Текст книги "Петра. Часть I"

– Галин Михаллна, простите, что-то сморило под утро…

– Причешись и приведи все в порядок. Скоро у нас будут гости из органов, – прошипела Зубцова.

– Боже мой, – на слове «органы», дежурная осела на перевернутый вверх ножками стул, больно ударилась, ойкнула, и под неистовым взглядом главврача кинулась исполнять приказ.

Подойдя к третьей палате, Зубцова тихо приоткрыла дверь. Новая роженица лежала лицом к стене, укутавшись в одеяло по самую макушку. Стараясь не скрипеть дверью, дабы не разбудить, она решила спуститься вниз.

Через минуту входная дверь задрожала от ударов.

Спеша открыть, санитарка Василиса Андреевна, споткнувшись, упала на ступеньки.

– Фу, ты! Что ж такая нерасторопная, – воскликнула Зубцова и, переступив через кряхтящую женщину, сама распахнула широкие дубовые двери.

В приемный покой с клубами снежного пара ввались военные – комиссар Григорьев в сопровождении майора Семенова и двух солдат.

– В какой она палате? – Григорьев отжав кнопку на кобуре, обнажил пистолет.

– Там… в пятой… ой, простите… в третьей, – промямлила главврач.

– За мной! – приказал он солдатам.

Они с шумом ворвались в палату, перепугав проснувшихся женщин.

Григорьев оглянулся на врача, та глазами указала на кровать у стены.

Он потянул одеяло.

– Просыпайся, эй… дамочка… Черт, черт, черт!

Байковое больничное одеяло скользнуло на пол.

Какое-то время все удивленно смотрели на смятую простынь и куклу из одеяла, стянутую в области предполагаемой шеи вафельным полотенцем.

Повернувшись к Зубцовой, Григорьев тряхнул перед ее лицом пистолетом.

– Шутки шутим?

– Я ничего не понимаю… Она недавно была здесь… Куда она могла деться? Ведь она только родила… Может быть в туалете? – не особенно веря своим словам, предположила Зубцова, и выскочила из палаты.

Солдаты по кивку Григорьева направились за ней.

Выйдя из туалетной комнаты, Зубцова сжалась от страха, и словно приклеилась к стене.

– Всех, кто дежурил ночью собрать внизу, быстро!

От окрика, Галина Михайловна вздрогнула. Потом ей удалось немного успокоиться, и она машинально зашарила по карманам в поисках папирос.

– Зина, собери всех вниз! – крикнула она Половцевой. – Всех!

Та, вылетела из своего кабинета, застегивая на груди пуговицы халата.

В холле, собравшись в кучку, десять человек в белых халатах смотрели на военных и главврача, непонимающими глазами.

– Итак, гражданки, – продолжил он, не стесняясь, почесав через карман галифе в паху. – Сегодня из стен вашего медицинского заведения сбежала пациентка.

Он говорил, размеренно шагая вдоль шеренги и размышляя о том, что опять подцепил заразу….

«Наверное, это от шлюшки – директрисы, из магазина на Герцена».

– Новая роженица подозревается в особо опасном преступлении против советской власти, и тот, кто поможет установить ее местонахождение, окажет нам неоценимую услугу, – произнес Григорьев, глядя на женщин исподлобья.

В ответ на тишину, он смачно сплюнул на мраморный пол, и прорычал:

– Я вас всех сейчас на мороз выгоню! Голышом! Тогда живо заговорите!

Его глаза мгновенно налились кровью. Нездорового цвета кожа еще больше побледнела, желваки набухли и заходили ходуном.

Женщины от страха сбились в кучку.

Семенов, услышав слова командира, повернулся спиной к персоналу, и обратился к комиссару.

– Товарищ Григорьев, позволь мне?

– Валяй, – тряхнув чубом, разрешил Григорьев.

Его взгляд остановился на Зубцовой.

– Начальница, спирт в больнице есть?

– Конечно! Пройдемте ко мне, товарищ Григорьев. Пожалуйста, прошу наверх!

Зубцова кинулась к лестнице на второй этаж.

