Текст книги "Петра. Часть I"

***

Через три месяца после ухода Олега Петровича, ранним утром, когда Петра еще спала, бабушка тихонько встала с кровати, подошла к окну и с трудом дотянулась до форточки. В легкие ворвалась ледяная струя.

Подышав морозным воздухом, она, кутаясь в шаль и, едва слышно шаркая кожаными старенькими туфлями, вошла в гостиную.

В кресле, склонив голову к плечу, сидела Мария Андреевна. На коленях лежал раскрытый на фотографиях мужа, альбом.

Услышав шаги, Мария Андреевна поднялась навстречу свекрови, прикрыв пледом альбом.

– Анна Николаевна, зачем встали? Вам сейчас лучше полежать, Вы еще очень слабы….

– Ты опять не спала, Маша, – будто не слыша слов снохи, сказала Анна Николаевна. – Прикрой дверь, пожалуйста. Пока Петра спит, нам надо поговорить.

Она, тяжело дыша, присела на диван.

– Наташа прислала Петрочке приглашение на свадьбу, а она не хочет ехать. Из-за меня. Ты, пожалуйста, уговори ее, а я завтра лягу в ваш стацьонар, – на иностранный манер произнесла бабушка.

Взглянув на свекровь, Мария все поняла. После смерти Олега они как могли, оберегали друг друга. Вот и сейчас Анна Николаевна, делала все, чтобы любимая внучка легче пережила новую трагедию, не видя ее уход.

Петра вполголоса, стараясь не шуметь, разговаривала с мамой на кухне.

– Мам, ну куда я поеду? Бабушка плохо себя чувствует, кто с ней останется? Ты целыми сутками на работе…

– Я бабушку к себе в больницу положу, на несколько дней, на обследование. Я уже договорилась. Она сама так хочет. А ты обязательно поезжай. Свадьба лучшей подруги, майские праздники, погуляете с Мишей по весеннему Ленинграду. Тебе тоже отдохнуть надо.

– Петрочка, зайди ко мне, милая, – позвала слабым голосом бабушка.

Петра вошла к бабушке и, присев на кровать, прильнула к худенькой руке с синими прожилками вен.

– Бабуль, я уже сказала Наташке, что мы не сможем приехать. Вы сговорились, что ли меня уговаривать?

– Я тебя очень прошу, поезжай. Мне, во-первых, намного лучше, и сегодня – ты спроси маму – я уже сама ее завтраком накормила.

– Завтраком, – сердито повторила Петра. – Бабуль, а кто тебе будет носить вкусненькое в больницу? Мама сама там днюет и ночует…

– Не забывай, внученька – у меня еще осталась моя верная подруга, Софья Михайловна. Уж она не даст нам с голоду умереть.

– Ой, бабуль, нашла помощницу. Софье Михайловне сто лет в обед.

– Милая моя, такое наше время. А ваше время – молодое. Очень важно, чтобы в такой день лучшая подруга была рядом. И потом, что же я зря ей подарок весь месяц вышивала?

– Не знаю, бабушка. Мне кажется, это все не к месту сейчас. Боюсь я тебя оставлять.

– А ты не волнуйся за меня. Я же буду с твоей мамой. Ты права, она уже прописалась в своей больнице. А так я хоть послежу, как она питается, развлеку ее немного. И, Софья поможет. Она плохо слышит, зато с головой дружит и руки золотые.

– Бабуль, Наташка, конечно, очень расстроилась. Но семья все равно важнее. Ты, правда, себя лучше чувствуешь? Только честно?

– Правда, правда. Поезжай, – снова улыбнулась Анна Николаевна.

– Хорошо. Только обещай мне, что если, вдруг, станет, хоть капельку, хоть чуточку хуже, ты сразу говоришь маме, а она звонит мне. Обещаешь?

– Обещаю, детка.

– Мам, ты слышишь? – крикнула Петра в открытую дверь.

Мария стояла в гостиной у окна, слушая их разговор. Прошло девяносто дней после похорон мужа, а она все еще будто находилась внутри другой реальности. Все было прежним и при этом не похожим, пустым, холодным. Сердце теперь будто билось в два раза медленнее. Эти ощущения затягивали все глубже, и сопротивляться им совсем не хотелось.

Анна Николаевна обняла внучку.

