Текст книги "Петра. Часть I"

Федор сделал Инессе и Маше документы на фамилию убитого в Иркутске майора Белова Андрея Сергеевича, потерявшего в войну всю семью. Майор жил в коммуналке, крепко закладывал, и не схватила его пуля в бою, так настигла смерть от кочерги собутыльника соседа.

Даже не имея знакомств в органах власти, документы можно было справить за несколько дней, солгав, что все сгорело в поезде или украдено вместе с вещами. Бардак в стране позволял делать то, что в мирной жизни было бы сложно. Светлое будущее, которое обещали коммунисты, пока не проглядывало сквозь царящий в стране хаос.

Тетушка Изольда, чудом спасшаяся после настигшего ее семью красного террора, встречала Инессу на вокзале.

Увидев ребенка, она зажала рот пухлой ладошкой, и всю дорогу до дома молчала, поглядывая на Инессу. Услышав дома всю историю от начала до конца, она поохала, но согласилась, что теперь им бояться нечего. Фамилия героя войны надежно прикроет их семью.

Инесса устроилась в шестой родильный дом и ежедневно ездила на работу в Москву. Воспитанием Маши занималась тетя Изольда. Женщины не могли нарадоваться на девочку. Она росла не только красивой, но и невероятно смышленой. К пяти годам Маша умела хорошо читать, и проявляла большие способности к музыке, с удовольствием и упрямством изучая детские пьески. Казалось, ее тянуло, ко всему прекрасному, что могли ей дать мама и тетя, которая была уверена, что девочку ждет будущее пианистки.

Музыкальную школу Маша закончила, как и обычную, на все пятерки. Но к удивлению тети Изольды, она решила идти по маминым стопам и поступать в медицинский. Сердце Изольды давно пошаливало, и Маша клятвенно обещала стать лучшим врачом и вылечить любимую тетю.

При поступлении кто-то из комиссии стал активно интересоваться происхождением Марии Беловой. Ничего не подозревающая девушка искренне изложила историю про героя отца, погибшего в Иркутске во время боевой операции.

Рассказывая дома о расспросах в университете, Маша заметила, как схватилась за сердце тетя и побледнела мама. Все чаще соседи передавали друг другу истории о черных воронках, увозивших ни в чем не повинных людей.

Ночью у Изольды случился сердечный приступ. Она прожила еще полгода, редко вставая с постели и вздрагивая от каждого стука. Последние дни своей жизни она постоянно вспоминала своего Яшу и мужа Инессы Мойшу, рассказывая в подробностях, кто и как их убил. Маша не понимала, о каком Мойше идет речь, ведь имя ее отца – Андрей. Но решив, что тетя просто заговаривается, быстро об этом забыла.

Похоронив тетю Изольду, Беловы вскоре переехали в Москву. Инессе Ароновне предложили должность главного врача нового родильного дома для недоношенных и сложно рожденных детишек.

1940 год, Москва.

Инесса Ароновна стояла у окна, глядя как снежинки, пританцовывая, спускаются с небес. Хотелось открыть форточку и подставить им для мягкой посадки свою ладонь. Но фрамуги были надежно законопачены на зиму ватой и проклеены полосками изношенной простыни.

Инесса взглянула на маленькие наручные часы, подарок мужа, и отодвинула китайскую ширму, за которой стояли лишь тумбочка и односпальная кровать Маши.

– Доченька, просыпайся.

Маша сладко потянулась.

– С днем рождения тебя, моя любимая девочка.

Инесса Ароновна наклонилась к дочери и поцеловала в теплую, розовую от сна щеку.

– Ма-а-амочка, спасибо, – Маша сонно обняла Инессу за шею. – Кажется, я стала старее еще на год?

– Не говори глупости – не старее, а старше.

Инесса присела на край кровати и посмотрела на дочь, не решаясь вручить ей подарок, который ждал ее много лет.

Наконец, громко вздохнув, она достала из кармана атласную коробочку и произнесла:

– Маша, сегодня, в этот важный день я хочу подарить… нет – скорее, вернуть то, что принадлежало тебе всегда.

Маша потерла глаза и села на кровати, укутываясь одеялом.

– Что случилось? У тебя руки дрожат, мама, и ты такая бледная.

