Текст книги "Страх – это ключ"

Глава 11

Ровно через восемь минут после смерти Ларри и точно через двадцать минут после того, как я оставил Кеннеди и Ройала в кабинете, я вернулся и торопливо постучал в дверь условным стуком. Дверь открылась, и я быстро вошел внутрь. Кеннеди моментально запер дверь, а я посмотрел на Ройала, распластавшегося на полу без сознания.

– Как самочувствие пациента? – поинтересовался я, прерывисто дыша напряжение последних двадцати минут и то, что я бежал весь обратный путь, не способствовало сохранению ровного дыхания.

– Отдыхает, – усмехнулся Кеннеди. – Мне пришлось дать ему успокоительного еще раз. – Тут его глаза остановились на мне, и улыбка медленно сползла с его лица, когда он сначала увидел кровь, которая текла из моей губы, а затем – дыру в штормовке.

– Плохо выглядишь. И ранен. Проблемы?

Я кивнул.

– Но теперь все в порядке, я обо всем позаботился. – Я старался как можно быстрее снять штормовку, и процесс этот мне совсем не нравился. – Я связался с ними по радио. Все идет хорошо. Пока, по крайней мере.

– Прекрасно, просто замечательно. – Слова у Кеннеди вылетали автоматически: его радовали мои слова, но ему совсем не нравился мой вид.

Осторожно и бережно он помог мне снять штормовку и вдруг испуганно охнул, увидев сквозь разорванную рубашку пропитавшиеся кровью марлевые тампоны, которыми Мери заткнула рану с обеих сторон, когда, спустившись с технической площадки, мы на минуту зашли в радиорубку. Пуля прошла навылет, не задев кости, но вырвала половину дельтовидной мышцы. – Боже мой! Это должно сильно болеть.

– Не очень. – Но рана болела сильно: словно пара маленьких человечков, работавших сдельно, двуручной пилой пилили плечо так, будто от этого зависела их жизнь. Рот болел не меньше – сломанный зуб оставил обнаженным нерв, который каждые две секунды заставлял мое лицо дергаться от невыносимой боли, отдававшей в голову. В обычных условиях от всего этого я полез бы на стену, по сегодня день не был обычным.

– Ты не можешь работать в таком состоянии, – настойчивым тоном сказал Кеннеди. – Ты истекаешь кровью и…

– Заметно, что мне врезали по зубам? – внезапно спросил я.

Он подошел к раковине, намочил носовой платок и стер кровь с моего лица.

– Думаю, что нет, – задумчиво произнес он. – Завтра губа будет в два раза толще, но в ближайшее время она не распухнет. – Он невесело улыбнулся. – И до тех пор, пока рана в плече не заставит тебя захохотать, никто не увидит, что зуб сломан.

– Отлично. Это то, что мне надо. Ты же понимаешь, что я должен был сделать это. – Я стаскивал резиновые сапоги и вынужден был поправить пистолет за поясом. Кеннеди, начавший натягивать штормовку, увидел его.

– Ларри?

Я кивнул.

– Это он тебя так отделал? Снова кивок.

– И что с ним?

– Там, куда он отправился, героин ему больше не потребуется. Болезненно морщась, я влезал в пальто, более чем когда-либо довольный, что оставил его здесь. – Я свернул ему шею.

Кеннеди посмотрел на меня долгим задумчивым взглядом.

– Не слишком ли жестоко, Толбот?

– Посмотрел бы я на тебя, – ответил я мрачно. – Он заставил Мери стоять на коленях на технической площадке в ста футах над палубой и предложил ей спуститься без помощи лестницы.

Он перестал застегивать последнюю пуговицу штормовки, двумя быстрыми шагами пересек комнату и схватил меня за плечо, но тут же отпустил, когда я вскрикнул от боли.

– Извини, Толбот, чертовски глупо с моей стороны. – Его лицо не было таким смуглым, как обычно, а в глазах билась тревога. – Как… С ней все в порядке?

– Она в порядке, – ответил я устало, – будет здесь через десять минут, и ты убедишься в этом сам. Тебе лучше уйти, Кеннеди. Они могут вернуться в любую минуту.

