Текст книги "Имя Тени – Свет"

Рассказы

Ясным утром в Абель Сантамария

«Иди сюда, putica6464
  Шлюшка (исп).


[Закрыть]», – говорит Рафаэлито, проснувшись. Грубый смысл на чужом языке пробуксовывает, как легковушка в жидкой грязи, она воспринимает только интонацию – возбужденно-требовательную. Зато Вивиан, жена сводного брата Рафаэлито, которая все слышит (вместо стен между комнатами – тростниковые перегородки), будет потом всплескивать руками в дешевых браслетах-змейках и повторять летящим вверх контральто: «Ай, ми ма-а-адре!6565
  Мамочка! (исп. – ¡Mi madre!)


[Закрыть]» У жителей здешних мест интонация набирает разгон к концу фразы, голос взмывает вверх, как самолет, который год назад мог бы рухнуть с нею на борту в Атлантический океан, но вот же не рухнул, долетел. А бормотание крови монотонное: равномерные толчки в виске, груди, лоне. Если человеку перелить кровь чужой группы, он умрет. Даже боль, если долго-долго носить ее в себе, становится монотонной, как шорох за деревянными дощечками жалюзи в сезон дождей, как шум океана, омывающего этот чужой для нее остров.

«Почему ты позволяешь ему так себя называть?!» – спрашивает Вивиан. Вивиан не понимает: жене Рафаэлито безразлично, как называет ее муж во время неизбежной утренней amor. В этот момент она обычно вспоминает стихи, которые учила в школе, потому что давно заметила: если концентрироваться исключительно на ритме фразы, это помогает терпеть. Оказывается, ее память сохранила все-все стихи, которые заучивала наизусть девочка с длинной тонкой косичкой («мышиным хвостиком»), при этом она имела привычку покусывать ее замусоленный кончик. «Князь у тым хораме жыў, слаўны свету ўсяму…» «Что? Что ты там бормочешь?» – спрашивает Рафаэлито. Гусляра уже закапывают в могилу живьем, когда Рафаэлито, наконец, кончает. «Ты – заживо погребенная наложница мертвого фараона», – написала ей недавно подруга. Сейчас, с бронзового оттенка кожей, умащенной пόтом, словно драгоценными маслами, неподвижно лежащий Рафаэлито действительно похож на мертвого фараона.

Иногда вспоминать стихи нет необходимости: их с Рафаэлито сын, Игнат – здесь его называют Игнасио – вдруг начинает громко разговаривать во сне. Диагноз ребенка – нарушение коркового ритма одного из полушарий мозга – официально подтвержден местными медиками, поэтому она имеет полное право пренебречь «обязанностями сеньоры». Она отбрасывает с кроватки противомоскитный полог. Мальчик весь мокрый от пота (хоть вентилятор работает круглосуточно), волосы растрепались и прилипли ко лбу. У Игната длинные волосы, это ее прихоть, которую все здесь осуждают, потому что ребенок должен вырасти настоящим мачо – латиноамериканским быком, а не каким-нибудь пахарито, как называют тут геев. Она не позволяет обрезать сыну волосы, потому что, засыпая, он имеет привычку прикрывать прядями веки, как будто хочет отгородиться от окружающего. Но то, чего он не желает видеть, просачивается в сны, и мозг, работающий в неправильном ритме, не успевает справиться с нашествием чудовищ.