– Это от волнения, Машенька. Я так долго молчала. Мне все казалось, что ты маленькая еще совсем, детка. Все ждала удачного случая, чтобы рассказать. Но сегодня мне приснился сон. Я поняла, что время пришло.

– Какой сон, мама? О чем ты говоришь?

– Сон, дочка. В нем молодая красивая женщина… чешка, у которой я принимала роды двадцать лет назад, протягивала мне эту вещь, и просила передать. Своей дочери. Тебе, Маша. Твоя настоящая мать.

От сна не осталось и следа. Маша отбросила одеяло, и резко сев на кровати, развернула к себе маму, по щекам которой уже вовсю текли слезы. Инесса не могла говорить. За эти несколько секунд признания из нее будто выжали все силы жизни.

Маша кинулась к чайнику, на ходу наливая воду в стакан. Случайно плеснула на руку и вскрикнула, обжегшись. Вылив воду в раковину, она налила холодной из графина и поднесла маме.

– Выпей, пожалуйста, мамочка. Прошу тебя не плачь. Я ни слова не поняла из того, что ты сказала, но я прошу тебя, не волнуйся, – сама чуть не плача уговаривала маму Маша.

Инесса облизнула соленые губы и, покачав головой, начала рассказ. А когда закончила, снова протянула Маше коробочку.

Девушка осторожно положила на ладонь подвеску на крученой шелковой нити, и посмотрела на нее, как на седьмое чудо света.

В комнате повисла тишина. Лишь маленькие ходики тикали на стене.

– Это все правда? – как завороженная произнесла девушка.

– Да. Все было именно так. – Инесса вздохнула. – Я тебя удочерила, а потом сменила фамилию. Господи, как камень с души!

– Поверить не могу, неужели, это возможно – так запросто сменить фамилию?

– Тогда все было проще, времена такие…

– Я не знаю, что сказать, мама, – произнесла Маша, и вдруг зарыдала так, что Инесса от неожиданности вздрогнула.

– Ты что теперь вернешь меня? – сквозь слезы воскликнула Маша.

– Что ты такое говоришь, доченька!

– Я подумала, что теперь ты найдешь ее и вернешь меня…

– Милая… Господи, а я еще решила, что ты у меня взрослая! – прижав к себе Машу, произнесла Инесса. – Да и некому тебя отдавать, детка. Я не знаю, где сейчас Петра. Наверное, в Чехословакии. Другая страна, и это не та история, о которой стоит трубить. И вот что….

Маша подняла голову и внимательно посмотрела на маму.

– Я хотела бы тебя предупредить. Думаю, ты согласишься, что рассказывать об этом пока не стоит. Придет время, и в нашей стране однажды все изменится. Я в это верю. Тогда мы обязательно найдем Петру. И у тебя будет две мамы. Две всегда лучше, чем одна, правда? – попыталась улыбнуться Инесса.

Маша всхлипнула, улыбнулась в ответ и крепче обняла маму.

– Значит мой отец – белый офицер? – шепотом спросила Маша.

– Да. Он был очень красивым, высоким, стройным, с невероятной глубины синими глазами. В ту страшную ночь он спас тебя и твою маму ценой собственной жизни.

– Ты видела, как его убили?

– Я не видела, но мне рассказали люди, которым можно доверять. Они тоже имели отношение к этой истории и твоему спасению.

Инесса вытерла слезы на щеках дочери.

– Доченька, мы совсем забыли про праздничный завтрак.

Инесса открыла испеченный накануне торт и достала из комода красивые чайные пары.

Маша продолжала рассматривать кулон, перебирая в мыслях рассказ мамы.

– Ты права, это действительно не стоит пока никому рассказывать, – согласилась Маша. – Не сейчас.

Инесса кивнула головой.

– Спасибо тебе, – произнесла Маша, подойдя к маме.

Инесса отложила лопатку для торта и взглянула на дочь.

– Спасибо, что ты рассказала мне все, – продолжила дочь. – Но я хочу, чтобы ты помнила: ты – моя главная мама, и ты – лучшая на свете. И такой будешь оставаться всегда. А про Петру…

Маша взяла мамину руку в свои ладони и добавила:

– Знаешь, мы ее обязательно найдем. Однажды это будет возможно. Я закончу учебу, тоже стану доктором. Мы вместе поедем в Чехословакию и обязательно ее найдем.