– Это верно, – пробормотал он. – Полчаса, сказал генерал, а они почти истекли. Ты уверен, что с ней все в порядке?

– Уверен, уверен, – ответил я раздраженно и моментально пожалел об этом. Этого человека я должен был очень любить. Я, усмехнулся. – Никогда еще не встречал шофера, так беспокоящегося о своем хозяине.

– Я пошел, – сказал он. Ему было не до смеха. Взяв лежавшую на столе рядом с моими бумагами записную книжку в кожаном переплете, он засунул ее во внутренний карман. – Это нельзя оставлять. Будь добр, открой дверь и посмотри: нет ли кого в коридоре.

Открыв дверь, я убедился, что все в порядке, и кивнул ему. Он взял Ройала под мышки, протащил его в дверь и бросил, не церемонясь, в коридоре возле перевернутого стула. Ройал зашевелился и застонал. В любую секунду он мог очнуться. Несколько секунд Кеннеди смотрел на меня, словно обдумывая, что сказать, затем протянул руку и легонько хлопнул меня по здоровому плечу:

– Удачи тебе, Толбот. Боже, как я хочу пойти с тобой!

– Я тоже хочу этого, – ответил я прочувствованно. – Не беспокойся, все будет нормально. – Я не мог обмануть даже себя, и Кеннеди знал это. Я кивнул ему, вернулся в комнату, закрыл дверь и услышал, как Кеннеди, повернув ключ, оставил его в замке. И, сколько ни прислушивался, я не смог уловить звука его шагов: для такого крупного человека он был столь же бесшумен, сколь и быстр.

Теперь, когда я остался один и мне нечем было заняться, боль дала о себе знать с удвоенной силой. Чередуясь с тошнотой, она накатывалась на меня волнами. Проще простого было потерять сознание, но позволить себе этого я не мог, по крайней мере сейчас. Слишком поздно. Я бы отдал что угодно за обезболивающий укол, за то, что помогло бы мне продержаться следующий час или около того. И почти обрадовался, когда минуты через две после ухода Кеннеди раздались приближающиеся шаги. Мы успели закончить все вовремя. Услышав восклицание и перешедшие в бег шаги, я сел за стол и взял карандаш. Выключил верхний свет и отрегулировал настенную лампу так, чтобы она светила над головой, оставляя мое лицо в глубокой тени. Возможно, как сказал Кеннеди, внешне и не было заметно, что мне врезали по зубам, но я не собирался рисковать.

Ключ со скрипом повернулся в замке, дверь распахнулась, ударилась о переборку, и в комнату влетел похожий телосложением на Сибэтти головорез, которого я раньше не встречал. Голливуд научил его, как открывать двери в подобных ситуациях. Если повредишь панели, сорвешь дверь с петель, отобьешь штукатурку со стены – это пустяки: платить за все придется несчастному владельцу. Однако здесь дверь сделана из стали, и он только разбил пальцы на ноге. И не обязательно было быть тонким знатоком человеческой натуры, чтобы понять: больше всего ему хотелось начать палить из автоматического пистолета, которым он размахивал. Но он увидел лишь меня, сидящего с карандашом в руке и с выражением легкого изумления на лице, и все равно бросил на меня грозный взгляд, повернулся и кивнул кому-то в коридоре.

В комнату вошли Вайленд и генерал, почти неся уже пришедшего в сознание Ройала. Мне доставило удовольствие просто видеть, как он тяжело рухнул на стул. Пару ночей назад я, а сегодня вечером и Кеннеди отлично отделали его – синяк на лице обещал стать самым большим синяком, который я когда-либо видел. Уже сейчас он был самым ярким. Я сидел и размышлял несколько отрешенно, – по-другому думать о Ройале я не мог, – останется ли синяк у него на лице, когда его посадят на электрический стул. Похоже было, что останется.

– Ты выходил из этой комнаты сегодня, Толбот? – Вайленд был вне себя и, видимо, решил отдохнуть от вежливых манер высокопоставленного чиновника.