Семенов снял фуражку и утер пот со лба. Еще раз, глянув на испуганных женщин, он произнес:

– Дамы, прошу вас, пожалуйста, отнеситесь сознательно. Страна в сложном положении, город в опасности. Белые отступают, но с боями, и в городе полно их офицеров. Мы должны быть очень бдительны, а потому, пожалуйста, подумайте и вспомните: как могла исчезнуть из больницы только что родившая женщина. Здесь есть сторож? – окинув персонал взглядом, непонятно к кому обратился Семенов.

– Да нема у нас сторожу. Помер он давеча, – ответила санитарка Василиса Степановна, поправляя косынку. – А как сбежать-то? Встал, да пошел. Вон хоть через черный ход, ежели, не схочешь мимо поста шнырять.

Все как по команде повернулись в сторону черного входа.

– Ночью-то, конечно, все прилегли, живые люди, – продолжала баба Вася. – У вас – революции, а у нас бабы рожают.

Семенов подошел к двери, ведущей на задний двор.

– А кто ее обратно закрыл? – потрогав тяжелый промасленный засов, спросил Семенов.

– Дык, хто.… Незнамо хто, – поджав сухие губы, задумчиво произнесла санитарка, глядя на щеколду.

В кабинете главврача, не снимая комиссарских штанов и наспех расстегнув ширинку, Григорьев оприходовал главврача прямо на столе, покрытом зеленым сукном.

Поднявшись наверх, Семенов уже взялся за латунную ручку двери, но услышал стоны. Прислушавшись, понял, что командир совсем не пытает главврача и, почесав затылок, вышел из приемной.

«Своего не упустит, – думал он, спускаясь по широкой лестнице роддома. – Наверное, напугал так, что и в голову не придет отказать красному командиру».

В холле по-прежнему стояли, перешептываясь десять единиц персонала. Не решаясь выйти, в палатах притаились роженицы. Семенов опросил каждую, но все спали, ничего не слышали, никого не видели.

Инесса до того перенервничала, что в горле пересохло, будто наглоталась песку. Но ненависть придавала сил. Она помогла этой чешской женщине, будто оправдываясь перед мужем за то, что жива, а он лежит в холодной земле, с пулей в голове из пистолета такого вот Григорьева, почесывающего свои причиндалы.

«Второй хотя бы разговаривать по-человечески умеет», – думала она, глядя в пол, опасаясь поднять глаза, полные ненависти.

Семенов присел на краешек больничного стола, вынул папиросу, подумал и снова сунул ее в картонную пачку.

– Ну что, барышни, – тихим голосом произнес он, – вспомнили?

Уже не надеясь получить ответ, он встал, надел фуражку, и поправил портупею. От его движения в сторону кобуры, женщины, охнув, плотнее сдвинулись друг к другу.

Семенов озадаченно взглянул на них.

«Что ж мы с бабами воюем?! Ведь наша цель – их сделать свободными и счастливыми …. Да где же этот Григорьев?».

– Очень плохо, женщины, очень плохо, – произнес он вслух. – Когда мы ее поймаем, – а мы ее поймаем, и она расскажет, кто ей помог – разговор может принять совсем другой оборот.

Семенов взглянув на лестницу, продолжал в мыслях бранить Григорьева, не вовремя затеявшего любовные игры.

Через минуту, на ходу застегивая ширинку и перескакивая через две ступеньки, спустился Григорьев.

– За мной! – прокричал он довольным голосом.

– Ты что-то узнал? – спросил его Семенов.

– Ага, узнал! Что все бабы одним миром мазаны. Тока это для меня – не новость, – заржал он. – Главврач сказала, что рожавшая, скорее, изображала из себя глухонемую. А значит – либо не могла, либо боялась говорить на своем языке. А кого у нас полно в городе? Вооо – чехов! А чьей женой может быть чешка? Пралльна – белого гада!

Григорьев запахнул кожанку и крикнул водителю:

– На вокзал! И ехай не шибко быстро.

– Есть! – козырнул пожилой водитель.

– А вы с обеих сторон всматривайтесь в проулки, – скомандовал он солдатам. – Нас интересует баба с ребенком, и возможно не одна… Далеко не уйдет – она была еле жива, по словам врачихи.

Красноармейцы, набившись вшестером в открытый Fiat-15, сквозь тусклый свет уцелевших фонарей, вглядывались в проулки меж домами. За ними двигалась точная копия их автомобиля, но с поднятым брезентовым верхом. В его салоне находились Семенов и Григорьев. Тяжеловесные машины, не предназначенные для быстрой езды, вяло тащились по мостовой, впечатывая в нее колеса на деревянных дисках.