– Да, доченька.

– Уже через год я перейду на пятый курс и смогу работать, и у нас будут деньги для поездки! – Маша подхватила маму за талию и закружила по маленькой кухне.

Через год началась война.

1942 год, Германия.

– Карл, ты не обязан лететь, даже учитывая личную просьбу Генриха, – произнес Рихард фон Бергхоффен.

– Это мой долг отец, а Ульрих – мой пациент. Пациент недисциплинированный, потому так и страдает сейчас. Но мы не выбираем больных. Читая данные осмотра генерала, я уверен, что теперь не обойтись без операции. Я должен лететь, отец, и сделать все возможное.

– Что ж, сын, – Рихард продвинулся в инвалидном кресле к ящику с сигарами, аккуратно срезал кончик, и задумчиво продолжил. – Я много лет состоял на службе фюреру, и смог бы убедить его не отправлять своего единственного сына в столь рискованный полет. Но…

Рихард глубоко затянулся, и, выпустив большое сигарное облако, добавил:

– … боясь навлечь гнев твоей матери, я соглашусь: ты прав, сын – есть долг врача и долг солдата, и Ульрих не чужой нам человек. Фюреру важно, чтобы на этом фронте были здоровые генералы.

Рихард Фридрих фон Бергхоффен, больше года прикованный к инвалидному креслу после автомобильной аварии, волновался за сына не зря.

Положение немецкой группы войск «Север» ухудшалось с каждым днем. Русские наступали со всех сторон. Блокада Ленинграда была прорвана, и все надежды на захват этого неприступного города с последующей атакой на Москву становились все более призрачной мечтой фюрера.

Доктор Карл Рихард фон Бергхоффен, несмотря на относительную молодость, по праву считался одним из лучших хирургов по операциям на брюшной полости. Генерал Ульрих, желчный пузырь которого был готов разорваться от камней, не подпускал к себе никого, кроме своего лечащего врача. Ярый ненавистник любого медицинского вмешательства, он обладал недюжинным здоровьем и мог бы еще долго обходиться без докторов, если бы не страсть к жирной и острой пище, щедро сдобренной любимым коньяком.

Ассистировать Карлу вызвался талантливый молодой врач Йозеф Вальбаум. С ними в военно-транспортный Ю-52 сели пять военных без знаков различия, сопровождающих груз – два длинных, клепаных ящика.

Оставалось несколько километров до места, когда самолет должен был развернуться для захода на небольшой военный аэродром под Кингисеппом.

Карл прильнул к замороженному окну. И в этот момент прямо перед лицом кометой пролетел заряд зенитки. Юнкерс тряхануло так, что несколько человек перевернувшись друг через друга, оказались в хвосте самолета. Салон наполнил запах гари и гортанной брани.

Карл убедился, что никто не пострадал и заглянул в кабину пилота. Радист, не обратив на него внимания, продолжал передавать сообщения.

– Не вижу посадочных огней! – раздался крик пилота.

– Что случилось? – громко спросил Карл.

– Доктор, надеюсь, вас учили пользоваться парашютом? – снова прокричал пилот.

– Да!

Еще секунда и самолет словно подпрыгнул в воздухе.

Карл схватился за дверь кабины, едва удержавшись на ногах.

– В небе русские! Быстро в салон и готовьтесь к прыжку! – приказал летчик.

В кабину протиснулся военный.

– Это точно?

– Как то, что мы воюем с Россией, – орал пилот, пытаясь выровнять машину.

Не задавая вопросов, офицер и Карл кинулись в салон.

Военные, тупо уставившись перед собой, спокойно ждали команды.

Бледный, в испарине Йозеф трясущимися руками пытался натянуть ослабленные лямки парашюта.

– Майн Гот, зачем я их трогал!

Карл помог ему справиться с застежками.

Радист выглянул из кабины:

– Ждите взмаха моей руки – и по очереди, вперед! – проорал он.

В лицо брызнула колючая россыпь льдинок.

Парашют открылся в момент, когда небо осветила очередная вспышка. Карл попытался разглядеть Йозефа, но безуспешно.