– Я сейчас встану, и ты поможешь мне устроиться на кушетке в кухне. Пока ты будешь готовить пирог со смородиной, я закончу подарок для нашей невесты. Мне немного осталось. Будет им к свадьбе хороший подарок.

Петра обняла бабушку и, набросив фартук, живо принялась за пирог.

На следующий день, проводив дочь с другом, Мария Андреевна зашла в комнату свекрови. Скоро должна была приехать машина, чтобы отвезти их в больницу.

– Присядь, дочка.

Мария села в кресло напротив кровати, где прилегла Анна Николаевна, уже одетая к выезду.

– Мы никогда не обсуждали в семье одну тему. Ты, наверное, думаешь, что я и не знаю ничего. Нет. Так получилось, что моему мужу было известно чуть больше, из того, что было до обмена Олега. Он знал, почему и на кого обменяли нашего сына. Знал историю этого немца. И кем был этот человек для тебя.

Мария опустила глаза, и принялась распутывать шерстяные косички на шали. Никак не получалось взглянуть на свекровь.

Анна Николаевна взяла ее за руку.

– Посмотри на меня, дочка. Я слышала, как ты молила прощения на могиле моего сына, и прошу, чтобы ты мне сейчас поверила. Я хорошо знаю своего Олега. Запомни – он был счастлив с тобой, Маша, очень счастлив. Я уверена, что ни одна женщина не смогла бы сделать его более счастливым, чем ты. И еще я знаю, что ты тоже любила моего сына не меньше. Поэтому твое «прости» ни к чему, милая. Ты ни в чем не виновата перед ним.

По щекам Марии потекли слезы.

– И, пожалуйста, постарайся вернуться к жизни. К полноценной жизни. Ты сейчас, как никогда, будешь нужна Петре. И вот еще что… Расскажи, пожалуйста, нашей девочке всё. Она имеет право знать историю своей семьи. Тем более, что все в ней чисто и благородно. Когда меня не станет, сделай так, чтобы Петра не присутствовала. Ей хватило недавних похорон. Все должно быть закрыто, никаких привозов на дом и только кремация. Ни к чему моему красивому телу гнить в земле, – улыбнулась сухими губами Анна Николаевна.

Мария Андреевна кивнула, не в силах произнести ни слова.

– А теперь давай, вези меня в свой стацьонар. Есть там у тебя палата с такими же юными девицами, как я?

Мария Андреевна попыталась улыбнуться в ответ, но улыбка вышла печальной.

Она вышла из комнаты, и под шум воды в ванной дала волю слезам. У такой матери не могло быть плохого сына.

Мария Андреевна положила свекровь в двухместную палату, в отделение этажом ниже. Соседку по палате вскоре выписали и она, оставаясь на дежурство, проводила ночи с Анной Николаевной, читая её любимые книги.

Февральская метель постукивала в оконные стекла и пыталась открыть дверцу форточки. Томик Пушкина соскользнул с колен и глухо ударился о пол. Мария Андреевна открыла глаза, и увидела улыбку, застывшую на лице Анны Николаевны. Тихую и вечно добрую.

Должно быть, в последний момент на лице уходящего человека отображаются главные эмоции его жизни…

***

Вернувшись из Питера ночным поездом, Петра спешно набрала рабочий номер мамы.

– Мамуль, привет. Как бабушка? Мама, почему ты молчишь?!

– Выслушай меня дочка, не перебивай и постарайся понять. Я сделала все так, как просила Анна Николаевна.

Петра до вечера просидела на кладбище у стены, где теперь хранился прах ее любимой бабушки. Вернувшись, она проплакала всю ночь, завернувшись в пуховую бабушкину шаль. На столике у кровати теперь стояло две фотографии: папы и бабушки.

Петра заснула, когда за окном забрезжил рассвет.

Ближе к полудню, скрипнув дверной ручкой, в ее комнату, зябко поеживаясь, вошла мама.

– Прости, разбудила?

Петра села, подложив под спину подушки, и начала растирать виски.

– Нет. Я задремала, кажется.

– Ты проспала почти до обеда.

– Уснула под утро. Будто провалилась… Мам, а ты опять не спала?

– Что тебе снилось, дочка? – Мария Андреевна старательно не поддерживала тревожную тему. Она пока не находила ответа на более сложные вопросы, чем сон – «как дальше жить».

