей огромной стране, меняя республики и города, путая следы. У нее в доме выросла племянница – дочь ее двоюродной сестры Тамары: племянница закончила педагогическое и, оттрубив лет пятнадцать пионервожатой, в возрасте девки-перестарка вышла замуж за вора-рецидивиста Петеньку, впрочем, добрейшей души гражданина, который между ходками на зону успевал уверенно штамповать ей таких же вороватых детишек. А сколько добра моя бабушка, словно чувствуя вину за свою устроенную жизнь, сделала совершенно чужим людям: соседке с жестоко пьющими дочерьми, брошенной всеми одинокой старухе, которая повадилась приходить к ней «за хлебушком»! На нашей улице жила сумасшедшая, которая повредилась в уме во время войны: ребенком двое суток пролежала на пепелище хаты, обнимая трупы расстрелянных родителей. Сумасшедшая любила заходить к Вере: та ее принимала, поила чаем и терпеливо выслушивала по-птичьи быстрый, неразборчивый бред.

На подоконнике у бабушки всегда цвели самые яркие цветы, и завистливые соседки просили отщипнуть им отросток, надеясь выгадать и унести из этой семьи кусочек счастья; бабушка никому не отказывала, но счастье не убывало.

В одной далекой стране, где любая семья, часто не имея на ужин хлеба, непременно имеет белое кружевное платье и волшебные туфельки для маленькой принцессы и нарядный костюм для мальчика; где готовы выложить любые деньги за пару ярких ленточек, потому что детей там, несмотря на бедность, принято по вечерам наряжать как кукол и выводить на прогулку; в той поистине экзотической стране, где нет ни одного детского приюта, потому что осиротевших малышей забирают родичи, а за неимением – соседи; где никому не растолкуешь, для чего нужно принимать декрет о защите детей от собственных родителей, – расстающиеся супруги отдают последнее адвокатам, чтобы оставить ребенка за собой (все это похоже на сказку, не правда ли?), – в той стране мне однажды сказали:

– Вы, русские, не любите своих детей.

Наотмашь. По лицу.

Это «вы, русские» я часто слышала там по разным поводам и тут же вскипала: «Я из Беларуси! Это не то же самое!».

На этот раз я промолчала.

А ведь я могла что-нибудь возразить. Например, что апокалиптические ужасы, да вечный рабский страх, уже отложившийся в костях и створоживший кровь, да и весь наш, далекий от теплично-оранжерейного, климат отнюдь не способствуют родительской нежности, а, напротив, воспитывают спартанскую суровость к отпрыскам: сильный выживет сам, а слабому туда и дорога – все равно жизнь пестовать не будет. Лакомая до человеческих внутренностей, она узаконенными зверствами высушила в душах мужчин и женщин любовь к своим кровным; ту любовь, растраченную попусту на поклонение мраморным болванам да «живым богам» параноидального розлива, теперь копить-собирать по каплям не одному поколению и белорусов, и русских. Да и до сантиментов ли там, где то ночные десанты в сопредельные страны, то радиоактивные дожди, то еще какая «трасца», тут бы исхитриться выжить, не залечь раньше времени «землю парить», как говорила моя бабушка.

«Не сахарные, не растают!» Не растают, конечно. Вот только почему-то среди этих без любви повзрослевших мальчиков полным-полно невротиков и психопатов, по совместительству – алкоголиков; а девочки, выросшие без любви, бросаются в нее как в омут, торопясь ослепнуть и оглохнуть, – легче было бы купить в магазине бутылку горькой, они сами лезут тебе в руки, выставленные добрыми продавцами для твоего удобства прямо возле кассы, чтобы ты, не дай бог, не ушла отсюда без спиртного, – только в крови влюбленных и так синтезируется биологический суррогат «танца смерти». Бутылка потребуется потом, когда эти девочки, уже протрезвевшие, одинокие и остервенелые бабы, из-за неудавшейся судьбы станут измываться над своими детьми, передавая генетическую обреченность на поражение, как ножик в тюрьму, следующему поколению.

Откуда же у моей бабушки было столько любви? Невероятно! Ни война, ни смерть, ходившая рядом, ни клеймо дочери «врага народа», ни голод, ни каторжный труд не высушили ее душу.