До рассвета оставалось полтора часа.

***

Покинув с помощью доктора Лившиц роддом, Николай и Петра шли в сторону вокзала. Прижимаясь к фасадам домов, они постоянно оглядывались на дорогу, понимая, что в роддоме скоро обнаружат пропажу. Влашек ждал в условленном месте.

Наконец, в конце улицы, на мостовой показалась машина. Николай пригляделся – на капоте мелькнул чешский флажок.

– Милая, я их вижу! Ты можешь ускорить шаг?

Петра, обливаясь потом, чувствовала, что прокладка из марли промокла насквозь и по ногам течет кровь. Она горячими струйками быстро наполняла чулки, делая их липкими и тяжелыми.

– Прости, я не могу быстрее…

В глазах замелькали звездочки. Петра прижалась к Николаю, поглядывая на дочку, завернутую в два одеяла.

– А ну, стоять! Стрелять буду! – раздался позади крик.

Григорьев, высунулся из автомобиля по пояс, пытаясь в сумраке разглядеть фигуры.

Через секунду звук выстрела разорвал утро. В окнах зашевелились занавески, из-за них опасливо выглядывали сонные люди.

– Кому сказал – стоять! Прибавь газу, уходят! – орал Григорьев.

Солдаты, выскочив из машины, стреляли по двум фигурам, навстречу которым бежала третья.

Влашек подхватил сестру, и кинулся изо всех сил обратно. Пули свистели так близко, что казалось, не могут не задеть.

Николай крепче прижав левой рукой к груди ребенка, прицелился и сделал в сторону настигавших один за другим несколько выстрелов. Громко лопнула резина.

Григорьев выпрыгнул из машины, и откатился к краю дороги.

Влашек, сунув под мышку саквояж, почти волочил Петру к машине. Наконец, уложив сестру на заднее сиденье, он повернулся к Николаю.

Тот, отбросив пистолет с пустым барабаном, двумя руками обняв дочь, бежал к ним изо всех сил.

Петра, прильнув к мутному стеклу автомобиля, шептала:

– Шибче, шибче, Николя!

Григорьев, привстав на колено, задержал дыхание и нажал на курок.

Оставалось метров пятьдесят до спасения, не больше, когда Николай застыл, потянулся взглядом к небу, следом резко опустился на колени и, согнувшись, повалился набок.

– Не-е-е, – раненым зверем взвыла Петра. – Пусти меня, Влашек! Остановите машину! Влашек, там моя дочь, там Николя! Влашек, умоляю!

– Петра, пригнись! Ляг, я сказал! – Кричал с переднего сиденья Влашек.

Ком тошноты подкатил к горлу Петры. Фигуры солдат запрыгали перед глазами.

– Чего смотришь, гони! – приказал Влашек водителю.

Петра, собрав остатки сил, начала дергать дверцу автомобиля. Ей почти удалось ее открыть, когда брат перегнулся назад и силой прижал ее к кожаному сиденью.

Сознание Петры, исключив лишнее, стремительно наполнялось единственной мыслью. Она проваливалась в зыбкую яму, продолжая повторять: «…моя дочь…, Николя…».

– Петра, их уже не спасти, думай о себе! – продолжал уговаривать Влашек.

Водитель дал по газам и машина с флажком, рванув вперед, быстро скрылась за поворотом.

Запыхавшиеся солдаты остановились, поняв, что проиграли погоню. Сделав по несколько бессмысленных выстрелов вслед, и вяло поматерившись, они повернули обратно, ожидая комиссарского разноса.

Николай Романовский лежал на боку, неловко поджав правую руку. Согнутая в локте, она прикрывала большой сверток из больничного байкового одеяла.

Рассвет медленно обесцвечивал круглые очертания полной Луны. Вьюга, так и не разыгравшись, неожиданно притихла. Природа замерла, наблюдая за происходящим.

Семенов перевернул тело мужчины лицом вверх.

На его груди медленно расплывалось алое пятно. В синих глазах навсегда остановилось время.

Вдруг одеяльце задвигалось.

Оглянувшись на Григорьева, Семенов поднял шевелящийся сверток и, откинув угол одеяла, увидел младенца, который сладко зевнул, и следом чихнул, как котенок.

– И что ты смотришь на этого выродка белогвардейского? В расход его, – сунув револьвер в кобуру, смачно сплюнул Григорьев. – А лучше о стену, да в мусорку. Сам сдохнет от холода. Жаль на него патрона тратить.

Нарочито небрежно Семенов перекинул сверток на другую руку, и пошел за дом. Убедившись, что его никто не видит, он аккуратно положил ребенка в картонную коробку и водрузил ее поверх ржавого металлического бака. Напоследок он еще раз откинул уголок одеяльца, и взглянул на новорожденного. Младенец спал, причмокивая губами.

– Ты подумай – спит, – хмыкнул Семенов, и, обложив коробку старым тряпьем, ушел.

Он вышел на мостовую.

Неподалеку Григорьев, матерясь, шарил по карманам убитого. Двое солдат помогали водителю сменить лопнувшую шину.

– Никаких документов! Видно, у евоной бабы остались, – злобно произнес Григорьев.

Он с силой пнул ногой мертвое тело.

– По роже видно – гадина белогвардейская. Все пальто перепачкал сволочь… Сапоги с его снять не забудьте! – приказал он.

Вернувшись через час, Семенов вытащил из бака коробку. Ребенок по-прежнему молчал, глаза были закрыты. Убедившись, что младенец жив, Семенов переложил сверток в большую холщовую сумку, и двинулся в сторону детского приемника.

Вскоре из сумки послышалось кряхтение, и следом младенец разразился таким плачем, что Семенову пришлось взять его на руки, и, покачивая, свернуть во дворы.

Добравшись до детского приемника, он положил ребенка на крыльцо, громко постучал в дверь, и спрятался за полуразрушенной пристройкой.

На стук вышла пожилая женщина.

– Ах, ты ж, Боже ж ты мой, снова подкидыш…, – поднимая кричащий сверток, запричитала она.

Семенов подождал, когда за ней закроется дверь, и вышел из укрытия.

Человеческое и советское боролось в Федоре Исаевиче Семенове с первого момента его сочувствия, а потом и полной поддержки новой власти.

Мастер Путиловского завода, в восемнадцатом вместе с молодой женой Елизаветой Бессоновой он отправился в Омск для создания кооперативного товарищества на базе мастерских Первого Механического завода. Показавший недюжинные организаторские способности Семенов должен был стать заместителем директора завода, но город заняли белые.

Пробыв на нелегальном положении, большевики завода вышли из подполья осенью девятнадцатого года для открытой борьбы с белой гвардией. Талантливый производственник Семенов ничего не смыслил в военных действиях, но промышленный комиссариат настойчиво рекомендовал его в органы местной власти.

«Карательной и бескомпромиссной», – назвала ее Лиза.

Выпускницу Смольного Елизавету Бессонову в семнадцатом году спасло от неминуемого ареста случайное знакомство с Федором. Пока Лиза, заразившись тифом, лежала в больнице, ее родители – оба дворянского происхождения – были арестованы и расстреляны, а двенадцатилетняя сестра, до сумасшествия напуганная происходящим, бродила по ночным улицам, пока ее не задела шальная пуля.

Вернувшись из больницы, Лиза обнаружила в своей квартире любовницу наркома, известную в их районе публичную девку, открыто торгующую кокаином.

Обессиленная после болезни, Лиза шла по обледеневшим городским улицам, пока не упала без сознания на пороге дома, где жил Федор Семенов. Выслушав трагическую историю, он предложил девушке ради спасения выйти замуж.

Вскоре они уехали в Омск, избавившись от бесконечных доносов о неблагонадежности жены мастера Семенова. Фиктивные отношения со временем превратились в настоящие. Лиза все больше доверяла Семенову, влюбляясь в этого молчаливого мужчину с умными добрыми глазами. Но, узнав о вступлении мужа в органы, она на четвертом месяце беременности рыдала и кричала, что выходила замуж за мастера, за честного человека, а не за пособника убийц и клялась, что уйдет от него.

Каждый раз, возвращаясь домой, Федор сомневался, что застанет там жену. И всякий раз Елизавету останавливали любовь к мужу и страх за будущего ребенка.