Метель все дальше относила его от предполагаемого места приземления. Было непонятно – военные последовали за ними или остались в самолете.

Зенитки забили чаще, закрыв небесное полотно плотным огнем. Под ногами заблестела опушка, Карл сгруппировался, и сделал все, как учили.

За несколько метров до земли ветер подхватил купол парашюта и понес его к оврагу. Неудачно приземлившись на правую руку, Карл вскрикнул от боли.

Неожиданно наступила тишина. Карл взглянул в серо-черное небо. Катюши, видимо, добившись нужного результата, замолчали.

От непонимания ситуации нарастала неуверенность, на время перекрывшая боль в руке. Рукав куртки, меж тем, тяжелел от крови, не оставляя сомнений, что перелом открытый.

Карл попытался отползти к ближайшему дереву, но парашют настойчиво ограничивал движение, зацепившись за кустарник.

Левой рукой Карл достал из нагрудного кармана заправленный обезболивающим шприц. Сделав укол, он с трудом выпутался из плена строп, и оглянулся вокруг.

В нескольких метрах, из-за пушистой еловой ветви на него смотрел бородач в рыжей, косматой ушанке, и уверенно направлял в лицо дуло автомата.

Карл понял, что случилось нечто более тяжелое, чем перелом.

– Хенди хох! – отчетливо прозвучало в тишине. – Михай, где ты там?!

Тут же из неглубокого овражка, рядом с опушкой, раздался стон и еле слышная немецкая речь.

– Да здесь я, – ответил из-за деревьев глухой голос. – Один – у меня на прицеле!

– Мой – тоже! Передай нашим, пусть прочешут округу, я видел пять парашютов.

Карл был доставлен партизанами в отбитый на днях Кингисепп. Первая помощь ему была оказана спустя три часа, когда он уже начал терять сознание.

Допрос вел полковник Ремнев.

Какое-то время он, молча разглядывал Карла, выпуская из желтых зубов папиросу лишь для того, чтобы сделать очередной глоток чая.

– Фамилия, имя, звание, с какой целью летели на территорию Прибалтики? – почти без акцента, монотонно произнес полковник.

Белокурая штабистка Леночка защелкала клавишами печатной машинки.

– Карл Бергхофффен, майор медицинской службы. Должен был поступить в распоряжение передвижного госпиталя.

– Сколько человек было на борту самолета?

Карл решил умолчать про военных, сообщив только про Йозефа.

– И что – лично под вас двоих отправили грузовой самолет? – невозмутимо произнес Ремнев.

– Я очень хороший хирург. Йозеф – мой ассистент. Что с ним?

– Что с Вашей рукой, хирург? – не обратил никакого внимания на вопрос Ремнев.

– Перелом.

– Вашему попутчику повезло меньше, – без лишних уточнений сообщил полковник.

Многочасовой допрос закончился предложением вербовки.

– Я не разведчик, и не эсэсовец, я простой военврач вермахта. Я врач и повторю, один из лучших. Мое место за операционным столом.

1985 год, Москва.

Мать и дочь сидели в полумраке, не обращая внимания на то, как сильно загустели сумерки, а на улице давно зажгли фонари.

– Что же было дальше, мам? Вы встретились однажды вместе – ты, папа и этот Карл?

– Мы никогда не встречались все вместе. В то время я служила в госпитале, а Карл к моменту нашей встречи провел в лагере для военнопленных полгода. Однажды к нам в госпиталь поступил генерал с тяжелым ранением в живот. Его машина подорвалась на мине. На следующий день меня вызвала главврач госпиталя и сообщила, что оперировать его будет пленный немецкий хирург, а я должна учиться всему, что он делает. Видимо кто-то умный наверху решил, что лучше этому пленному спасать наших раненых, чем работать лопатой, роя окопы.

Мария Андреевна достала из кармана жакета сигареты и отошла к окну. Петра никогда не видела маму курящей.

– Доктора Бергхоффен под конвоем привезли в госпиталь. Сержант постоянно находился рядом. На ночь он закрывал Карла в соседней с операционной палате, а сам спал на кушетке под дверью.

– Почему именно тебя поставили ассистировать ему? – перебила Петра. Она еще не знала окончания истории, но уже ощущала неприязнь к этому немцу.