Так что моя мать не без повода называла свекровь «нерусской».

***

Мне нравилось гулять по нашему городу вместе с дедом. Тогда на улицах только начали появляться высокомерные «Икарусы», желтые, с длинными неповоротливыми телами, похожие на сцепленные паровозики. А родными для меня все равно оставались добродушные ЛиАЗы; в огромном, насквозь продутом гараже автобусного парка, где все шоферы знали меня по имени и приветствовали как принцессу крови, я прижималась щекой к грустным конским мордам моих ЛиАЗов, гладила их пыльные бока и шептала в их железные уши: «Я люблю тебя, номер одиннадцать, за то, что ты отвозишь меня к бабушке»; «Я люблю тебя, номер два, за то, что ты едешь к кинотеатру «Родина», где показывают «Седьмое путешествие Синдбада». Впрочем, я отлично понимала, что любовь – это не «за что-то», а просто так. И когда на городских улицах таксисты предлагали подвезти нас с дедом совершенно бесплатно, автобусы притормаживали на любом участке маршрута, стоило деду махнуть водителю рукой, для нас двоих открывалась передняя дверца, и мы гордо забирались в салон, а меня водитель впускал в свою кабинку-аквариум, и я, отделенная от остального тесно жмущегося друг к другу человечества толстым стеклом, восхищенно стояла около пульта с красными кнопками и рычажками, – к чувству избранности примешивалась неловкость: я понимала, что это – «за что-то».

Из тех, кто остался на темной стороне семьи, лишь деду было позволено входить в квартиру моей матери, забирать меня из детского сада, а потом и из школы на круглоспинной, с круглыми надкрыльями, похожей на майского жука «Победе». Мать перед дедом благоговела: его статус советского начальника внушал ей трепет. Именно дед нес посильную дипломатическую нагрузку, когда требовалось добиться временного «изъятия» меня у матери для поездки в деревню к бабушкиной сестре Зинаиде, в цирк или детский театр.