Она старалась найти решение – заставляла себя поесть хоть немного, принимала таблетки, когда проходило больше трех суток без сна. Пыталась держаться за жизнь. Ведь у нее – Петра, она теперь ей нужна, как никогда. Она обещала Анне Николаевне.

– Мам, я видела такой странный сон. Будто мы с тобой стоим на горе. Я – совсем маленькая, а у тебя длинные волосы, как на фотографиях в юности. Внизу бушует море, сильный ветер, и мы боимся упасть с этой скалы. Мы крепко прижались друг другу и ждем папу, когда он нас спасет. И я спрашиваю тебя: «он нас обязательно спасет?». А ты гладишь меня по голове и успокаиваешь: «Обязательно, только не плачь. Папа прилетит и заберет нас отсюда. Мне кажется, я уже слышу звук его самолета».

Петра заплакала.

– Мамочка, мне так не хватает папы с бабушкой….

– Ты прости, Петра, что мы отправили тебя в Ленинград. Но я выполнила просьбу Анны Николаевны. Она очень хотела, чтобы ты запомнила ее живой. – Мария Андреевна промокнула побежавшие слезы, расшитым бабушкой платком.

– Я не сержусь, мама, что ты! Она была не одна – это главное, – губы Петры снова задрожали. – Бабушка всегда говорила, что терпеть не может все эти ритуалы, считает их антигуманными для близких.

Петра положила голову маме на плечо. Мария обняла дочь, и покачала, как это делал папа.

– Я должна с тобой поговорить, Петра…

Мария Андреевна глубоко вздохнула, взглянула на фотографии мужа и свекрови и, будто набравшись смелости, начала рассказ.

– В детстве ты часто спрашивала, почему тебя назвали Петрой…

– Да, и вы мне говорили – в честь деда, Петра Романовича, – продолжила Петра.

– Это не совсем так. У нас сложная страна, Петра. Она живет по своим, совершенно другим законам, чем остальной мир. То, что у других считается прогрессом, у нас – наказуемо. Здесь карается инакомыслие, чтение не одобренных цензурой книг, не то происхождение, связь с иностранцем. Поэтому я много лет скрывала тайну своего рождения и твоего имени. Это я предложила назвать тебя Петрой.

Петра, боясь шелохнуться, как завороженная смотрела на маму.

– Есть история, которая касается меня, твоего папы и еще одного человека…

Мария Андреевна дрожащей рукой взяла с прикроватной тумбочки стакан с водой и, сделав несколько глотков, продолжила:

– Ты помнишь, как расспрашивала меня о том, как мы познакомились с папой, и считала, что мы от тебя что-то скрываем?

– Да, – взволнованно ответила Петра. – Я помню, как ты всегда уходила от ответа.

– Извини, я считала, что тебе не надо знать подробностей моей прошлой жизни. Но бабушка перед уходом просила все рассказать. И я обещала.

– Что рассказать? Ты меня пугаешь, мама…

– Твой отец и Карл…, – начала Мария Андреевна, и запнулась на имени.

– Карл? Кто это? – широко открыв глаза, прошептала Петра.

1920 год, Омск.

Влашек говорил на французском, местами переходя на родной чешский. Он нервничал, меряя широким шагом небольшую комнату. Иногда он останавливался, отводил указательным пальцем тонкую занавеску и внимательно рассматривал двор за окном.

– Вот, возьми, – Влашек вынул из саквояжа мужское кашемировое пальто, и повесил его на стул. – Прости ничего теплее не смог найти. В мундире, ты сам понимаешь, тебе сейчас нельзя.

Николай Романовский, офицер армии Колчака, потерпевшего поражение под Иркутском, взглянул на пальто и промолчал.

– Николя, я обо всем договорился – сегодня вечером будет машина, – продолжил Валашек. – Соберите вещи, мы подъедем к дому в восемь, будьте готовы. Ты слышишь меня?

Николай продолжал молчать.

– Все кончено, Николя. Вашей власти конец, сумей признать это и смириться.

Николай сидел за столом, сложив руки перед собой. Желваки ходили ходуном.

– Николя! Ты слышишь меня? В городе правят большевики! Кругом облавы. Они ищут ваших. Отправлен приказ по всем больницам, куда могут обратиться за медицинской помощью белые, с пометкой «сообщать срочно, иначе сами пойдут под расстрел».