Жаль, что у нее нет хотя бы “мышиного хвостика”, чтобы поддержать ту детскую игру в прятки. Зато она может – стихи научили ее выпадать из реальности – сыграть в другую игру: надо только закрыть глаза, когда Рафаэлито ее обнимет, и тогда на внутренней поверхности век, как на экране, можно будет увидеть лицо того мужчины… Слезы нежности щекочут кожу на шее, где сонная артерия (тот мужчина показал ей сонную артерию). Она вытирает слезы ладонью, теперь у нее мокрое запястье – там, где растут голубые веточки вен. Если их перерезать ножом или бритвой, можно умереть. Тот мужчина рассказывал ей про такие случаи. Зачем? Знал, каково ей будет здесь без него? Но сейчас она почти поверила в то, что он – здесь… Конечно, трудно не почувствовать, как сами собой расслабляются окаменевшие мышцы. Как слабый ритм ее ожившей крови совпадает с огненной пульсацией крови чужой. И не то чтобы она не знает, что произойдет потом: океанская волна накроет их обоих сразу, и вынырнуть, не поддаться ее мягкой силе она не сможет. Острый запах чужой кожи, к которому она так и не привыкла за годы замужества, – запах этот заставляет ее вспомнить и с ненавистью впиться ногтями в спину Рафаэлито. Теперь она еще больше ненавидит его и себя.

Рафаэлито доволен. Эти царапины на бронзовой коже фараона он будет демонстрировать Хосе и Амадито, когда они придут вечером послушать пластинки. «Mi mujercita loca»6666
  Моя сумасшедшая женушка (исп.)


[Закрыть], – будет говорить он, пожимая плечами и морщась якобы от боли. Друзья будут восхищенно цокать языками, повторяя «Coño!»6767
  Черт! (исп.)


[Закрыть], а при поцелуе на улице – здесь принято при встрече целоваться – постараются потеснее прижаться к ней.

Солнце уже проникло в патио, растеклось по кафелю яичным желтком. Еще одно ясное утро в Абель Сантамария. Впрочем, хмурых здесь не бывает. Полгода назад она насильно выдернула себя из робкого, как улыбка застенчивого человека, белорусского лета и оказалась в самом пекле лета оргиастически-фантастического, среди немыслимой красоты деревьев и цветов, нахально штурмующих органы чувств буйством красок и одуряющих запахов. Сейчас там, дома, в аллее старого парка, где они бродили с тем мужчиной, стоит тишина, какая бывает лишь во время снегопада. Снег… Она уже забыла вкус тающей на языке льдинки. Для нее время остановилось полгода назад, в июле. Вечное лето…

Нехотя она встает, идет на кухню. Ребекка сидит в своем плетеном кресле-качалке с крохотной чашечкой кофе. Она тоже наливает себе кофе, чувствуя спиной недоброжелательный взгляд свекрови.

– Ты никогда не сможешь привыкнуть к жизни на Кубе, – говорит Ребекка. – Нет, не сможешь…

Она хочет возразить, как обычно, но слезы вдруг подкатывают к горлу. Ребекка смотрит на нее (внимательно? осуждающе?), склонив набок сухую головку, лицо цвета подгоревшего чурро, что жарят на огромных сковородах в Parque de Diverciones6868
  Парк развлечений (исп.)


[Закрыть].

– Потому что не любишь Рафаэлито.

Что ж, свекровь наблюдательна. А, черт с ней… Она уходит в закуток возле кухни, где с потолка свешивается металлическое брюхо танкера – резервуара для воды, поступающей раз в три дня. Стирают здесь только в «день воды», когда на расходуемую набегает новая. На веревке болтается майка Игнасио, которую она вчера постирала остатками воды (у мальчика пошла носом кровь), за что получила выговор от Ребекки. Она вытирает майкой слезы, вспоминая недавно прочитанный рассказ о женщине, вышедшей замуж без любви: даже скрип половиц под ногами нелюба был той невыносим. Тут, по крайней мере, полы не скрипят – кафельные, как в приемном покое больницы. Больницы, куда хотел отвезти ее тот мужчина одним теплым вечером июня, за месяц до того, как она оказалась в Шереметьево с кубинской визой на ПМЖ…

…Еще днем Игнат сосредоточенно пытался разобрать целлулоидного пупса, а к вечеру серебристый столбик термометра взлетел в заоблачную высоту бреда. Прижимая к себе пылающего ребенка, она металась из комнаты в комнату пустой родительской квартиры: отца и мать первые же летние дни сманили на дачу, а «молодой муж» (они с Рафаэлито только неделю как сходили во Дворец бракосочетаний, вот именно – сходили, как в магазин) проводил luna de miel6969
  Медовый месяц (исп.)