…Только что мы с дедом получили у матери разрешение на очередную прогулку. Дед в широких светлых полотняных брюках и такой же рубашке навыпуск, в дырчатой шляпе; на мне короткое ситцевое платье, конский хвост на затылке затянут аптечной резинкой так сильно, что ноет кожа на висках. Мы покупаем в гастрономе шоколадку с изображением девочки в красном с белыми горохами платке, а у цыганки возле гастронома – разноцветных петушков на палочках. Сегодня мы не идем в парк или в кино; дед приводит меня в незнакомый двор – «Поиграй тут, я скоро», а сам исчезает. Надолго. Мне скучно. Я, словно Архимед из мультфильма, рисую прутиком на песке цифры: складываю, вычитаю, умножаю, делю. На ноль делить нельзя, говорит наша учительница. А почему – не объясняет. Нельзя, и все. А если я сейчас возьму и поделю, что тогда? Чем меньше число в знаменателе, тем больше результат. Значит, при делении на ноль получается… бесконечно большое число! Я люблю математику за абсолютную чистоту. Другие предметы в школе не так чисты: физкультура оскорбляет обоняние запахом пота в тесной раздевалке, в кабинете труда всегда стоит отвратительная вонь пригоревших оладий, которые нас же, девочек, заставляют есть. И даже родная речь нечиста – мы пачкаем ее своими грубыми прикосновениями. «Зла на вас не хватает! Когда вы уберетесь из моего дома!» – как резаная орет мать.Мы с сестрой прячемся от нее в ванной.Я чищу зубы жесткой щеткой так старательно, что десны кровоточат. Долго-долго, до жжения, тру мочалкой с черным хозяйственным мылом розовые складчатые места моего тела. И все равно кажусь себе мерзкой, нечистой, – а иначе почему я так противна собственной матери? Но вот бабушка – она не обращает внимания на то, что моя плоть нечиста. Это потому, что она меня любит. Но может быть, бабушка, по безграничной своей доброте, не замечает ужасной правды, не видит, что я – чудовище, и нет мне места среди людей? Кто же из двух близких мне женщин прав? Какова я на самом деле? Не знать этого мучительно. Я испытываю потребность в немедленном, математически четком доказательстве того, что чужой человек сможет посмотреть на меня без отвращения. Оглядываюсь – на качелях, тормозя ногами и поднимая пыль, лениво раскачивается рыжий мальчишка. «Пошли», – говорит мальчишка, заметив мой взгляд. Я бросаю прутик и иду за ним, не спрашивая, куда. Мы приходим к полуразрушенному одноэтажному бараку, где недавно жили стеклозаводские: окна выбиты, вокруг мусор. Место безлюдное, сразу за бараком начинается заводской парк. Мой провожатый вдруг исчезает; через несколько минут рыжая голова мелькает в пустом проеме окна, расположенного довольно высоко над землей. Мальчишка залезает на подоконник, чтобы прыгнуть оттуда прямо на груду битого кирпича. «Теперь ты». Я послушно обхожу барак, пробираюсь между ободранной стеной и ржавыми спинками детских кроватей, вкопанными в землю вместо забора и обмотанными колючей проволокой; запутавшись в проволоке, падаю и быстро встаю. Пол внутри провалился, стены изъедены грибком, маленькие тесные комнаты-клетушки бесстыдно выставляют напоказ свое развороченное нутро. Вот и окно. Мне страшно, но прыгнуть необходимо. С улыбкой я приземляюсь на груду битого стекла и кирпича. Я больно ударила копчик, до крови расцарапала колено. Но королевское достоинство моей улыбки некому оценить: рыжая бестия словно испарилась. С трудом нахожу дорогу назад. Мальчишка развалился на качелях в той же ленивой позе, зачерпывая сандалиями пыль. «Это твой папашка?» – «Нет, дед». – «Врешь». – «Это мой дедушка. Он знает все-все про автобусы и машины». – «Опять врешь, все-все никто не знает. А папашка у тебя кто?» – ехидно спрашивает мальчишка. Что-то подсказывает мне: о месте работы отца распространяться не следует. «Папа работает в лаборатории». – «Ясненько… А мамаша?» – «Мама сидит за столом и говорит по телефону», – честно озвучиваю то, что видела. – «Значит так, антиллигенты, – ласково уточняет рыжий. – Мой папа работает на стеклозаводе, в горячем цеху. Мой папа говорит, вас, антиллигентов, давить надо…» Песок перед моими глазами начинает медленно плавиться, превращаясь в горячую стеклянную массу. Я поворачиваюсь, чтобы уйти в какое-нибудь укромное место, и там дождаться деда. «Антиллигентская вошь, куда ползешь? – шипит мне вслед мальчишка. И, кривляясь, гнусаво выпевает, точь-в-точь как Брюхатый: – На гумно, клевать г…но…»

Дед вернется в хорошем настроении и не заметит моих потерь: коленки со свежей царапиной, порванного платья, – и других, более существенных. Как всегда, я отправлюсь провожать его к автобусной остановке – оттуда как раз отъедет одиннадцатый номер; дед махнет рукой, желая задержать автобус, но то ли водитель будет новый, то ли не заметит директора, но автобус не остановится. Дед бросится неловко бежать следом, с его головы свалится и упадет в пыль шляпа, на которую он, кажется, даже наступит ногой. И я почему-то не подниму ее. Горячая стеклянная масса будет жечь мне глаза, но не прольется. А час спустя, услышав в очередной раз истеричное «Убирайся!!», я выбегу из квартиры матери и в сумерках, истекающих желчью фонарей, буду мчаться, задыхаясь, через весь город, через все предательства и обиды к извилистой трубе экспериментальной многоэтажки, маленькая клеточка которой принадлежит моим родным людям. Я поднимусь на третий этаж по темной лестнице, где лампочка точно выгрызена из металлического колпака («Выкраду вместе с решеткой» – пел в те годы по радио всем известный цыган), протяну руку к звонку – но тут же отдерну. Прильнув щекой к двери, я буду ловить среди квартирных уютных шумов бабушкин голос, а потом стоять и слушать его, как музыку. И позволю себе заплакать – тихо, чтобы не услышали там, за дверью. Я буду вслушиваться в дорогие звуки, приглушенные болтовней телевизора, чтобы затем осторожно, стараясь не шуметь, уйти – умиротворенной, почти счастливой…