– Потому что из хирургов только я владела немецким. Во время операций, поучиться виртуозному мастерству немецкого хирурга собирались все врачи госпиталя. Он, на самом деле, творил в операционной настоящие чудеса. То, за что так ценят в профессии твою маму – во многом его заслуга.

– И что же дальше? – хмуро произнесла Петра.

Мария Андреевна внимательно посмотрела на дочь, будто в чем-то сомневаясь, но через секунду продолжила дальше.

– Когда мы пили чай в редкие свободные минуты после операций, он рассказывал о своей жизни. Я поняла, какой это прекрасный человек, какой умный и великодушный. Я влюбилась в него так сильно, что пропадала в госпитале днем и ночью, пока не валилась с ног. Я понимала, что никакой он нам не враг. Он врач, такой же, как я, и спасает, а не убивает.

Петра подошла к маме и обняла ее за плечи.

– Мамочка, в какие же страшные времена вы жили…

Мария Андреевна потушила сигарету и предложила дочери перейти в кухню.

– Со мной проводилось много бесед в НКВД. Они требовали, чтобы я передавала им все, о чем мы говорим. Требовали, чтобы влюбила в себя пленного немца, и уговорила работать на них. Но влюбляться уже не было необходимости. Ко мне впервые в жизни пришла любовь, и она оказалась взаимной. И теперь мне предлагали предать любимого человека, который ни в чем не был виноват. Виновата была война. Я объясняла Ремневу, что Карл всего лишь врач, чем вызывала яростное негодование этого жуткого подполковника с желтыми зубами.

– А Карл знал о том, что тебе предлагал этот Ремнев? – спросила Петра.

Мария Андреевна заварила крепкий кофе, сделала несколько глотков и почувствовала, как от перепада давления, заломило в затылке.

– Конечно. Я все ему рассказала. И он тоже ничего от меня не скрывал. Карл шутил, что раз уж мне дали разрешение на установку полного контакта, то мы должны воспользоваться этим.

– «Неизвестно сколько времени нам с тобой отведено в этой жизни», – сказал он мне в ту ночь.

– Вы были близки? – покраснев, спросила Петра.

– Да, Петра. После этого разговора мы впервые провели ночь вместе. Я добавила в чай сержанту снотворное, и он продрых без задних ног. Но утром, выходя из палаты Карла, я увидела, как мелькнула на лестнице твидовая юбка начальника госпиталя.

– Она следила за вами?

– Видимо, да. Подполковник Ремнев на очередной встрече произнес с сарказмом, что очень доволен моим переходом на более тесные отношения с арестованным. «Теперь, – требовал он, – надо еще сильнее постараться и уговорить его работать на нас».

– Мама, извини, что перебиваю тебя. В госпитале, о котором идет речь, работал Марк Петрович?

– Да. Откуда ты знаешь?

– Я вспомнила сейчас – у него дома, в фотоальбоме я увидела вырезку из газеты, где за операционным столом врачи в масках и халатах, лиц не видно. Он мне тогда показал, где на этом снимке – ты и пояснил, что тоже был рядом, но не попал в кадр.

– Марк Петрович, наш любимый доктор Фишман, мой сокурсник и верный друг… Да, он служил в том же госпитале, и каждый день предупреждал меня, что все это может плохо кончиться. Я не могла открыть ему, что все санкционировано органами. Бедный Марик, он и до сих пор не знает настоящей правды.

Мария Андреевна сжала виски дрожащими руками.

– Я очень благодарна ему, он так нас поддерживал. Не побоялся писать письма в лагерь, как-то умудрялся передавать маме лекарства и продукты. Соседки мамы отписали ему письмо о моем освобождении, но оно надолго потерялось, и дошло, когда я уже была на свободе.

– Тебя посадили?! – с ужасом воскликнула Петра.

Мария Андреевна зябко поежилась.

– Да. Я тогда насколько могла тянула время, а Ремнев, догадываясь, бесился все больше. Но однажды, придя утром в госпиталь, я не обнаружила, ни дежурившего сержанта, ни Карла.

1942 год, Москва.

Генерал-лейтенант Левицкий прохаживался по кабинету, заложив руки за спину.