Со временем Федор убедил Лизу в необходимости пережить эти страшные времена здесь. Однажды война закончится, все успокоится, и они уедут, куда она захочет. А сейчас безопаснее быть во власти. Вдумчивый, немногословный Федор почувствовал сразу – она пришла надолго.

Чем большим был срок беременности, тем покладистей становилась Лиза, согласившись на предложение комиссариата заведовать детским приютом. По улицам бродили тысячи беспризорников, а матери подбрасывали новорожденных или сбегали прямо из роддома.

Лиза вернулась домой, замерзшая и голодная. Поставив корзинку с пайком на стол, она развела огонь в старинной русской печи. В начале месяца ей, как заведующей детским приютом и жене коммуниста, выделили синеватую тушку плохо ощипанной курицы, банку молока, буханку рыхлого хлеба и большой кулек сахару.

Она с удовольствием прижалась к начинающей разогреваться печке и принялась размышлять, чем порадовать мужа на ужин.

Приближалось Рождество, любимый праздник ее семьи. Бывшей семьи. Лиза перекрестилась, помолившись за родных.

По щекам потекли слезы. Она вытирала их уголком пушистой шали и вспоминала, как родители и младшая сестренка ждали ее дома, с горячими пирогами и накрытым к празднику столом. А она возвращалась из университета вся в снегу, с пакетом, из которого восхитительно пахло мандаринами и французскими ванильными пирожными. Теперь нет ни папы, ни мамы, ни сестры, но у нее есть ее Федор. Ее защитник, ее мужчина. И у них скоро родится их ребенок, их девочка. Она точно знала, что будет девочка, такая же хорошенькая, как ее младшая сестричка.

Лиза будет ее наряжать и баловать, а Федор защитит их от всех: и чужих, и главное, своих, будь они неладны.

Скрипнула дверь. Лиза, не отрываясь от печки, слушала, как муж сбивает в сенях снег.

Войдя в комнату, он хмуро бросил:

– Здравствуй, – и тут же добавил, – у нас водка есть?

– Только самогон, что остался от визита товарищей твоих и немного спирту, – удивленно ответила она.

Муж не переносил крепких напитков и принимал их в исключительных случаях.

Опустошив в один прием стакан самогона, Федор мрачным шепотом выдавил:

– Я не смог, Лиза. Я не смог его убить, понимаешь? Когда Григорьев велел его расстрелять, я понял, что не смогу… Не выйдет из меня борца за новую власть…

– Что произошло, Федя? – испуганно прошептала Лиза.

– Если бы он не отменил приказ, расстреляли бы меня, понимаешь? А мы с тобой оба знаем, что я не смогу убить ребенка. Ты была права, не получится не замараться… И на завод назад не отпустят…

– Да объясни же толком, что случилось? – Лиза накинула штопаную шаль и плотнее прикрыла дверь.

Федор выпил еще треть стакана и сжал руками виски.

– Сегодня мы приехали по звонку из роддома – главный врач сообщила, что одна из рожениц, возможно, жена белого офицера. Так и оказалось. Началась погоня. А потом… Потом мне приказали уничтожить ребенка убитого белогвардейца.

– Офицера приговорил нарсуд? – ахнула Лиза.

– Не было никакого суда, о чем ты! Военное время, Лиза. Его жена, как предположила врач, чешка. Еще несколько дней назад чехи были заодно с Колчаком. Нам поручено отслеживать все их связи. Эта женщина скрылась на машине, а офицер прикрывал ее и не успел. Его подстрелили. Когда подошли ближе, оказалось – у него в руках ребенок. Как его не задела пуля, не понимаю…

– Почему ты решил, что это белый офицер?

– Черт его знает. На нем был армейский шарф и лицо такое, … благородное, – задумавшись ответил Федор.

– Твой Григорьев – убийца! Я же тебе говорила, Федя! – всплеснула руками Лиза.

Федор горько заплакал. Лиза никогда не видела его таким.

– Я оставил ребенка на пороге вашего приемника.

– О, Господи!

Глаза Лизы округлились. Сегодня санитарка, действительно, нашла у порога приюта ребенка. Рассказывала, что девочка была мокренькая и замерзшая, и ее долго не могли успокоить. Лиза спешила на склад, за медикаментами, и решила осмотреть ребенка на следующий день.