[Закрыть] где-то в общаге, с друзьями по землячеству. Желтоватый телефонный диск описал круг и маленькую дугу: полная луна, ущербный месяц.

Их было двое – врач и медсестра. Он – худощавый, лет тридцати, рукава халата закатаны до локтей, из кармана – черная трубка фонендоскопа. Склонился над ребенком, что-то сказал медсестре тихим глуховатым голосом. Звякнула о блюдечко пустая ампула. Она стояла, ошеломленная… Непостижимое чудо оказалось закутанным, как в мантию, в повседневность. Шприц, ампула, карта вызова. «Можем отвезти вас в детское отделение…» – он впервые взглянул на нее внимательно. (Потом он скажет, что взгляд у нее был такой же нездешний, как у двенадцатилетней девочки, которую он не довез до больницы полгода назад после дорожной аварии). Глаза у него оказались с припухшими, красноватыми веками, как будто он долго-долго плакал и только недавно успокоился.

Ей показалось: он тоже ее узнал. Но ребенок уже спит в кроватке, и лоб у него прохладный, и пора уходить – врача «скорой» ждут по другому адресу.

У двери он обернулся, пропустив вперед медсестру, еще раз внимательно на нее посмотрел. «Я зайду посмотреть ребенка после дежурства…» Когда дверь за ним закрылась, она опустилась на табуретку в прихожей, сдерживая желание бежать за ним, куда б он ни отправился: к прокаженным с колокольчиками на шее, к жертвам теракта под обломками здания…

Он пришел ранним утром – с бисеринками дождя в русых волосах. Она вскочила с табуретки у дверей, где так и прождала его всю ночь, дрожа от странного озноба; только однажды, пойдя взглянуть на сына, механически сунула себе под мышку градусник – оказалось тридцать семь и восемь. «Ничего, – сказал он, проведя ладонью по ее сухим горячим губам. – Скоро пройдет…»

Она ошиблась тогда: глаза его покраснели не от слез, а от ночных дежурств, которые приходилось брать с избытком, потому что в девятиэтажном доме на окраине города строилась кооперативная квартира, которая съедала семейный бюджет. Он как-то показал ей деревянный дом родителей, где жил пока что – с весело раскрашенными ставнями, с крыльцом, увитым диким виноградом, и сердце ее зашлось от нежности и умиления. Неподалеку от двухэтажного здания станции «скорой помощи» был старый заглохший парк. Он показал ей заросшие цикорием скамейки летнего театра и танцплощадку, где познакомился с той, которая обеспечила необходимый состав семьи для переезда на законные метры. Если он бывал свободен, они шли за город, к реке. Он целовал ее закрытые глаза, ощупывал, как слепой, ее лицо, а она морщилась. «Что с тобой? Тебе больно?» – «Нет… так хорошо, что трудно вынести». – «В счастье и страдании – одна сила». – «Откуда это?» – «Сатпрем. Человек, которому после концлагеря любые стены казались тюрьмой». – «И что с ним стало?» – «Он много путешествовал, нигде не задерживаясь надолго. Однажды в Индии он встретил женщину, которую все называли Мать. Он остался и провел рядом с нею двадцать лет». – «А потом?» – «Она умерла». – «Ты много читал». – «Свободного времени когда-то хватало…» О ее отъезде они намеренно не говорили.