– Вот так-так. А говорят, что на детях талантов природа отдыхает. А тут, смотри: отец – большой ученый, сын – превосходный летчик. Второй – сын врача с мировым именем, и сам оперирует, как ты сказал, … как Бог? – ухмыляясь, спросил он Ремнева.

– Так говорит главный врач госпиталя Седова, – опустив глаза, ответил тот.

– Немцы предлагают обмен, – посмотрел он на сидящего за столом Ремнева, кивающего на каждое слово.

– Мы все подготовим, – откашлявшись, уверил Ремнев.

– Как майор Терентьев попал в плен?

– Сбили, Валентин Аркадьевич. Он снял три мессера, прежде чем четвертый задел его. Майор Терентьев прыгнул, но неудачно. Был без сознания, когда его окружили.

– Приказ сверху – оставлять его там нельзя. Сам знаешь, кто его отец. Оставлять нельзя, – дважды произнес Левицкий. – Готовьте операцию по обмену. Дальше все знаете.

Летчик – штурмовик Олег Терентьев и майор медицинских войск вермахта Карл Рихард фон Бергхоффен шли по мосту навстречу друг другу, с трудом балансируя на танцующих досках.

Связанные руки не позволяли двигаться быстро. Ухватиться за веревочные поручни было невозможно, и приходилось останавливаться – ждать пока успокоится деревянная пляска.

Поравнявшись, они на секунды зацепились взглядами. Карл горько улыбнулся, пытливо взглянув в глаза Олега, и тихо произнес:

– Маша Бельова.

Его слова мгновенно утонули в шуме реки под мостом.

– Мойе имя есть Карл. Ее – Маша Бельова, она врач. Битте, прошу – говорить ей, что я ее искать! – громче повторил Карл.

Олег двинулся дальше.

– О чем вы говорили? – спросил полковник Ремнев.

Олег так и не смог объяснить себе позже, почему он принял решение мгновенно, лишь взглянув в глаза немца. Почему не потребовалось даже коротких размышлений – сказать или не сказать правду, о которой, конечно, спросят на другой стороне моста.

– Пока я шел, пытался понять, что он хотел мне сказать, товарищ полковник, – ответил Олег, – но расслышал только имя Карл. Из-за шума воды окончание фразы пропало. Шум очень сильный…

Ремнев затянулся Казбеком, и внимательно посмотрел на Олега.

– Если что всплывет из шума воды – ты не забудь, расскажи.

– Так точно.

А дальше было продолжение другого плена. На Родине.

1985 год, Москва.

Мария Андреевна перелила из турки в чашку остатки кофе.

– Меня арестовали в тот же день. Мама пришла к Ремневу и сказала, что все знала, и хочет быть рядом с дочерью. Он выгнал ее, а меня по легендарной пятьдесят восьмой, часть третья «за пособничеству врагу» отправили в лагерь под Омском.

– Невероятно! – воскликнула Петра, – туда, где ты родилась?

– Да, – горько произнесла Мария Андреевна. – Снова Омск. Ирония судьбы… Маме тогда было пятьдесят три. Она отправилась за мной, поселилась недалеко от лагеря в маленькой деревне, и ездила каждый день на работу в область. У мамы остались фамильные драгоценности, но надо было знать, кому их предложить. Очень помогла та самая омская подруга, чей муж не оставил меня младенцем замерзать в мусорном баке. В общем, меня оставили при лагерной больнице, а не отправили валить лес. Мама Инесса. Моя неродная и моя самая родная мама, она не дождалась моего освобождения всего полгода.

– Ты говорила, что моя вторая бабушка умерла от сердечной недостаточности, в больнице, у тебя на руках, задолго до моего рождения. Вы мне врали?!

– Мы с папой решили, что не станем посвящать тебя в подробности.

– Вы так решили!

Мария Андреевна вдруг заплакала.

Петра, растерявшись, не знала, как ее успокоить. Плечи Марии Андреевны содрогались от рыданий.

– Ее нашли соседи, спустя два дня, – успокоившись, произнесла она. – Думали – уехала на дежурство, потому и тишина в комнате. Она сидела на стуле, уронив голову на стол. В руке – перо с засохшими чернилами и письмо мне, с последними словами: «Все будет хорошо, дочка».