– Все это, благодаря вам и французам, – горько добавил Николай.

– Хочу заметить, что ты тоже непосредственно служишь генералу, у которого в петличке чешская…

– Я служу России, Влашек, – перебил его Николай. – А вы предали Колчака, который вам верил.

Влашек шумно придвинул стул, и сел напротив Николая.

– Я такой же офицер, как и ты, и мной также управляют приказы, а не мои желания. Была бы моя воля, сидел бы я сейчас в Америке, и занимался поставкой паровозов в вашу варварскую страну. Я считаю так: если не хочешь быть арестованным, ты должен уехать с нами. Я обо всем договорился. Документы для тебя готовы.

– Я должен остаться и продолжить службу.

Влашек возмущенно отшвырнул стул к маленькой тахте, и снова зашагал по комнате.

– Службу кому?! Ваш главнокомандующий арестован!

– Это еще неизвестно, – произнес Николай с сомнением.

– Это известно!

Влашек вынул серебряный портсигар, потом посмотрел на дверь в кухню и убрал его в карман.

– Подумай, в конце концов, о Петре! – зная на что надавить, добавил Влашек. – Если тебе не ценна своя жизнь, подумай о моей сестре и своем будущем ребенке. Она беременна и ты должен сделать все, чтобы сегодня вечером она была на бронепоезде. В любой момент может прозвучать приказ к отправлению.

Чешская подданная Петра Пест, стоя у окна маленькой кухни, варила кофе.

Со спины было сложно понять, что она на седьмом месяце. Узкая кость досталась ей с братом от мамы. Папа передал детям карие глаза, пышные каштановые волосы и характер. Оба – упрямы и своенравны. Петра лишь с виду казалась мягкой и беззащитной, но эта внешняя видимость при необходимости легко превращалась в несгибаемый стержень.

Она прислушалась к разговору в комнате.

Влашек уже неделю уговаривал уехать с ним и хотел, чтобы Петра заранее находилась на бронепоезде.

Влашеку было сложно говорить с Николаем. Совсем недавно они были союзниками, и вот все перевернулось. В одно мгновение.

«Страшные времена, страшная страна. Бежать, бежать.… Надо как-то уговорить Петру. Но ведь она с детства такая упрямая, разве бросит своего мужа. Будем надеяться, что арест Колчака убедит Николая бежать», – думал Влашек.

Весть о том, что главнокомандующий передан в руки большевиков принес утром полковник Савин, которому удалось бежать. Он примчался утром, когда Петра еще спала. Запыхавшийся, с сильным запахом перегара, он оставил письмо для своей семьи на случай, если ему не повезет.

Остатки корпуса рассыпались по городу, в надежде найти отходные пути. Железная дорога сейчас была для Николая и Петры единственно возможным вариантом безопасного ухода из города.

– Я приеду за вами в восемь. Будьте готовы.

Поцеловав сестру, Влашек ушел.

Николай подошел к жене.

– Петра, милая, нам надо собираться. Через несколько часов приедет Влашек. Ты сможешь мне показать – что и как сложить?

Он был бледен, голова «лопалась» от головной боли, которая от недосыпания преследовала его несколько дней.

– Конечно, милый, я же беременна, а не парализована. Возьми вот те два чемодана и саквояж. Думаю, этого будет достаточно. И я прошу тебя, не переживай, пожалуйста. Я все слышала и понимаю, как тебе сейчас тяжело. Но ты не должен считать себя предателем. Колчак арестован. И ты прав, мои соотечественники выдали его. Надеюсь, что у нашего командующего были на то серьезные причины. Наверное, иначе чехов бы не выпустили из этой страны. Нужно было заплатить.

– Чехи охраняли золотой запас России. Думаю, если они передали часть его большевикам, этой платы было бы достаточно. Но с другой стороны, зная Александра Васильевича, я уверен, что если даже ему было предложено спастись., он скорее всего просто не воспользовался этим шансом.

– Мы не знаем наверняка, можем только догадываться. Рассудит история. И скажи, что ты можешь сделать сейчас? Это счастливая случайность, что ты пришел за мной, иначе был бы уже арестован.

– Это было бы правильнее…

– Что же ты такое говоришь! А как же я?! Как же наш малыш?! Почему ты не думаешь об этом? Мы сейчас должны просто спастись. Я умоляю – не бросай меня. Нас, – произнесла Петра, положив его руку себе на живот.