И потом, продираясь сквозь колючую проволоку моих подростковых влюбленностей, приземляясь – всегда! – на битое стекло, надменно улыбаясь обидчикам и проливая горькие слезы в одиночестве, я буду точно знать: земля для меня не пуста. Потому что по крайней мере одно существо на ней любит меня. Любит, не замечая недостатков – в изобилии приписываемых мною себе и реальных. Любит, не понимая моих достоинств, не умея оценить построение фразы или поддержать «умную» беседу.

Любит ни за что, без всяких условий.

Нужно ли объяснять, почему я весь год ждала каникул, особенно летних, когда мы с бабушкой Верой уезжали в деревню, где так и продолжала жить ее бездетная двоюродная сестра Зинаида. Бабушка Зина была замужем за местным ветеринаром, но давно похоронила мужа: черно-белый портрет грузного мужчины, с виду – страдающего ожирением колхозного бухгалтера с рыхлыми волнообразными подбородками и гладко выбритыми щеками (фотограф неустановленного пола кокетливо выкрасил розовым губы и подсинил не только глаза, но и веки), висел над допотопной этажеркой с книгами. Сама Зинаида, не получившая образования, работала при муже помощником, а потом так и осталась жить в крохотной пристройке к ветеринарной лечебнице, с закопченной кухонькой без окон, с керосиновой плиткой и единственной комнаткой, почти все пространство которой занимали две отличающиеся лишь размерами, словно разнополые, кровати. В открытое окно, похожий на порыв кипучего снежного ветра, врывался куст жасмина. Покойный ветеринар, к моему удивлению, оказался любителем галантных французов: на доисторической этажерке обнаружилось полное собрание утонченных скабрезностей Золя, Мопассана, Бальзака, и, словно для противовеса, «Нравственные письма к Луцилию» Сенеки. Этот изумрудно-зеленый томик Кемеровского книжного издательства я увезла с собой и перечитывала, когда матери не было дома. На самом нижнем этаже хранились сосланные в каземат, но предусмотрительно не отправленные в печку журналы пятидесятых с лубочными портретами генералиссимуса на обложках. Здесь же я откопала нервно разрисованный обнаженными девичьими прелестями блокнотик с душераздирающей сентенцией:

 
Любви ведь нет, товарищи, на свете!
Запомните и расскажите детям!
 

Блокнот принадлежал Нинке, племяннице обеих моих бабушек, дочери их младшей сестры Тамары. Нинка в пятнадцать лет родила неизвестно от кого; ребенок воспитывался у Тамары в соседней деревне, сама же «сопливая давалка», как называла племянницу бабушка Зина, дала стрекача аж в Москву, где вела жизнь сообразно своим предпочтениям.

В день приезда мы с бабушкой обычно выкладывали в истошно ревущий холодильник городские гостинцы – палку дорогой колбасы, консервы, шоколад, сами же переходили на местный, в зависимости от сезона, корм всех цветов и видов: алую клубнику, рассыпчатый золотистый картофель, изумрудные огурчики (переехав в двухкомнатную панельную квартирешку, бабушка с дедом оставили свой чудесный дом с садом, курами и собакой отцу и его второй семье, впоследствии оказавшейся столь же непрочной, как и первая, хотя и по другим причинам). Закавыка была лишь с хлебом: его привозили в деревню дважды в неделю, и к вожделенному моменту прибытия хлебовозки у магазина на деревенской «площади», где в апокалиптическом противостоянии сошлись двухэтажный бетонный «нивермаг» и превращенный в отхожее место полуразрушенный храм, собиралась огромная очередь. Моей обязанностью было несколько часов сидеть на корточках в вытоптанной пыли у магазина – больше присесть было некуда – слушая разговоры баб, изучая черты похмельного синдрома на лицах мужчин. И те, и другие с тупой животной покорностью и терпением вглядывались в клубы пыли вдалеке, равнодушно провожая глазами очередную расхристанную телегу. Наиболее слабые духом дезертировали в кусты: водку в магазине можно было взять без всякой очереди. Машина, наконец, приезжала. Грузчики, ленясь таскать поддоны, выкликали добровольцев из числа ожидающих (обычно – местных мальчишек), которым хлеб потом отпускался без очереди. В первый раз тупое сидение настолько вывело меня из себя, что я опрометчиво подняла руку. Когда мне, четырнадцатилетней городской девочке, на вытянутые руки лег поддон, на котором были тесно утрамбованы штук двенадцать еще теплых буханок, я чудом устояла на ногах. Но в спину уже теснил, торопя, кто-то из носильщиков, и я понесла непосильную ношу в магазин, а потом вернулась за следующим поддоном. Несколько дней после этого у меня сильно болел живот; бабушка Зинаида даже водила меня в местную «булаторию», подозревая заворот кишок.