– Конечно, дематериализовался и просочился сквозь замочную скважину.

– Я с интересом посмотрел на Ройала. – Что случилось с нашим другом? На него рухнула вышка?

– Это был не Толбот. – Ройал оттолкнул руку Вайленда, которой тот пытался его поддерживать, пошарил под пальто и вытащил пистолет. Свой маленький смертоносный пистолет, мысль о котором всегда приходила ему в голову первой. Он было сунул его обратно, но передумал и выщелкнул магазин. Нет, магазин никто не трогал – все патроны с маленькими медно-никелевыми пульками были на месте. Ройал вставил магазин обратно, вложил пистолет в кобуру и почти машинально ощупал внутренний нагрудный карман. Его здоровый глаз несколько раз моргнул. Человек с очень развитым воображением счел бы это сначала проявлением тревоги, затем – облегчения.

Обращаясь к Вайленду, Ройал сказал:

– Бумажник пропал.

– Бумажник? – ошибиться в чувствах Вайленда было невозможно – он испытывал явное облегчение. – Значит, это был вор! Ударил, вытащил бумажник и удрал.

– Ваш бумажник? На моей платформе? Возмутительно, весьма возмутительно! – Усы старика встопорщились. В любой день он мог бы пойти преподавать в театральном училище систему Станиславского. – Бог свидетель – мне не хочется защищать вас, Ройал, но на моей платформе! Я сейчас же распоряжусь о розыске, и преступник…

– Напрасно беспокоитесь, генерал, – прервал я его сухо. – Преступник спокойненько положил деньги в карман, а бумажник уже лежит на дне морском.

Кроме того, любой, кто отнял деньги у Ройала, заслуживает медали.

– Ты слишком много болтаешь, приятель, – холодно сказал Вайленд. Он внимательно посмотрел на меня, что мне весьма не понравилось, и более мягко продолжил:

– Это могли сделать для отвода глаз. Ройалу, возможно, врезали и по какой-то другой причине. Причине, о которой ты можешь что-то знать, Толбот.

Мурашки побежали по моему телу. Вайленд никогда не был дураком, а я этого не учел. Если у них возникнут подозрения и они обыщут меня, то либо найдут пистолет Ларри, либо обнаружат рану – а они обязательно найдут и то и другое, – и это будет моя прощальная гастроль. Мне стало совсем не по себе.

– Возможно, это надувательство, – сказал Ройал, встал, пошатываясь, пересек комнату, подошел к моему столу и стал рассматривать лежавшие передо мной листы бумаги.

Это был конец. Я сразу вспомнил его слишком внимательный взгляд на бумаги, когда он выходил из комнаты. Тогда я исписал около половины листа и с тех пор не добавил ни единой буквы или цифры. Это станет тем доказательством, о котором Ройал мог только мечтать. Я продолжал смотреть на Ройала, не осмеливаясь взглянуть на бумаги и задаваясь вопросом сколько пуль он всадит в меня, пока я успею хотя бы дотянуться до торчавшей за поясом пушки Ларри. И вдруг услышал разочарованный голос Ройала:

– Мы не там ищем. Толбот чист: все это время он работал, мистер Вайленд, и, я бы сказал, практически без передышки.

Я взглянул на лежавшие передо мной бумаги: вместо испещренной цифрами и буквами полстраницы лежало два с половиной исписанных листа, причем той же ручкой. Лишь при достаточно внимательном рассмотрении можно было бы заметить, что писал другой человек. Однако по отношению к Ройалу листы лежали вверх ногами. Написанные цифры и буквы были такой же бессмыслицей, что и моя собственная писанина, но этого было более чем достаточно – это был пропуск в жизнь, выданный мне Кеннеди, его предусмотрительность превзошла мою собственную. Эх, встретить бы мне его несколькими месяцами раньше!

– Ладно! Видимо, у кого-то мало денег. – Вайленд был явно удовлетворен и, очевидно, выбросил из головы происшествие с Ройалом. – Как дела, Толбот? – обратился он ко мне. – Время поджимает.

– Не беспокойтесь, – успокоил я его, – все сделано, успех гарантирую.