– Без тебя я не уеду.

– Спасибо тебе, – Николай обнял жену.

– За что спасибо, милый?

– За то, что ты есть, и что ты такая. Ты подарила мне это счастье – любить тебя. Теперь и умереть не страшно…

– Тьфу, тьфу, прекрати! – замахала на него Петра. – Все будет хорошо. Завтра мы уже отправимся в путь.

Она наклонилась, чтобы положить в саквояж документы и с трудом выпрямилась. Внизу живота неприятно потянуло. Петра села в кресло.

– Рожать мне только через два месяца, куча времени впереди, – попыталась шутить Петра, хотя обстановка совсем не располагала к веселью. И оба это понимали.

В городе ситуация накалялась с каждым днем. Красные готовились к настоящей бойне.

Петра накинула белую шаль-паутинку и поднялась из кресла.

– Николя!

– Да, милая.

Петра стояла посреди комнаты, в глазах смешалось удивление и испуг.

– Кажется, воды… отошли.

Николай кинулся доставать из саквояжа одежду, наспех переодел Петру, и подхватив ее на руки, поспешил на улицу.

Остановив экипаж, он крикнул водителю:

– В роддом! Заплачу, сколько скажешь!

– Будет сделано, барин, – резануло слух Николая.

Слово барин либо обеспечивало быструю доставку в роддом, либо такую же скорую – к большевикам.

– Какой я тебе барин? – решил на всякий случай сказать Николай. – Я доктор, военврач.

– А чево ж, если врач – сам не примешь роды? – ухмыльнулся рослый бородатый водитель в потрепанной ушанке.

– Я зубной доктор, – неуклюже оправдывался Николай.

– Зуборвач, что ли? – загоготал детина в голос.

– Прошу Вас, быстрее!

Схватки уже начались и Петра, кусая губы, едва сдерживала стоны.

– Милая, я понимаю, это будет очень сложно, – шептал на ухо Николай, – но постарайся притвориться глухонемой. Все не так страшно. Ты родишь и вечером мы с Влашеком тебя заберем. Вас заберем, милая.

– Добрже, любимый…

Главный врач Зубцова курила на крыльце роддома, наблюдая, как высокий мужчина офицерской выправки осторожно выносит из экипажа беременную.

– Прошу Вас, скорее, она рожает, – помогая переложить на каталку Петру, умолял подоспевших сестер Николай.

– Документы с собой? – поинтересовалась Зубцова.

– Нет, – повернулся к ней Николай. – Но я завезу вечером. Все произошло так неожиданно – мы гуляли, и тут началось. У нас всё дома…

Зубцова смотрела на мужчину в кашемировом пальто, сапогах из тонкой кожи и обмотанном вокруг шеи армейским шарфом и явно что-то прикидывала в уме.

Медсестры, уложив Петру на каталку, остановились, услышав разговор про документы.

Петра корчилась в схватках. Ее губы были искусаны в кровь. Она смотрела на мужа глазами, полными боли и отчаяния, изо всех сил стараясь не произнести ни слова.

– А у Вас, я так понимаю, тоже документы не при себе? – насмешливо спросила Зубцова.

Николай не мог отвести взгляд от жены. В висках бешеным ритмом пульсировала кровь.

– Я же говорю – мы вышли на прогулку. Я вам в течение двух часов привезу и документы и вещи. – Николай понизил голос до шепота. – Я Вам хорошо заплачу. Очень хорошо.

Зубцова неопределенно покачала головой.

– Простите, я забыл Вас предупредить, моя жена… она не слышит и не говорит….

– Это можно называть одним словом – глухонемая. Не знали? – Зубцова стряхнула пепел и, бросив задумчивый взгляд на каталку, снова глубоко затянулась.

Через пару секунд, выдохнув дым Николаю в лицо, она скомандовала:

– Ладно, завозите! Чего остановились? Застудите роженицу.

Дверь захлопнулась.

Николай остался стоять на крыльце.

«На вокзал сейчас нельзя. Но как предупредить Влашека? Остается только ждать. В восемь он должен подъехать сам. Ждать. Остается только ждать».

Ветер завывал все громче. Начиналась метель. Он туже замотал шарф, натянул на ледяные руки перчатки и дворами направился к дому.