«…Ты выглядишь одиноким, как потерявшийся в толпе ребенок». – «Любой мужчина в некотором смысле как потерявшийся ребенок». – «Или как тот узник, который бежал от человеческого жилища, пока не встретил Мать, да? Я хотела бы быть твоей Матерью…»

В дверь громко стучат. Это Данаис, дальняя родственница Рафаэлито. Огромная голова на тоненькой шейке. Голова обрита наголо (вероятно, из-за вшей) и похожа на гигантских размеров кокосовый орех. Данаис шестнадцать, но у нее есть двухлетний сын Роберто, гибкий, как ящерка, и, кажется, уже алкоголик: всюду носит с собой пиво в бутылочке, на которую надета грязная соска. Развинченный мальчик бросается к столу, жадно хватает приготовленный для Игната завтрак. Больше хлеба в доме нет, но Рафаэлито и бровью не ведет, наоборот, усадил Данаис в кресло-качалку, угощает кофе: как же, это ведь – семья, la fаmilia. С родственниками здесь принято делиться. Недавно Рафаэлито одолжил двоюродному брату, полицейскому Хорхе, свой серый костюм, который ему купили ее родители: у Хорхе, которому приспичило жениться, не оказалось штатского. От Хорхе «униформа» перекочевала к следующему брачующемуся родичу: ни у одного мужчины из этого многочисленного клана не оказалось собственного костюма. Но для того и семья, чтобы у всех все было общее: еда, одежда, жены… когда свекор впервые попробовал приласкаться к ней в отсутствие Рафаэлито, заверещала так, что в окна стали заглядывать любопытные, и старик откатился, бормоча какую-то непонятную брань.

Вскоре выясняется, зачем пожаловала Данаис: сеньорите Голова– Кокосовый-Орех вздумалось отправиться с дорогим сынишкой на прогулку в Parque de Diverciones, и ради компании она захотела прихватить Игнасио.

– Но Игнасио еще не завтракал, – пытается возражать она.

– Ничего страшного, в парке купят мороженое и чурро, – Рафаэлито уже сыплет в грязную протянутую ладошку монетки по 10 и 20 сентаво.

– Чурро – ребенку?! Эту гадость, которую жарят с утра до вечера на одной и той же порции жира?

– Сейчас как раз утро, так что жир свежий, – Рафаэлито смеется, довольный своим остроумием.

– Но я планировала отправиться с мальчиком в поликлинику, – делает она последнюю попытку.

– Мой сын пойдет, куда захочу я! – повышает голос – нет, уже не Рафаэлито, а Рафаэль Альберто Ортега Фернандес, за его спиной мгновенно вырастает его семья, лес предков, всех этих Ортега и Фернандесов, бородатых конкистадоров и африканских невольников, которых перемешала в одном тигле эта варварская земля, в которой плавятся даже кости.

Она понимает, что против этих мускулистых самцов, одинаково чернокудрявых и белозубых, ей ничего не сделать. Ее ребенка уводят. Она старается не думать о том, что может случиться, если… если дурочка посадит детей одних на колесо обозрения или потеряет среди подростков, которые вечно толпятся у клеток с животными. Там она видела среднеевропейскую лисицу, родного зверька: когда-то рыжая ее шерсть в тропической жаре свалялась и вылиняла, несчастная тщетно пыталась спрятаться от своих мучителей, которые бросали в нее мандариновые корки, обертки от «Americana». Но куда спрячешься в клетке? Пожалуй, только эта бедолага и была здесь ее семьей…

А как же человек, который привез ее сюда? Разве Рафаэлито – не ее муж, данный ей hasta la muerte7070
  До смерти (исп.)


[Закрыть]? Она идет к себе в “апартаменто” – закут без дверей – достает из шкафа пачку писем. «Putica, я не знаю если у тебя было такое чувство как у меня но для меня эти выходные были самые красивые и хорошие дней из нашего отношения я ни когда до этого чувствовал так хорошо с тобой. Ты была более красивая, добрая и хорошая, чем раньше, ты впервые прямо-прямо показывала что любишь меня. До этих выходных мы жили плохие моменты, но я люблю тебя из самого первого момента в котором мы встретились и большее буду любить, когда ты будешь рождать». Этот полуграмотный бред (а ведь четыре года уже проходил интенсивный курс русского языка, придурок!) Рафаэлито писал ей в одну минскую клинику, где она лежала на сохранении, а в общежитие приходила только по выходным. И чем она тогда была такая уж «добрая и хорошая»? Может, тем, что, пристроив на подушку довольно большой уже живот, сочиняла прошение на имя Фиделя Кастро, чтобы он разрешил им с Рафаэлито, третьекурсникам, пожениться? Студентам с острова Свободы разрешалось вступать в брак с белорусками только на пятом курсе. Нет, не потому, что слишком сильно любила Рафаэлито, писала она легендарному барбудо: просто знала, что ее собственный отец на порог ее не пустит, если она родит без мужа. Рафаэлито отправлять «прошение» не разрешил, сказал, что Комманданте занят Революцией, его нельзя тревожить по пустякам: подумаешь, какая-то там «пута» залетела! Да уж, умудрилась, как раз успела, пока на общажной кухне подпрыгивал и плевался жиром на сковородке Рафаэлитов бифштекс: кубинские мучачос признавали исключительно мясную пищу (это уже здесь она поняла, почему: тут-то по карточке выдается один бифштекс в неделю – прозрачный, как бумага). Юношеский нигилизм, жажда жизни – вот что это было, а не любовь.

Любовь пришла позже.

Во время прогулок по городу, в котором они оба родились и выросли (почти на соседних улицах!), тот мужчина рассказал ей о себе. В старших классах с ним произошел несчастный случай. Трещина в головке бедренной кости уложила его в постель на три года. Три года полной неподвижности – это была экспериментальная методика известного профессора. За это время он научился играть в шахматы (стал чемпионом города), прочитал много книг, в том числе по философии, психологии, истории религии – все, что можно было найти в безжалостно урезанном виде под обложками типа «Научный атеизм» и «Критика буржуазной философии». Из всего этого он вынес убеждение: человечество похоже на огромный корабль, который плывет по океанским водам в неведомом пассажирам и команде направлении. На корабле одни спят, другие молятся, третьи занимаются любовью – все это случайные действия, не имеющие никакого отношения к цели путешествия. Чтобы не испытывать страха, пассажиры придумывают себе занятия, а потом сами же начинают верить, что они-де и есть цель. Все прочитанные им авторы – от Платона до Хайдеггера – пытались определить направление пути, но, судя по всему, размышлял он, это было невозможно, поскольку с самого начала под компас был подложен магнит. Вот только – кем? Наиболее простой ответ предлагало христианство, но сама его простота вынуждала сомневаться. В конце концов, он устал от бесконечных рассуждений, да и над Вавилонской башней книг, написанных искателями истины, возвышался, как скала, один автор, еще в начале времен предсказавший бесплодность любого поиска: «Все суета сует и томление духа».

Кость срослась, он даже не хромал. Полюбив за годы болезни одиночество, мог бы пополнить ряды книжных юношей, если бы не армия. Да, его почему-то загребли в армию. Там, кроме вынужденной близости с людьми грубыми, ему пришлось испытать не экзистенциальные, а физические страдания. Он пытался догнать сверстников во всех строевых и марш-бросках – с его полной неподготовленностью это было мучительно трудно. Волдыри на руках и ногах превращались в незаживающие язвы. В летнюю жару тело под потной гимнастеркой покрывалось нарывами («на помывку» их водили раз в неделю, как будто «защитник Родины» любил бы ее меньше, ежедневно принимая душ). В санчасти гнойники вскрывали – и отправляли на следующий марш-бросок. Старшина, приходя в казарму, выбрасывал из аптечки ампулы диоксидина, которые мать привозила ему для обработки ран. Но все это было ничто по сравнению с так называемым третьим законом десантника: один за всех, все за одного. Это означало, что если он не укладывался в норматив, отрабатывать заставляли все подразделение. Нет, осатаневшие ребята его не били, но от этого было не легче. «Тогда я научился ни о чем не думать. Я выстроил внутри себя защитную стену: против собственных мыслей и против так называемой действительности…».

После армии выбрал медицину как противовес отвлеченным ценностям экзистенциализма и юнгианства. Закончив институт, остался на станции «скорой помощи», где подрабатывал студентом. Женился мимоходом – так он говорил. Появилась дочь. Впрочем, жить не думая – девиз, который он выбрал в армии – не получалось. Океан страданий, очевидно бессмысленных, плескался вокруг врача «скорой». «Человек, который знает, зачем, может вынести любое как», – вспоминал он Ницше, возвращаясь с очередного вызова. Так зачем, вернее – за что? А тут еще подоспело веселое времечко, когда из людей как будто вынули стержень, и все, прежде невообразимое, стало возможным. Получалось: человеку, по крайней мере, гомо советикусу, не нужна свобода – ценность, которую провозглашали наивысшей кумиры его юности Франкл и Фромм. А еще часто гибли невинные, например, дети… И здесь тоже подстерегала опасность: сострадание для врача – путь к саморазрушению. Он это понял, когда не успел довезти до больницы девочку, которую слишком поздно вытащили из горящего «пежо»…

А потом был этот вызов… Он вернулся в машину в странном состоянии. Когда-то, лежа неподвижно в своей постели и перечитывая «Жизнь Рамакришны», проводил мучительные часы, пытаясь добиться безмолвия разума. В тот вечер, впервые за много лет, ему вдруг стало легко, все вопросы сами собой растворились. Мыслей не было – вокруг плескался чистый океан блаженства. Как будто он вернулся домой… «Когда ты закрыла себе ладонью рот… я узнал этот жест, так оберегают себя от греха случайного слова… Где, когда я это видел?» – «И мне показалось, что я знаю тебя давно…» – «В ту ночь… твой сын еще что-то говорил во сне… и это я тоже помню…» – «Мы настолько близки друг другу, что должны быть вместе». – «Это было бы вызовом мировому порядку, основанному на бессмысленных страданиях и боли. Нас просто расплющит, как два авто при лобовом столкновении. А ты бы хотела… вместе? » – «Разве ты спрашиваешь у безнадежно больных – тех, к кому приезжаешь только обезболить, – хотели бы они жить?»

Нет, это был не Эрос, с банальными стрелами лукавый грек, и не Кама древних индусов, путешествующий на попугае. Было незнакомое ощущение: через нее, через ее пылающее тело, слезы он прорвался, прошел коротким путем к тайне, над разгадкой которой тщетно бились, тратя века, мистики Востока и аскеты христианства. Он достиг…

«А потом ты оглянулся на стену, которую так долго возводил между собой и миром, – она лежала руинах. И тогда ты по-настоящему испугался…» – «Откуда ты знаешь?» – «Я чувствую все, что с тобой происходит. Не бойся. Я скоро уеду. Через месяц. Ты будешь мне писать? Будешь? Будешь?!» – «Каждый день…»

Она берет в руки его письмо – одно-единственное, тонкий конверт с глупенькой картинкой, изображающей почтовых голубей. «Девочка моя родная! Вот уже месяц всюду ношу с собой, как талисман, экзотический конверт с изображением аргентинского моего коллеги по прозвищу Че…» Дрожащими пальцами она вытаскивает сигарету. Нервы ни к черту. Это из-за снов. В романе одного бывшего лагерника (она здесь много читает – как он во время вынужденной своей неподвижности) «враги» едут-едут-едут по этапу, и самое дорогое может им только присниться, и снится, и сводит с ума, изматывая похуже, чем выходки конвоя и ножички блатных. На фестивале латиноамериканского кино она смотрела фильм о местных психушках: большой барак, вроде казармы, где ходят, сидят, качаются по полу несчастные. Если она попадет туда, что станет с Игнатом? Нет, надо взять себя в руки…

В дверь снова бесцеремонно стучат. На этот раз – соседка с беременной родственницей. Льстиво улыбаясь, спрашивают, нет ли у сеньоры чего-нибудь на продажу: ленточки, кружево, катушки с нитками – они готовы купить все, потому что здесь, компаньера уже знает это, ничего нет, совершенно ничего. Чтобы отвязаться, она молча выкладывает на плетеный диван дешевые бусы, лак для ногтей. Глаза у женщин загораются жадным блеском. Соседка, прижимая к груди флакончик духов, вытаскивает деньги. Беременная – совсем еще молоденькая, лет пятнадцати – спрашивает, нет ли у сеньоры лишней пары обуви. Она устало качает головой. В чемодане обнаруживается пара белых детских носочков – девица счастлива, бросается ее целовать, она едва успевает отстраниться. Что ж, пятнадцать песо. Завтра, по крайней мере, можно будет купить Игнату фруктов у крестьян-гуахирос, что привозят урожай на осликах из окрестных деревень.

Возвращается к письму, которое знает наизусть. «Недавно вызвали на машиностроительный завод (производственная травма). Идя по центральному проходу заводского корпуса и вспоминая твое письмо об утопающем в зелени острове, увидел за решетчатыми воротами цеха довольно симпатичный пейзаж (в клеточку) – песок, трава и синее небо, такое же, наверно, как над твоей Атлантикой. Представляю, как здорово выглядишь ты на фоне этих пальм, лазурного моря и ослепительного неба…»

Разве она могла написать ему правду? Что ее «изысканный профиль» заострился от недоедания. «Скажи спасибо Ребекке, что ешь хотя бы раз в день», – говорит Рафаэлито, и она знает: он прав. Что «лазурное море» она видела только однажды: в стране энергетический кризис, транспорт не ходит, а ближайший пляж неблизко. Что временная ее работа – переводчицей на металлургическом комбинате – накрылась медным тазом после отъезда с Кубы советских специалистов, которых местные функционеры, и в первую очередь сам Комманданте Фидель, обвинили в идеологических диверсиях. Что комбинат с их отъездом стал колом: свои же рабочие, а не какие-то там «диверсанты», растащили все, что можно было вынести. И их можно понять: даже сломанную мясорубку нигде не отремонтируешь – нет запасных частей, отсюда постоянные аварии на производстве, на транспорте… Разве она могла написать ему про грязную, неухоженную Гавану, трущобы в двух кварталах от Виа Сентраль – картонное жилье, светящиеся в ночи скворечники, вырытые в земле ямы, где живут люди, не умеющие написать свое имя, делящие скудную пищу с крысами и тараканами? Написать про ту соседскую девочку, которая забеременела для того, чтобы получать, кроме общей для всех карточной нормы продуктов, дополнительный паек para embarazados7171
  Для беременных (исп.)


[Закрыть] – четверть курицы в месяц, а после рождения ребенка – литр молока в день? Про огромный лозунг на здании Poder Popular7272
  Народная Власть (исп.)


[Закрыть]^: «С РЕВОЛЮЦИЕЙ МЫ ВСЕ, БЕЗ РЕВОЛЮЦИИ МЫ БЫЛИ БЫ НИЧЕМ!»…

Нет, не могла. Ей было стыдно.

Но почему не стыдно – им?! Не стыдно разглагольствовать по телевизору о грандиозных успехах социалистического строительства на Кубе. Почему Рафаэлито, Ребекке, Вивиан не стыдно слушать эту ложь? Рафаэлито всем доволен. Он говорит, что если только и делать, что решать проблемы, как это привыкли мы, «советикос», то жить станет скучно. Ему жить не скучно: каждый вечер Хосе и Амадито приносят новые пластинки, пиво и домино. Нет, Ребекка права: она здесь чужая и никогда не привыкнет… Впрочем, разве не знала, не догадывалась об этом еще дома? Разве не ждала от того мужчины одного только слова – «останься»?