Во всем же остальном наша жизнь протекает без происшествий. Днем бабушка Вера отправляется со мной на луг, который начинается сразу за изгородью ветеринарной лечебницы. «Вот это, Люся, смотри, цикорий… а это – пастушья сумка, женская травка… ну, ромашку ты знаешь…» По вечерам, если стоит сухая и теплая («огуречная», по определению Зинаиды) погода, обе мои бабули, распахнув окна, устраиваются за столом. В чайных чашках с привезенной мною индийской заваркой «Три слона» (отступной щедрый дар матери) плавают ягоды необычайно крупной земляники, которую я, благоразумно не афишируя этот факт, днем собираю на круглых облизанных солнцем холмах за березовой рощей, что является одновременно и кладбищем; прочитав спустя несколько лет у Марины Цветаевой: «Кладбищенской земляники вкуснее и слаще нет», я вспомнила именно эти ягоды. Словно шаманский бубен каменного века (по звуку и по функции) издает лающие звуки старенькое радио, вулканически грохочет холодильник, вызывая резонансное дребезжание алюминиевого настенного рукомойника.

«После войны-то Акимовна, помнишь, за жменю колосков в тюрьму пошла», – вспоминает Вера.

«Да, а страху-то сколько терпели люди, – откликается ее сестра. – Вот, помню, я, на сенокос бежавши, во дворе на ржавый гвоздь наступила, ногу – насквозь, кровищи…»

«И что?!» – ужасаюсь я.

«Что-что, посикала на тряпочку, ногу обмотала и пошла девок догонять. Бригадир-то у нас злющий был!»

Вера понимающе кивает.

«Это нонешние-то страху совсем не знают, – продолжает Зинаида то ли с осуждением, то ли с завистью. – Мужики, вон, распилися, а бабы сгулялися. Нашему человеку воли давать – не, нельзя!»

В качестве доказательства этой сентенции (и в благих воспитательных целях) вспоминается племянница Нинка:

«Она смолоду такая была, – говорит Зинаида, косясь на меня. – Как-то раз иду огород полоть, а она стоит в окне веранды в полный рост – в чем мать родила. Окно-то на хлигель выходит, там практиканты жили из ветеринарного института. Я и огрела ее тяпкой по ноге, да не рассчитала: рассадила бедро, зашивали потом в булатории… ну на ней как на кошке… Меня муж за сорок лет нагой ни разу не видел, – непонятно отчего вздыхает бабушка Зина. И, в мою сторону: – Береги, девка, нижний глаз пуще верхних двух!»

Вот повеселились бы буддисты такой версии местонахождения третьего глаза у женщины!

«Человек, он должон завсегда дисциплину держать, – подводит итог Зинаида. – Сам-то он что же? Ноль!»

«А баба – она еще меньше ноля», – вздыхает Вера.

Обреченно-назидательный мотив многократно повторяется.