Добравшись, Николай нашел в чемодане порошок от боли, принял, и начал собирать разбросанные вещи, не переставая думать о Петре.

«Если она родит быстро, и все пройдет без осложнений, то ночью мы ее заберем и до рассвета доберемся до чешского эшелона».

– Кричи, кричи детка, и старайся тужиться! Сейчас пойдет, – пожилая акушерка Татьяна Васильевна профессионально надавила на живот.

Хлопнула дверь, и в родильную стремительно вошла высокая худая женщина.

Толстое стекло, вправленное в белое полотно двери, ответно задрожало.

– Головку вижу, Инесса Ароновна, но бедра уж очень узкие. Боюсь, что понадобятся щипцы. – Акушерка вопросительно посмотрела на доктора.

– Почему не приготовила все заранее? – прозвучал в ответ недовольный голос.

– Я не подумала, Инесса Ароновна. Она ж поступила неожиданно…

– Не подумала она, – проворчала Инесса Ароновна.

Акушерка сгустила бороздки мелких морщин над верхней губой, и промолчала. Сейчас никто в роддоме не обижался на доктора Инессу, недавно потерявшую мужа.

– Отойди от ее живота, и встань на мое место. Я схожу за инструментом.

Петра мычала вместо крика, подражая звукам, которые издавала в детстве соседская глухонемая Валда, когда свалилась с дерева и рассекла себе всю ногу до кости.

Инесса Ароновна открыла шкаф с инструментами. Дверь в предродовую палату была приоткрыта, и доктор услышала знакомые голоса.

Через стеклянную перегородку, в коридоре, за происходящим в родовой наблюдали главврач Галина Михайловна Зубцова и старшая акушерка Зинаида Половцева.

– Ты понимаешь, что надо сообщить в органы? – тихо спрашивала Зубцова.

– Не уверена. Боюсь, что это навлечет на нас больше беды, чем, если мы оставим ее до завтра. А если документов так и не будет, то утром просто попросим ее убраться.

– Черт его знает, как лучше. Не сообщим мы, кто-то другой донесет. Ты же знаешь – вокруг одни предатели. Подобострастно улыбаются, а чуть ветер подует в другую сторону – сдадут, глазом не моргнут. Происхождение у нас тобой далеко не рабоче-крестьянское, дорогая. Слышала, что с мужем Инессы сделали?

Зубцова, соглашаясь, покачала головой.

– А он, между прочим, безобидным евреем был, – продолжала Половцева. – Съездил в Москву, называется, проведать больного брата. Так-то вот. Не особо разбираются красноперые. Пулю в лоб и в канаву.

– Пойдем лучше выпьем, подруга, – предложила главврач.

Инесса Ароновна прислушалась к звукам из коридора.

Месяц назад из Москвы позвонила Изольда, жена Якова, брата мужа, и быстрым шепотом, прерываясь на рыдания, сообщила, что вчера Мойшу сняли прямо с поезда. Она опоздала к прибытию, и приехала на вокзал, когда его уже уводили солдаты. Через два часа к ним явились с обыском. Яшу расстреляли прямо в постели. Изольда упала без чувств. Когда очнулась, кинулась к соседу, у которого сын в органах. За старинное кольцо и пару золотых сережек она узнала, что Мойши тоже больше нет.

Изольда рыдала и причитала уже в голос: «Нет больше ни Мойши, ни Яши. За что, Инесса, за что нам это? Ой, говорила я, не надо ему ехать сюда, не время сейчас. Теперь оба убиты. О, Господи, за что же это нам…»

Вспоминая телефонный разговор, Инесса до побелевших костяшек на пальцах, сжала в руке щипцы.

Закрыв дверь, она вернулась в родовую, и внимательно посмотрела на женщину.

– Как Вы, отдохнули немного?

На нее смотрела измученная болью молодая, красивая женщина.

– Инесса Ароновна, она глухонемая, – сказала акушерка.

– Давайте, еще раз поднатужимся, в последний разок, хорошо? – предложила доктор, надевая перчатки.

Петра вцепилась в края простыни и набрала в легкие больше воздуха.

– Молодец, умница. Так, так… Может и не понадобятся нам никакие щипцы, все у нас получится. Давай, давай, милая, воооот!

Через минуту Петра издала сильный вопль, и следом, робко пискнув вначале, разразился звонким криком младенец.