– Мамочка, прости меня, пожалуйста! Ты не подумай, что я осуждаю. Наоборот! Просто, для меня все это, как гром с неба. Почему нужно было от меня скрывать? Бабушка права – здесь нет ничего плохого. А стыдно должно быть тому, кто повинен в бедах нашей семьи!

– Теперь ты знаешь все…

– Но ты так и не сказала – ты и этот Карл еще виделись?

Петра произнесла «этот Карл» довольно пренебрежительно.

Ее не покидала мысль, что если бы мама не полюбила немца, она бы избежала заключения. Но другая мысль держалась рядом – тогда бы она, возможно, не познакомилась с папой.

– Никогда. Как странно распорядилась жизнь, – произнесла Мария Андреевна, словно прочитав мысли дочери. – Она могла увести меня совсем в другую сторону. Если бы не вмешалась война, возможно, я стала бы женой Марка. Он так ухаживал за мной, и маме он нравился. Но тогда я никогда не узнала бы, что такое настоящая любовь…

Петра почувствовала, что внутри снова закипает гнев от того, что мама, говоря о любви, не упоминает папу.

Мария Андреевна подошла к окну, развела в разные стороны тяжелые портьерные шторы и, присев на широкий прохладный подоконник, снова закурила.

– Ты знаешь, после встречи на том мосту, твой папа и полковник Ремнев на самом деле продолжили разговор. Олега реабилитировали осенью пятьдесят третьего. А встретились мы в мае пятьдесят четвертого. Он обратился к Ремневу с просьбой помочь найти меня. Возможно, чувствуя грядущие перемены в стране, Ремнев сказал, где я отбываю срок. Благодаря усилиям твоего великого деда, и показаниям Ремнева, меня реабилитировали.

– Сколько же времени ты провела в лагере?

– Двенадцать лет. Твой папа встретил меня в мае, за пять дней до празднования Дня Победы. Как сейчас помню, он стоял у ворот с огромным букетом сирени. Это первый запах, который я почувствовала, выйдя за пределы лагеря. Запах сирени навсегда отпечатался в моем мозгу как запах свободы.

Мария Андреевна взглянула на фото, где она стоит с мужем на фоне огромного куста сирени.

– Я смотрела то на цветы, то на небо, и никак не могла понять, почему этот мужчина встречает меня. Он подошел, представился и сразу начал передавать слова Карла. В конце добавил, что слова того немца все годы сидели в мозгу, и даже снились по ночам…

– Мистика, – произнесла Петра.

– Мистика, не мистика, но тогда я почувствовала руку судьбы, которая словно, выбрасывая карты, начинает новую игру, – вздохнула Мария Андреевна. – Дочка, ты не устала от моих рассказов? Ты посмотри, темно уже, а ты еще ничего не ела.

– Я не хочу есть, я хочу узнать все до конца. Мама, я до сих пор не могу поверить, что это все произошло с моей семьей!

– Да, произошло. Потом мы вместе ехали в Москву и родители приняли меня в свою семью, как родную дочь, – вздохнув, продолжила Мария Андреевна. – Марк Петрович устроил меня к себе в больницу. С твоим папой мы поженились, и прожили много лет, прежде чем появилась ты. Мне было около сорока, когда я узнала, что беременна. Доктора убеждали, что надо делать аборт. Признаюсь, я сомневалась. Но сомнения свои даже не озвучивала твоему папе, потому что знала – он бы не позволил убить ребенка. Он полюбил тебя еще задолго до твоего рождения, дочка.

– Мне так не хватает его, мамочка, – расплакалась Петра.

Мария Андреевна обняла дочь и произнесла:

– Всю свою жизнь, Петра, я думала, что люблю другого мужчину, на самом деле, любя одного единственного – твоего отца.

Рука Петры коснулась подвески на шее мамы.

– Так вот значит, что это за кулон… Сколько же ему лет?

– Думаю, больше шестидесяти. А чешской Петре должно быть уже восемьдесят, не меньше. Если, конечно, она жива.

– Жива! И мы ее обязательно найдем, мамочка! – Как много лет назад сама Мария, теперь произнесла те же слова ее дочь.