Что может быть меньше ноля, я уже знала из уроков алгебры: отрицательная величина, минус-пространство. То есть нечто, чего не просто нет, а что располагается даже ниже уровня отсутствия чего бы то ни было. Странно! Ведь две мои бабули читали газеты, смотрели телевизор, где первая космонавтка на всемирной конференции женщин в Праге раздавала негритянкам да китаянкам черно-белые фото Женщины в Скафандре, видели шедевры визуального искусства в духе «Доярка, метающая бидон с молоком в агента мирового империализма». Видеть-то видели, но кто бы смог их обмануть? Прожив на одной шестой части света по шесть десятков, собственными натруженными хребтом и лоном они знали, что все это – только «картинки», а «жисть» на самом-то деле «такая», в смысле – совсем другая. Исключения существуют не для того, чтобы подтверждать правила. Исключения существуют для того, чтобы под бравурные ритмы вознести их на пьедестал и лживо, напоказ выдавать за подлинные правила. И вот это их знание об изнанке жизни, которое таинственным образом сочеталось с тупым сидением в пыли в ожидании хлебовозки (на фоне льющихся на телеэкране рек золотого зерна), мучило меня своей непостижимостью. Авторы, которых я читала теми июльскими ночами, внушили мне, что все можно перебороть одной лишь силой характера, асфальтовый каток жизни превратить в квадригу, запряженную крылатыми – а как же! – скакунами, надо только обладать каменноугольной серьезностью и регулярно употреблять жевательную резинку книжной премудрости…

После чая обычно включался телевизор, бабули просматривали какой-нибудь фильм, который показывался до программы «Время», вытирали лирическую слезу, затем с тем же вниманием смотрели детскую передачу «Спокойной ночи, малыши», где обаятельная тетя Валя, обнимая Хрюшу и Степашку, оптимистично приглашала зрителей к очередному мультфильму. И надо было видеть, с каким детским любопытством мои бабушки реагировали на похождения экзотических Чебурашки и крокодила Гены! При первых же бравурных позывных информационной программы сестры, точно их кто-то сглазил, начинали зевать, тереть веки, выключали телевизор и укладывались: Вера – на высокую кровать, Зинаида – на узкую девичью тахту за печкой.

Выдрессированное умение выключать в себе, словно телеканал, нежелательное направление мыслей, забываться сном или работой… И вскоре до меня уже доносилось их сонное дыхание – честное, ровное дыхание утомленных праведным трудом людей. А я не могла заснуть на кровати подпольного галломана. Запахи ночных цветов проникали в открытое окно; я вставала, отгоняя нахально явившийся из пенного жасминового куста образ беспутной Нинки, пробиралась на кухню, включала керосиновую лампу и доставала заветную тетрадочку, в которую добросовестно, с ученической старательностью – пай-девочка, готовящаяся прожить жизнь правильно, а как же! – переносила высказывания великих людей, выуженные мною из книг. «Все наше тупоумие заметно хотя бы из того, что мы считаем купленным лишь приобретенное за деньги, а на что тратим самих себя, то зовем даровым. Чего мы не пожелали бы купить, если бы в уплату пришлось отдать дом или красивое и плодородное имение, – ради этого готовы терпеть тревоги и опасности, потерять стыд, и свободу, и время. Всякий ценит самого себя дешевле всего. Кто сохранил себя, тот ничего не потерял, но многим ли удается сохранить себя?» – каллиграфическим почерком выводила я сентенции римского стоика. Если жизнь – игра, правила в которой выдуманы для отвода глаз (от истинных механизмов жизнеустройства), то как же быть с этими жемчужинами мысли? Нет, я не дам себя убаюкать, не стану слушать на ночь сладенькие сказки, как другие! Спокойной вечной ночи, малыши!

Кстати, моя драгоценная инструкция к предмету под названием «Жизнь» была уничтожена одной весенней ночью, когда я проснулась от беспричинного счастья, зажгла настольную лампу и села за стол, чтобы кое-что записать, – но тут мать, разбуженная светом, фурией ворвалась в зал, где я обычно спала на узком диванчике, выхватила у меня из-под руки тетрадь и разорвала на клочки, сопровождая свои действия, как пишут в протоколах, громкой нецензурной бранью. Впрочем, и бабушка Вера относилась к моей ловле философского жемчуга неодобрительно; она прозорливо чувствовала в этом враждебную семье стихию и со вздохом подсовывала мне вязание, учила кулинарии. Благодаря ее педагогическому дару я, вполуха слушая, идеально освоила хозяйственные премудрости – но что толку? Как мало пригодились мне умения, которые для моей бабушки были краеугольными камнями бытия!