«Выбор сделан. Я не хочу, чтобы ты была несчастна из-за меня». Ложь в красивой фразе, как гниющая слизь мертвого моллюска в перламутровой раковине, которую нашел на пляже Игнат. Раковина-гроб, вместилище смердящей плоти. «Я не хочу, чтобы прекрасное превращалось в обыкновенное…» Снова ложь. Если бы она любила Рафаэлито, маленькие зеленые ящерки, которые после дождя причудливыми зигзагами покрывают потолок ее комнаты, казались бы ей прекрасными. И фиесты на дощатых помостах с гитарами и маракас, и карнавальные шествия, и революционный праздник Барагуа, который отмечают пятнадцатого марта, и pequeño reunion7373
  Маленькое собрание (исп.)


[Закрыть], в котором ей поневоле пришлось принять участие вчера в поликлинике («Если у вас есть дети, при нападении янки не надо бросаться за ними – Революция о них позаботится, эвакуируйте тех, кто рядом с вами»), – все это стало бы для нее прекрасным! Потому что любовь превращает обыкновенное в прекрасное, а не наоборот.

За неделю до ее отъезда (родители уже вернулись с дачи) он и она бесприютно ходили по городу, изнывая, как подростки, от невыносимого томления. В один из таких вечеров он загадочно сказал ей: «Сейчас мы пойдем в одно место». Он привел ее в мастерскую художника, сырой полуподвал, где по стенам были развешаны странноватые картины. Пустая стеклотара, подготовленная к сдаче… запотевший от холода граненый стакан… керосиновая лампа с бумажной иконкой над нею… Обыкновенные вещи, перенесенные на полотно, обрели новый статус, точно святые, взятые живыми на небо. В жалкой с виду натуре жила разгадка, повседневность на глазах превращалась в притчу – как в той книге, что он подарил ей перед отъездом, с закладкой на проповеди Екклезиаста. Но она любила другие страницы: где Вечное Царство сравнивается то с закваскою, то с виноградником, то с десятью девами, которые вышли со светильниками навстречу жениху. С вещами обыкновенными и прекрасными.

Она разглаживает ладонью листок, первое и последнее его письмо. Больше не писал. Почему? Выстроил свою Великую китайскую стену заново? Забыл ее? Нет, не может быть! «Пишу и не могу отделаться от мысли, что ты поставила на мне крест. Перечитываю твое последнее письмо и чувствую, как учащается сердцебиение… нет, не могу, не хочу, не умею говорить об этом. Прошу только: не жалей ни о чем…» О чем он просил ее не жалеть? О том, что встретились слишком поздно? О том, что все-таки встретились? Этого ей, по-видимому, никогда не узнать.

Она выходит в патио. Кресло Ребекки пустое: наверное, свекровь отправилась к соседке с полученной по тархете7474
  Карточка (исп. – tarjeta)


[Закрыть] либрой риса – перебирать крупу и премывать косточки молодым женщинам квартала. На полу у дверей что-то белеет: письмо! Почтальон, как обычно, бросил его в щель между дощечками жалюзи. Письмо от матери. Она торопливо разрывает конверт. «Хорошо тебе – у вас лето, а у нас жуткий гололед, невозможно выходить из дома, – взгляд летит по размашистым строчкам. – Власти совсем обнаглели, дороги никто не посыпает. Представь, недавно на перекрестке грузовик столкнулся со скорой помощью. Твой отец говорит, колеса у машин «лысые», начальство теперь на всем экономит, вот и занесло их. Оба водителя живы, а врач «скорой» погиб – жалко, говорили, дочь школьница, недавно квартиру получил…»

Хлопает дверь. Весело напевая на мотив румбы, Рафаэлито вносит ящик пива, бросает на стол сетку, из которой торчат рыбьи хвосты.

– Putica, начинай чистить рыбу, у нас будут гости. Маленькая вечеринка с танцами – совсем неплохо, а?