Инесса подняла новорожденную.

– Вы только посмотрите на нее – какая красавица! Девочка! – воскликнула доктор, но вспомнив, что роженица не слышит, она развернула новорожденную, прихватив за попку.

На шее малышки краснело небольшое родимое пятнышко.

Петра тяжело дыша, протянула руки к дочери.

– Потерпи, сейчас вымоем, спеленаем, и тогда уже возьмешь, покормишь, – приговаривала акушерка.

– Если что-то хотите нам сказать – напишите. Я принесу бумагу, – предложила Инесса, когда роженица немного отдышалась.

В глазах Петры промелькнул ужас.

– Татьяна Васильевна, пожалуйста, заканчивайте, и везите в палату, – снимая перчатки, Инесса, задумчиво смотрела на Петру.

«Непростая женщина – в ушах старинные серьги, на шее – замысловатый кулон с бриллиантом. В наше-то время».

Выйдя из родовой, она поднялась на второй этаж, и тихо подошла к кабинету главврача.

За дверью были слышны голоса и звук стаканов.

– Ты понимаешь, Зина, – пьяным голосом громко произнесла Зубцова. – Она же не похожа – ни на белых, ни, тем более, на красных. В городе чехи, ты не думаешь, что за отсутствием слуха кое-что скрывается? Ты же видела, что муженек ее тоже никак на пролетария не тянет. Наливай…

Старшая акушерка ловко ухватила большую бутыль со спиртом.

– Галин Михаллна, давай не будем суетиться. Сегодня она точно никуда отсюда не денется. А ты подумай, если они не лыком шиты, может мы…. А может нам это еще и пригодится? – подняла она вверх указательный палец. – Вон у нее сережки, заметила какие? А! И камень в кулоне блестит, аж глаз режет. Сдать ее никогда не поздно. И ты верно напомнила, мы с тобой тоже не плебейского происхождения…

– Вот то и страшно – начнут копать, вспомнят и происхождение, и всех родственничков.

– Ладно, утро вечера мудреней, давай немного отдохнем, потом еще подумаем. Я пошла к себе. – Нетвердой походкой Зинаида вышла из кабинета.

Инесса едва успела укрыться за кадкой с большим фикусом.

Зубцова убрала в стол бутыль со стаканами и разгладила зеленое сукно на столе. Побарабанив по нему тонкими пальцами, она, немного подумав, достала из ящика связку ключей и направилась к металлическому шкафу.

Вскрыв коробку, она вытянула из ячейки ампулу, из бикса – шприц, и прихватила лежащий рядом жгут.

Надрезав шейку ампулы, она ловко отбила запаянную головку. Постучав по вене, ослабила затянутый зубами жгут и ввела морфий, поглядывая быстро мутнеющим взглядом на дверь. Уткнувшись в шаль, Зубцова прилегла на кушетку, и в наслаждении закрыла воспаленные глаза.

– К черту всех, к черту…

Инесса зашла в палату к новой роженице.

– Вы понимаете по-русски? – тихо спросила Инесса.

Петра широко открыв глаза, испуганно смотрела на Инессу.

– Послушайте, я не желаю Вам зла. Может так случиться, что сюда приедут солдаты. Главный врач думает о том, чтобы сообщить о Вас.

Петра пошевелила искусанными губами.

– Вы говорите по-французски? – еле слышно произнесла она.

– Да, да, я слушаю, – склонилась над ней Инесса.

– Можете сообщить моему мужу?

– Говорите адрес, я все передам.

Инесса накинула каракулевую шубку и, взяв в руки пуховую шаль с миниатюрной меховой шапочкой, вышла через черный ход, тихонько прикрыв за собой дверь.

Она шла по городу, наполненному враждебным холодом, иногда останавливаясь и прижимаясь к стенам зданий. Мимо проехала машина с солдатами. Поравнявшись с женщиной, кто-то выкрикнул: «Иди сюда крошка, мы приласкаем тебя».

Инесса забежала в подъезд. Переждав пару минут, она снова вышла на улицу и, обогнув здание, свернула в проулок.

Найдя нужный номер дома, с трудом открыла замороженную дверь, и поднялась на второй этаж. Оглянувшись по сторонам, Инесса осторожно постучала костяшкой замершего пальца в дверь.