Пять минут работы внутри батискафа, и все будет в порядке.

– Великолепно, – Вайленд выглядел довольным. Он повернулся к головорезу, который несколько минут назад ворвался в комнату:

– Дочь генерала и его шофер – найдешь их в каюте генерала – должны немедленно прийти сюда. Готов, Толбот?

– Готов.

Я встал, слегка шатаясь, но по сравнению с Ройалом я выглядел достаточно здоровым, и никто моих пошатываний не заметил.

– У меня был тяжелый день, Вайленд. Мне необходимо чем-нибудь подкрепиться перед спуском.

– Я бы удивился, если Сибэтти и его дружок не пополнили запасы спиртного в баре. – Вайленд уже видел конец пути и был в хорошем настроении. – Пошли.

Мы вышли в коридор и направились к двери, которая вела к кессону.

Вайленд постучал условным стуком, – я с удовлетворением отметил, что он не изменился, – и мы вошли внутрь.

Вайленд оказался прав – Сибэтти и его дружок действительно имели богатый выбор спиртных напитков, и, когда я влил в себя большую дозу скотча, два маленьких человечка, пиливших поперечной пилой мое плечо, перестали работать сдельно и сели на оклад, и мне больше не хотелось биться головой о стену. Было логично ожидать, что хорошее самочувствие можно поддержать, если налить себе еще стаканчик «анестезирующего», и я почти уже так и поступил, когда дверь открылась, и головорез, которого Вайленд послал на другой конец платформы, втолкнул в комнату Мери и Кеннеди. На мое сердце выпала этой ночью большая нагрузка, к такой тяжелой сверхурочной работе оно не привыкло, но хватило всего одного взгляда на Мери, чтобы оно снова начало усиленно биться. Однако моя голова работала четко, так что я глядел на ее лицо, а в голове крутились различные приятные мысли о том, что я сделал бы с Вайлендом и Ройалом. Под ее глазами лежали глубокие темно-синие тени, она была бледна, напряженна и больна. Я мог побиться о любой заклад, что последние полчаса со мной напугали и потрясли ее больше, чем любые события раньше. Все случившееся достаточно испугало и потрясло даже меня. Но ни Вайленд, ни Ройал, похоже, не увидели в этом ничего необычного – люди, вынужденные иметь с ними дело и не испытавшие испуга и потрясения, были, скорее, исключением, чем правилом.

Кеннеди не казался напуганным и потрясенным, он напоминал лишь вышколенного шофера. Но Ройал, как и я, не был дураком. Он повернулся к Сибэтти и его напарнику и сказал:

– Обыщите-ка эту птицу и посмотрите, нет ли у него чего-нибудь такого, чего ему иметь не следует.

Вайленд удивленно глянул на него.

– Он, может, действительно столь же безвреден, каким кажется, но я сомневаюсь в этом, – пояснил Ройал. – Сегодня днем, улетая с платформы, он мог прихватить оружие, а если это так, то может неожиданно напасть на Сибэтти и других. – Ройал кивнул в сторону люка в выпуклой стене. – У меня нет желания карабкаться сто футов вверх по железной лестнице на прицеле у Кеннеди.

Они обыскали Кеннеди, но ничего не нашли. Ройал был достаточно проницателен и практически ничего не упустил. Но он, однако, не был достаточно умен и проницателен, чтобы обыскать меня.

– Нам не хотелось бы торопить тебя, Толбот, – с сарказмом сказал Вайленд.

– Я сейчас, – ответил я и, проглотив последнюю порцию «обезболивающего», хмуро, по-совиному посмотрел на записи, которые держал в руке, засунул их в карман и повернулся к люку в колонне, стараясь не смотреть на Мери, генерала или Кеннеди.

Вайленд дотронулся до моего раненого плеча, и если бы не принятое мною «обезболивающее», я бы пробил головой потолок. Как бы то ни было, я подпрыгнул на несколько дюймов, и два человечка в моем плече принялись за работу с еще большим рвением, чем раньше.

– Нервничаешь, да? – усмехнулся Вайленд. Он показал на деталь, лежавшую на столе, – простейший соленоидный переключатель, который я принес из батискафа. – По-моему, ты кое-что забыл.

– Нет, он нам больше не понадобится.

– Хорошо, будь по-твоему. Иди первым. Следи за ними хорошенько, Сибэтти.

– Все будет нормально, босс, – заверил охранник.

Конечно, Сибэтти будет присматривать за ними. Он опустит свой пистолет на голову первого же, кто слишком глубоко вздохнет. Генерал и Кеннеди не станут ничего предпринимать, пока Вайленд и Ройал будут вместе со мной в батискафе. Они останутся здесь под дулом пистолета до тех пор, пока мы не вернемся. Я был уверен, что Вайленд предпочел бы прихватить генерала вместе с нами, чтобы иметь дополнительную гарантию безопасности.

Но батискаф был рассчитан только на троих, а Вайленд никогда не рискнул бы идти без своего телохранителя. Спуск в 180 ступенек был слишком длинным, чтобы приглядывать в том числе еще и за старым генералом.

Спуск оказался слишком долгим и для меня. Не пройдя и половины пути, я почувствовал себя так, словно мое плечо, руку и шею погрузили в расплавленный свинец, и волны страшной боли отдавались у меня в голове, а там огонь превращался в темноту, спускался в желудок и вызывал тошноту.

Несколько раз боль, темнота перед глазами и тошнота почти полностью охватывали меня, и я был вынужден судорожно цепляться здоровой рукой за лестницу и ждать, пока не вернется сознание. С каждой ступенькой периоды помрачения становились все длиннее, а просветления – все короче. Последние тридцать – сорок ступенек я спускался, как автомат, – на инстинктах, мышечной памяти и силе воли. Одно было хорошо: «вежливые», как обычно, они послали меня первым, так что мне не пришлось подавлять желание сбросить им на головы что-нибудь тяжелое. А второе преимущество – они не могли видеть моих страданий.

Я спустился на дно опоры, и к тому времени, когда последний из них приятель Сибэтти, который должен был задраить за нами люк, – спустился по лестнице, я уже мог стоять не шатаясь. Мое лицо покрылось испариной и, думаю, было белее листа бумаги, но освещение в этом цилиндрическом склепе было очень слабым, и опасность, что Ройал или Вайленд заметят это, была ничтожной. Я подозревал, что Ройал также чувствовал себя недостаточно хорошо после спуска. Любой человек, получивший удар, лишивший его чувств на добрых полчаса, не обретет отличную форму через пятнадцать минут после того, как придет в сознание. Что же касается Вайленда, то у меня было подозрение, что он слегка боится и основное беспокойство в этот момент у него вызывало предстоящее подводное путешествие.

Люк в дне опоры был открыт, и через затопляемую камеру батискафа мы спустились в металлический шар. Я принял все меры предосторожности, чтобы обезопасить свое больное плечо, когда пролезал по изгибавшемуся почти под прямым углом проходу, ведущему в обсервационную камеру. Это путешествие оказалось сущим адом. Я включил верхний свет и отошел к распределительным электрическим коробкам, предоставив Вайленду возможность тщательно задраить люк затопляемой камеры. Через полминуты он вполз в обсервационную камеру, захлопнув за собой тяжелую круглую дверь.

Вайленд и Ройал были поражены обилием и переплетением проводов, идущих из распределительных коробок. Их также должна была поразить скорость, с которой я, едва сверяясь с записями, снова поставил все на свои места. К счастью, коробки располагались как раз на уровне пояса, а выше моя левая рука подниматься не могла и сгибалась только в локте.

Закрепив последний провод и закрыв крышки распределительных коробок, я начал проверять цепи. Вайленд наблюдал за мной с безразличным видом.

Ройал также смотрел на меня. Его лицо, обычно ничего не выражавшее, ничем не отличалось от лица сфинкса из Гизы. Меня не трогало нетерпение Вайленда – я тоже сидел в этом батискафе и у меня не было желания испытывать судьбу. Включив реостаты управления электродвигателями, я повернулся к Вайленду и показал на пару светящихся циферблатов:

– Двигатели. Здесь их не услышишь, но работают они нормально. Готовы к путешествию?

– Да, – он облизнул губы, – готовы.

Я кивнул, открыл клапан, чтобы затопить входную камеру, и указал на микрофон, который лежал на небольшой полочке на уровне головы между Ройалом и мной, после чего повернул настенный выключатель в положение «Включено»:

– Не желаете дать команду выпустить воздух из удерживающего кольца?

Он кивнул, дал необходимые указания и положил микрофон на полочку. Я повернул выключатель и стал ждать.

Батискаф, плавно покачиваясь, опускался под углом три-четыре градуса.

– Мы оторвались от опоры, – сказал я Вайленду. Включив прожектор, я направил луч света вниз. Через иллюминатор в полу было видно, что песчаное дно находится примерно в одной морской сажени под нами. – Быстро давайте направление. Я не хочу зарыться здесь.

– Прямо вперед.

Я дал электродвигателям средний ход и установил рули глубины на всплытие. Это мало что дало – дифферент на корму был не более двух градусов. В отличие от рулей направления рули глубины на батискафе выполняли второстепенные функции и лишь очень незначительно влияли на направление движения. Они использовались только при погружении и всплытии.

Я медленно дал полный ход.

– Идем строго на зюйд-вест, – сказал Вайленд, сверяясь с клочком бумаги, который достал из кармана. – Курс двести двадцать два.

– Истинный?

– Что ты имеешь в виду под «истинным»? – сердито спросил он. Теперь, когда он находился в батискафе, который являлся для него постоянным источником опасности, мой вопрос Вайленду совсем не понравился. Возможно, клаустрофобия, подумал я.

– Это истинное направление или по этому компасу? – переспросил я спокойно.

– По этому компасу.

– Поправка на девиацию сделана? Он снова посмотрел на листок.

– Да. И Брайсон сказал, что если мы пойдем этим курсом, металл опор не будет влиять на нас.

Я ничего не ответил. Брайсон, умерший от кессонной болезни, – где он сейчас? Наверное, менее чем в сотне футов от нас. В этом я был уверен.

Чтобы пробурить скважину в две с половиной мили глубиной, необходимо по меньшей мере шесть тысяч мешков цемента, а двух ведер его вполне достаточно, чтобы быть полностью уверенным в том, что Брайсон останется на дне до тех пор, пока его скелет невозможно будет идентифицировать.

– Пятьсот двадцать метров от опоры до самолета, – сообщил Вайленд.

Это было первое упоминание о самолете. – Это по горизонтали. С учетом понижения дна около шестисот двадцати метров. Так Брайсон сказал.

– Где начинается впадина?

– Примерно в ста семидесяти метрах отсюда. Сначала идет ровное дно, глубина примерно такая же, на какой стоит платформа. Затем резкий спуск под углом около тридцати градусов до четырехсот восьмидесяти футов.

Я молча кивнул. Говорят, человек не может чувствовать две сильные боли одновременно, но это неправда. Моя рука, плечо и спина разламывались от боли. Боль от сломанного зуба пульсировала во рту. Я не склонен был разговаривать и вообще не склонен был что-либо делать – попытался забыть о боли, сосредоточившись на работе.

Буксирный трос, связывавший нас с платформой, был, как я заметил, намотан вокруг барабана, приводящегося во вращение электродвигателем. Но вращался он только в одну сторону – для наматывания троса при возвращении.

При движении вперед он разматывался, таща за собой изолированный телефонный кабель. Количество оборотов, сделанных барабаном, указывалось на счетчике в обсервационной камере – это позволяло определять пройденное расстояние и скорость движения. Максимальная скорость батискафа составляла два узла, но даже легкое сопротивление буксирного троса снижало ее до одного. Но все равно двигались мы достаточно быстро, тем более что плыть нам было недалеко.

Вайленд, казалось, был более чем доволен тем, что переложил управление батискафом на меня. Большую часть времени он с опаской смотрел в боковой иллюминатор. Здоровый глаз Ройала холодно и немигающе следил за мной. Он фиксировал каждое мое движение, но это была лишь дань привычке.

Уверен: он не имел никакого представления о работе батискафа и о том, как им управлять. Даже когда я практически до минимума сократил поглощение углекислого газа, он ничего не понял.

Мы медленно плыли примерно в десяти футах от дна моря. Нос батискафа был слегка задран вверх из-за троса, тянувшегося за нами. Гайдроп свободно болтался, периодически задевая скалы, колонии кораллов или скопления губок. Темнота была абсолютной, но свет наших двух прожекторов и внутреннее освещение обсервационной камеры давали возможность кое-что видеть. Несколько морских окуней лениво слонялись около иллюминаторов, занимаясь своими делами. Змееобразная барракуда изогнула свое серое тощее тело, уперлась злой мордой в боковое стекло и с минуту рассматривала нас.

Некоторое время компанию нам составляла стайка рыб, похожих на макрель, затем она исчезла, поскольку появилась акула, величественно проплывшая у нас перед глазами, едва заметно шевеля мощным хвостом. Но большую часть времени море было пустынным. Возможно, шторм, бушевавший на поверхности, распугал всю рыбу и заставил ее уйти в глубину.

Ровно через десять минут после отплытия дно моря резко пошло вниз, и наши прожекторы не смогли пробить черную зияющую черноту. Я знал, что это только иллюзия. Если Вайленд сказал, что угол понижения дна только тридцать градусов, то так оно и было. Но тем не менее впечатление бездонности провала было ошеломляющим.

– Вот она, – голос Вайленда был сдавленным, на его лице выступили капельки пота. – Теперь вниз, Толбот!

– Позже, – отрицательно покачал я головой, – если начнем погружаться сейчас, буксирный трос, который мы тянем за собой, наверняка задерет корму вверх. Наши прожекторы не могут светить вперед – только вниз. Хотите, чтобы мы разбили нос о какой-нибудь выступ или скалу, которую не заметим?

Хотите пробить носовой бензобак? Не забывайте, что баки сделаны из очень тонкого металлического листа. Достаточно пробить один бак, и создавшаяся отрицательная плавучесть не позволит нам подняться на поверхность. Вас устраивает это, Вайленд?

Его лицо обильно покрылось потом, и он облизнул губы:

– Делай, как знаешь, Толбот.

Я поступил так, как считал нужным: сохранял курс до тех пор, пока счетчик буксирного троса не показал метров, затем застопорил двигатели и, используя нашу отрицательную плавучесть, которая при движении компенсировалась поставленными под углом рулями глубины, начал медленно погружаться. Стрелка глубиномера едва двигалась. Трос старался задрать нам корму, поэтому каждые десять саженей я ненадолго включал двигатель и вытравливал трос.

На глубине 76 морских саженей наши прожекторы осветили дно. Здесь не было ни скал, ни кораллов, ни колоний морских губок, только небольшие кучки сероватого песка и длинные черные гряды ила. Я вновь запустил двигатели и вывел их на половинную мощность, компенсировал рулями отрицательную плавучесть и очень медленно начал продвигаться вперед. Нам потребовалось проплыть только пять ярдов. Брайсон рассчитал все точно.

Когда указатель длины буксирного троса показал 625 метров, я уловил с левой стороны отблеск чего-то, выступавшего над дном. Это было хвостовое оперение самолета. Его носовая часть была направлена туда, откуда мы приплыли… Я дал задний ход, включил барабан, наматывавший трос, отвел батискаф ярдов на двадцать назад, затем снова дал передний ход, забирая влево. Добравшись до нужного, по моим расчетам, места, дал задний ход и тут же выключил двигатели совсем. Батискаф начал медленно опускаться.

Свободно свисавший гайдроп коснулся дна, но это не компенсировало отрицательной плавучести батискафа, как должно было произойти, и основание обсервационной камеры тяжело плюхнулось в черный ил.

Прошло только пятнадцать минут с того момента, как я уменьшил поглощение углекислого газа, но воздух в камере уже стал тяжелым. Ни Вайленд, ни Ройал, казалось, не чувствовали этого – возможно, они считали, что так и должно быть, а может, просто не обратили на это внимания – оба были поглощены тем, что можно было увидеть через передний иллюминатор.

Я и сам был поглощен этим. Сотни раз задумывался я над тем, что буду чувствовать, как буду реагировать, когда наконец увижу то, что лежит сейчас полузахороненным в иле рядом с нами. Предполагал все: злость и ярость, ужас и сердечные боли и, может быть, некоторый страх. Но ничего этого не было, больше не было. Я испытывал только сожаление, печаль и жесточайшую меланхолию. Возможно, я реагировал не так, как предполагал, потому, что мой мозг был затуманен болью, но я знал, что не в этом дело.

Сожаление и меланхолия относились только ко мне. Меланхолия была вызвана воспоминаниями, которые у меня только и остались; сожаление было сожалением человека о себе, безвозвратно потерянном в своем одиночестве.

Самолет зарылся в ил почти на четыре фута. Правое крыло отсутствовало – скорее всего, оно отломилось при падении самолета в воду. Конца левого крыла также не было, но хвостовое оперение и фюзеляж были в полном порядке, за исключением изрешеченного носа и разбитых стекол кабины, которые показывали, как погиб самолет «ДиСи». Мы находились рядом с фюзеляжем. Нос батискафа висел над кабиной, и обсервационная камера была не далее чем в шести футах от разбитых стекол и практически на том же самом уровне. В кабине самолета я смог различить два скелета – один, в командирском кресле, сидел прямо, чуть наклонясь в сторону разбитого бокового стекла, и удерживался в этом положении пристяжным ремнем, другой, в кресле второго пилота, сильно наклонился вперед, и его практически не было видно.

– Красиво, Толбот? Не правда ли – это нечто. – Вайленд, клаустрофобия которого моментально испарилась, нервно потирал руки. – Все не напрасно!

Все не напрасно! И даже не тронут! Я боялся, что он будет разбросан по всему дну. Для такого опытного спасателя, как ты, Толбот, думаю, это не составит труда? – и не дождавшись ответа, он отвернулся, чтобы насладиться видом из иллюминатора. – Великолепно! – повторил он снова. – Просто великолепно!

– Прекрасно, – согласился я. Меня даже удивило, насколько спокойным и безразличным оказался мой голос. – За исключением английского фрегата «Де Браак», затонувшего во время шторма около берегов Делавэра в тысяча семьсот восемьдесят девятом году, это, вероятно, самый большой подводный клад в Западном полушарии. Десять миллионов двести пятьдесят тысяч долларов в золотых слитках, изумрудах и необработанных алмазах.

– Да, сэр, – Вайленд позабыл о своих манерах высокопоставленного чиновника и снова начал потирать руки. – Десять миллионов двести… – его голос звучал все тише и тише, и наконец он замолчал. – Откуда?.. Откуда ты знаешь это, Толбот? – прошептал он.

– Я знал это еще до того, как вы услышали об этом, Вайленд, спокойно ответил я. Они оба отвернулись от иллюминатора и уставились на меня: Вайленд – в замешательстве, с подозрительностью и зачатками страха, а здоровый глаз Ройала был шире, чем я когда-либо видел. – Боюсь, что вы, Вайленд, не так сообразительны, как генерал, да и я сам в общем-то. Он расшифровал меня сегодня утром. И я понял – почему. Хотите знать – почему, Вайленд?

– О чем ты говоришь? – прохрипел он.

– Он умный, этот генерал, – продолжал я, будто не слыша его вопроса.

– Увидел, когда мы прилетели этим утром к платформе, что я прятал лицо только до тех пор, пока не убедился, что среди встречавших нет некоего лица, а потом уже ни о чем не беспокоился. Небрежность с моей стороны, признаю. Но это навело его на мысль, что я не убийца, ведь убийца должен был скрывать свое лицо от любого. Он также пришел к выводу, что раньше я бывал на платформе и опасаюсь кого-то, кто может узнать меня. И в обоих случаях оказался прав: я не убийца и раньше бывал на платформе, например, – сегодня рано утром.