– Я не знаю, что делать, Лиза. Есть законы военного времени, я все понимаю. Но нельзя убивать детей! Это против всех законов!

Лиза подошла к мужу и прижала его голову к груди, под которой билось сердечко их ребенка.

– О, Боже! Твой Григорьев зверь, Федя. Умоляю тебя, не стань ему подобным.

Федор никак не мог унять слезы.

– Успокойся, милый, ты все верно сделал. Разве можно убить ребенка… Все ты верно сделал. Я все устрою, никто ни о чем не узнает.

– Здоровый мальчонка – то? – утерев слезы, спросил Федор.

– Какой мальчонка? – продолжая гладить мужа по седеющей голове, произнесла Лиза.

– Ну, как же… этот ….

– Так девочка это, Федя.

Ранним утром Лиза с трудом застегнула на животе пальто и отправилась в приют, обдумывая по дороге все, что ей накануне рассказал муж.

«Время смутное, вряд ли кто свяжет этого ребенка с погибшим офицером. Главное, чтобы этот жуткий Григорьев забыл».

Она вошла в палату для самых маленьких. Вдоль стены стояли пять люлек – все пустые, кроме последней, которую покачивала юная нянечка Валя Тихонова.

– Лизавета Викторионовна, Вы видели, какую малютку подкинули вчера? Совсем крохотуля. Ей, наверное, и пары дней нет отроду.

Елизавета подошла ближе, и посмотрела на девочку.

– Распеленай ее, пожалуйста, я осмотрю.

Валентина перенесла малышку на стол, и принялась разворачивать пеленки.

– Хорошенькая какая, правда? Прямо куколка большеглазая.

– Что это такое?

– Где? А, это… Мы не стали снимать, до Вашего осмотра.

На сморщенной шейке, на шелковой крученой нити блестела большим бриллиантом подвеска.

Лиза повернула девочку на живот и заметила под узелком нити небольшое родимое пятно.

– Снять подвеску, Лизавета Викторионовна?

– Сними, – подумав, ответила Лиза, – упакуй в конверт, подпиши и занеси мне в кабинет, я уберу к остальным вещам.

На брошенных малышах часто находили крестики, или на шее, или на запястье. Но эта подвеска не имела ничего общего с религией.

Большой прозрачный камень, красиво граненый, будто крупная слеза готов был выкатиться из изящного золотого цветка с отогнутыми, сложной формы лепестками.

– А как подписать, Лизавета Викторионовна?

– Что? – не поняла Лиза, погруженная в свои мысли.

– Какое дать ей имя?

– Кто нашел, тот пусть и назовет.

– Любовь Емельяновна нашла.

Валя ловко запеленала девочку и, уложив на руку, начинающую хныкать малютку, взяла бутылочку.

– Тш-ш. Кушай, милая.

Девочка, прикрыв глаза, довольно зачмокала.

– Повезло малышке, – сказала Валентина. – Вы, наверное, помните: у меня сестра недавно родила. Молока хоть улейся, еле успевает сцеживать. Так я и принесла вчера две бутылочки. Пока сестрица не уехала с мужем в Таганрог, можно за питание не волноваться. А вот что потом делать будем, не знаю. Молока сейчас днем с огнем не найти.

В детский приют поступало все больше беспризорников и подкидышей. Самых маленьких, во избежание контакта с возможной инфекцией от старших детей, Лиза предложила передавать в роддом. Главному врачу Зубцовой это категорически не понравилось. Ей не нужны лишние проблемы. Но поддержать Галину Михайловну теперь было некому. Григорьева перевели в Петроград, а на его место был назначен Семенов.

Вскоре Зубцову, против ее воли перевели в госпиталь, а главным врачом роддома назначили Инессу Ароновну Лившиц.

Роды у Лизы принимала Инесса. Родился мальчик. Федора вызвали в Иркутск, и он попросил доктора Лившиц позаботиться о жене. Инесса проводила долгие часы в палате Лизы, которая не скрывала огорчения из-за рождения сына. Доктор Лившиц терпеливо объясняла ей разницу между мальчиком и невозможностью иметь детей. Послеродовой синдром прошел, а дружба между женщинами осталась. С молчаливого согласия Федора они крестили малыша. Мальчика назвали Георгием.

Через неделю после родов Лиза снова приступила к своим обязанностям, а сына брала с собой в роддом, кормила и укладывала в деревянную колыбельку, сделанную одноногим плотником Василием.

– Ох, как подрос. Богатырь, – глядя на Георгия, произнесла Инесса.

– Подрос. Настоящий мужичок, – сказала Лиза, укладывая сына в кроватку. – Вот только молока у меня совсем мало.

Раздался стук в дверь и, после разрешения, в кабинет вошла Валя Тихонова.

– Здравствуйте! Лизавета Викторионовна, время идет, а мы так и не оформили документы на новенькую. Помните, ту, что подбросили в январе? Вас не было, а без подписи никуда, – сказала Валя, держа на руках девочку.

– Помню. Как назвали девочку?

– Мария, – с нежностью глядя на малышку, ответила Валентина. – Любовь Емельяновна ее первой увидела, она и дала имя. Сказала – она красивая, как дева Мария. Вы не против?

– Конечно, нет, – ответила Лиза, едва скрывая недовольство тем, что разговор происходит при Инессе.

– Осталось придумать фамилию, – сказала Валентина, – мы решили, может быть…

– А почему же Вы ее до сих пор нам не передали? – перебила ее Инесса Ароновна.

Валя испуганно посмотрела на заведующую.

– Понимаешь, мы решили ее пока оставить у себя, – спешно ответила Лизавета. – Валина сестра ей молоко давала. Потом меня после родов не было. Теперь можно оформлять для передачи в твое ведомство. Надо только фамилию придумать…

«Почему она так нервничает?» – подумала Инесса, глядя на Лизу.

Валя покашляла, напоминая о себе.

– Надо передавать, – огорченно, произнесла она, – кормить ее теперь нечем. Сестра моя, как два дня уехала с мужем в Таганрог. Сегодня утром последнюю бутылочку высосали.

Инесса подошла взглянуть на ребенка.

– Может в Вашем роддоме кто поможет? – спросила Валентина.

– Конечно, поможем, – произнесла Инесса, разглядывая малышку.

Сзади подошла Елизавета.

– Валечка, оставь девочку и ступай.

– Еще один брошенный младенец? – задумчиво произнесла Инесса.

– Да, месяц назад на крыльце оставили.

Девочка недовольно заворочалась, готовая расплакаться.

– Ай-я-яй, это что мы такое наделали? – сказала Лиза. – Инесса, будь добра, распеленай ее. Я пока достану сухое.

Лиза открыла стеклянную дверцу шкафа, когда услышала, возглас Инесса.

– Этого не может быть!

– Что такое? – поспешила к ней Лиза.

– Господи, неужели это возможно? – произнесла она и осеклась.

Лиза замерла. Инесса хоть и стала подругой, и они доверяли друг к другу не только женские секреты, но и мысли о новой власти, но если она узнает, что Федор…

Инесса отвела глаза от родимого пятнышка на шее малышки, повернулась к Лизе и вопросительно посмотрела ей в глаза.

– На ней была подвеска?

Лиза молча кивнула.

– Я сама по просьбе роженицы надела ее на эту малышку, – произнесла она шепотом, оглядываясь на дверь.

– Кто же ее мать? – еле слышно спросила Лиза.

– Садись, и слушай. Начало расскажу я, ну а ты, судя по всему, знаешь продолжение…

В тот же день Инесса забрала девочку в роддом. Лиза решила пока не рассказывать Федору о том, что Инесса посвящена в их тайну.

«Немножко подрастет, я ее снова в приют заберу. Будет под присмотром. А потом может, кто удочерит девочку, – думала она. – Тяжелые времена однажды закончатся, и, возможно удастся пристроить красивую малышку в приличную бездетную семью».

А доктор Лившиц уже знала, что никому ее не отдаст.

Зубцова и Половцева разлили остатки спирта в граненые стаканы, и, не чокаясь, выпили.

Инфекционное отделение госпиталя было переполнено после накрывшей город эпидемии чахотки.

– Ты не забыла, подруга, благодаря кому мы оказались в этом говне?

– Такое не забывается, – ответила Зинаида.

– Кажется, появился шанс восстановить справедливость.

Половцева вопросительно поморгала белыми ресницами и подхватила толстым пальцем кусок сала.

Галина Зубцова брезгливо поморщилась, глядя, как она отправляет жирный ломоть в рот.

«Что там она плела про свое дворянское происхождение? Эта соврет, недорого возьмет, – думала Зубцова. – Но сейчас не те времена, чтобы разбрасываться соратницами. Фу, что за слово пролетарское пришло на ум…».

– Ты о чем? – закуривая, спросила Зина.

– Мне сегодня позвонили с нашей бывшей работы…

– Из роддома что ли?

– Откуда же еще? – начинала раздражаться Зубцова.

– И как там поживает наша еврейская докторица?

– Хорошо поживает. Но недолго ее хорошее поживание продлится. Появилась возможность ее убрать.

– Ты что?! У нее такой покровитель, этот из Собревкома, муж ее подруги. Тоже мне, начальник. Не мог жене потеплее местечко найти, – захихикала Половцева.

– Да черт с ними!

– Ну да, ну да – согласна. Так что ты хотела сказать? Постой… как убрать? Убить что ли?

– Ты можешь помолчать?! – прикрикнула на нее Зубцова.

– Извини. Меня че-то развезло. Слушай, правда – я бы ее своими руками задушила.

Половцева, состроив жуткую гримасу, принялась изображать, как бы она это сделала.

Зубцова вздохнула, достала из стола еще бутыль со спиртом и наполнила им стаканы.

– Ты же помнишь ту историю с глухонемой роженицей?

– Конечно. У тебя тогда роман с комиссаром начался. Ты еще от него кое-что подцепила, – усмехнувшись, напомнила Половцева.

Зубцову передернуло от ее слов.

Зинаида прижала палец к губам, еле сдерживая пьяный смех.

– Молчу, молчу. С кем не бывает, подруга.

Зубцовой захотелось ударить стаканом по ее по тупой, сивой башке. Прямо в узкий, морщинистый лоб. Она представила, как закатятся белесые, выпуклые глазенки, а под ними начнет расплываться синяк.

– Собери сейчас свои мозги в кучу, хорошо? Я еще раз повторяю – есть шанс вернуться на наше тихое теплое место. – Произнесла она.

– Говори, слушаю внимательно, – сосредоточилась Половцева, перестав смеяться.

Елизавета покачивала на руках Машу, наблюдая, как Инесса в панике мечется по комнате, собирая вещи.

– Инесса, может они просто пугают? – пыталась убедить подругу Лиза, хотя сама понимала, что бывшая главврач, которую не без помощи мужа перевели в госпиталь, что-то знает.

– Нет, Лиза. Мы обе понимаем, что она не блефует. Не удивлюсь, что разболтал кто-то из своих. Я по работе никому спуску не даю, ты знаешь. А нравится это не всем.

Инесса пересчитала бутылочки, аккуратно сложенные в корзину с бельем и устало опустилась рядом с Лизой.

– Все тайное однажды становится явным. Зубцова обещала молчать, если я верну ей прежнюю должность. Ей и этой Половцевой.

Малышка уснула, и женщины уложив ее в кроватку, прошли в кухню.

– Ты твердо решила уехать? – спросила Лиза.

Инесса кивнула.

– Я и за тебя Лиза, опасаюсь. Они же могут рассказать, кто спас ребенка, – произнесла она шепотом.

– Федор все знает. Он обещал тебе помочь с билетом на поезд и новыми документами. И за нас не переживай – эти мерзавки побоятся идти против Семенова.

Инесса обняла подругу и расплакалась.

– Подумай, пожалуйста, надо ли тебе уезжать так скоро?

– Надо, Лизонька. Не хочу я жить и бояться каждого шороха за спиной. Не за себя боюсь, за Машу.

– Мы могли бы их прижучить, этих двух полуспившихся теток. Федор сказал – пусть только пикнут. Они не смогут доказать, что это та самая девочка. Прошу тебя, останься! Не представляю, как я буду без тебя.

– Ты сама говорила, не ровен час, Федора могут перевести в центр. И что тогда?

Женщины обнялись, не сдерживали слез.

– Ты знаешь, меня тетушка Изольда давно зовет. Она перебралась в Подмосковье, очень одинока, и в каждом письме уговаривает переехать жить к ней. Нам с Машенькой там будет спокойнее. Подальше от всего, что произошло в этом городе. Если все получится – у нас будет другая фамилия, и надеюсь другая, более счастливая жизнь.