Тишина. «Господи, неужели я неправильно запомнила адрес!».

За дверью послышалось движение.

Наклонив голову, она прислушалась, и еще раз тихонько стукнула.

– Кто? – раздался еле слышный голос.

Инесса отпрянула, еще раз оглянувшись на соседние двери.

– Я из роддома.

Дверь мгновенно открыли, и Инесса увидела худощавого мужчину лет тридцати с воспаленными глазами.

– Заходите, прошу Вас.

Николай пропустил Инессу в квартиру и, стараясь не издавать лишних звуков, закрыл дверь.

– Что с Петрой?

– Ее зовут Петра? Извините, я так торопилась, что даже не спросила имени.

Николай движением руки предложил пройти в комнату.

– Я поздравляю – у Вас девочка.

Лицо Николая мгновенно озарилось счастьем.

– Такая хорошенькая и при первичном осмотре вполне здоровая, хоть и семимесячная, – быстро говорила Инесса, – но я здесь не для того чтобы сообщить Вам радостную весть, скорее наоборот.

– Что случилось?

– Главный врач и старшая акушерка… Дело в том, что я подслушала их беседу. Мне кажется, они сообщат в органы. У них подозрение, что Ваша жена – чешка, а Вы – из белых. И, судя по всему, они не ошибаются.

Николай подошел к окну, плотнее сдвинул шторы и, повернувшись к Инессе, взволнованно произнес:

– Вы поможете нам? Простите, я тоже не спросил Вашего имени…

– Инесса Ароновна, – срываясь на взволнованный шепот, ответила она.

– Николай, – он слегка склонил голову.

Инесса Ароновна не могла оторвать взгляд от невероятной глубины его синих глаз.

– Я прошу Вас помочь. Это наш единственный шанс уйти из этого города живыми. Я должен спасти жизни жены и дочери, – произнес Николай.

– Да, да, конечно! Я помогу выйти из роддома. Вы правы, оставаться в городе вам опасно, лучше сразу уехать. Только Ваша жена.… Видите ли, она очень слаба, роды были непростыми. Вам нужно найти машину, сама она вряд ли сможет идти.

– Машина будет. Вы, пожалуйста, возвращайтесь обратно. Скоро…, – он глянул на часы, – через два часа я буду у Вас. Как мне дать знать, что я на месте?

– Вам нужно зайти со двора. Там черный вход. Через два часа я выведу ее. Поторопитесь. Главврач и старшая, они сейчас не очень трезвы, думаю – полных два часа у Вас точно есть.

Зубцова, постанывая, очнулась от наркотического сна и, приподнявшись, обхватила голову дрожащими руками. Взглянула на часы – четыре. Открыв ящик, она достала бутылку.

Налив полстакана, выпила, и сразу закурила папиросу. Минуту она смотрела на струйки табачного дыма, затем решительно затушила окурок и сняла трубку.

– Девушка, 2—16—25. Спасибо, жду. Здравствуйте! Это роддом. Говорит главврач Зубцова. К нам поступила женщина. Подозрительная. Да. А она молчит, даже во время родов не выдавила из себя ни слова. Нет, не сама. Ее привез мужчина вроде муж… Что Вы сказали? Нет, документы не предоставили. Он сказал, что привезет все утром, и чтобы мы сразу подготовили ее к выписке, хотя женщина очень слаба. Товарищ, у меня подозрение, что они от кого-то скрываются. – Считая, что к данной ситуации больше подходит шепот, понизила голос Галина Михайловна.

На другом конце отключили связь. Недоуменно посмотрев на трубку, она опустила ее на гнутые рычажки аппарата и снова достала папиросы, поглядывая на открытый ящик, из которого призывно смотрела бутыль со спиртом.

Нервно захлопнув дверцу, Зубцова, подошла к зеркалу и, лизнув указательный палец, пригладила волосы на висках и поправила в ушах золотые сережки. Оглянувшись на дверь, она недолго поразмышляла, потом быстро их сняла, и сунула в карман халата.

Выйдя в коридор, Галина Михайловна остановилась у поста. Дежурная мирно похрапывала. Со злобой взглянув на нее, Зубцова сильно стукнула по столу кулачком.

Медсестра подскочила, опрокинув стул. Косынка съехала набок, покрасневшие от недосыпа глаза забегали. Кое-как нацепив очки, дежурная проблеяла: