Текст книги "Повести Пушкина"

XX
От Исаакиевской площади до капеллы

Когда я, наконец, сложил более-менее по порядку отпечатанные на древней машинке листы и закончил их читать, уже наступил май. Лучшее время в городе. Ночи всё светлее и светлее. Днём солнце, внезапные дожди и снова солнце. Первые катера на каналах и речные трамвайчики на Неве. На женских ножках появились туфельки. День удлинялся, а юбки делались короче. На Mарсовом поле покрасили скамейки, и первые парочки уже прилипли к ним, как мотыльки к клейкой ленте. К липкой ленте больше прилипает мух, но влюблённые весной на Марсовом поле вполне тянут на мотыльков. И главное, ощущение, что впереди целое лето!.. А летом даже бомжам жить легче.

Я возился с «пушкинским наследием» долго, разбираясь с написанными от руки, разными чернилами и ужасным почерком страницами без нумерации с расплывшимися от пролитого портвейна буквами и утонувшими в вине целыми абзацами.

Но, начав читать, я уже не мог остановиться. Мне казалось, что всё написанное, все эти невероятные истории имеют ко мне самое непосредственное отношение. Кроме глав о Риме или о Сибири, которые от меня были одинаково безнадежно далеко, я узнавал мой город, дома, запахи коммунальных квартир, фактуру выкрашенных ужасной краской когда-то прекрасных дверей и голоса живших за ними людей. Я сам с детства жил в центре города, ходил по тем же улицам, стоял в очередях в тех же гастрономах, знал все пункты приёма посуды, у меня тоже были ботинки «Скороход» и вечно влажные носки. Я знал, что такое отсутствие денег, вкус горячего столовского борща с хлебом, с горчицей и посыпанного крупной серой солью. Словом, то, что я читал, была правда хорошей литературы, которая часто реальнее твоей собственной жизни. Мой приятель, скромный инженер, яхтсмен и романтик, рассказывал мне, что, когда во время сильного шторма в Финском заливе его самодельную яхту ночью выбросило на камни одного из фортов и почти затопило, он сумел вплавь добраться до скользких от зеленой тины валунов и по ним как-то выбраться на крохотный островок. Насквозь промокший, без еды и без связи, он вспоминал всё время Робинзона Крузо и пытался использовать его методы выживания на необитаемом острове. Он провёл там, на камнях, часов сорок, насквозь мокрый, на ужасном ветру, пока шторм не стих и пограничники на катере из Кронштадта его не сняли.

Он был еле живой и стучал зубами от холода, и ему было гораздо хуже, чем Робинзону, хотя это не необитаемый остров в океане, а Петровский форт в мелкой Маркизовой луже. Во-первых, нет пальм и голубого неба над ними, нет жёлтого песка и океанского пляжа из рекламы правильных кораблекрушений. Только камни, ржавая железная арматура времён войны, куски кирпича, разбитого бетона и осколки стекла от пикников.

Было дико холодно. У него не было ни бутылки рома с погибшего корабля, ни куска паруса, ни досок обшивки, ни верного Пятницы, ни попугая. Он даже закурить не мог, «Беломор» от воды размок, но он был уверен и убеждал потом всех, что именно Робинзон Крузо помог ему выжить.

На мою жизнь литература тоже иногда влияла прямо и бескомпромиссно. Однажды, заманив в мастерскую девушку – учительницу младших классов, я решил продемонстрировать свою, как мне казалось, европейскую утончённость. В мастерской у меня еды не было вообще, но были мятные леденцы и полбутылки теплой водки. Я сообщил ей, что сейчас мы с ней выпьем настоящий французский напиток – перно!

– А это очень крепко? – спросила красавица.

Без тени сомнения я мгновенно выдал:

– Это изумительно! Перно каждый день пили Пикассо, Жан Поль Сартр, Экзюпери, Ван Гог и генерал Де Голль!

Я уже произвёл впечатление. Прихватив бутылку, я бросился на кухню. Высыпал конфеты в кастрюлю, залил водкой и поставил на огонь. От одного запаха, заполнившего мастерскую, уже можно было угореть.

Я мешал адскую жидкость, пока карамель не превратилась в вязкий мутный сироп. Учительница следила за мной с интересом. Она ещё никогда в жизни не пробовала «перно». Наконец карамель растворилась, и я прямо из кастрюли изящно разлил мутную горячую жидкость в два граненых стакана.

– А как это пить, горячим? – глядя на меня особым, влажным взглядом, спросила девушка.

– Нет, – ответил я. – Это только японцы пьют своё сакэ горячим. Дикий самурайский обычай. А настоящие французы дают перно немного остыть…

И тут она первый раз взяла меня за руку. Она ещё никогда не встречала молодого человека с такими энциклопедическими знаниями.

Запах стоял ужасный! Из закуски было только несколько окаменевших сушек. Но зачем перно закуска?

– Теперь можно, – сказал я, и мы подняли стаканы. – За встречу!

Мы чокнулись. Я сделал глоток… и почувствовал мгновенный рвотный рефлекс. Такой нечеловеческой гадости я ещё не пробовал. Я взглянул на учительницу. Она сидела, не шевелясь и не дыша, на расширенных от ужаса глазах у неё появились слезы. Вдруг она вскочила и опрометью бросилась к раковине в кухне. Рванув кран, как спасительное кольцо парашюта после затяжного прыжка, она, изогнувшись, совместила свой чудесный ротик с бурлящей из под крана струей. В этот момент она являла собой аллегорию «Спасение под водопадом» или «Наяда на водопое». Наконец она успокоилась и, обтерев губы ладонью, спокойно взяла свою сумочку и заявила:

– Я пошла…

Это было сказано таким тоном, что даже сам Жан Поль Сартр не смог бы её остановить! Я дико расстроился и понял, что иногда избыток культуры и лишние знания вступают в противоречие с простыми человеческими планами на вечер. То, что французу хорошо, для русского смерть!

Я продолжал жить своей жизнью, но прочитанная мною история двух Пушкиных стучала в моём сердце. И я дал себе слово показать (даже не знаю, как назвать) «это» настоящему издателю. Но слово, данное себе, это нетяжёлое бремя. Я, конечно, об этом забыл. И вот спустя много лет мы как-то с моим другом Сашей начали выпивать нетипично рано. В два часа дня мы зашли в ресторан недалеко от Исаакиевской площади и с ходу, в ожидании закусок, выпили по сто. Потом под горячее ещё добавили. И чуть-чуть ещё, перед десертом. Вышли мы в настроении приподнятом. Кто рано начинает, тот может многое успеть! Весь вечер был ещё впереди, и мы решили пройтись. Первый отрезок пути – недолгий, мы пересекли площадь с прекрасным конным памятником, стоящим только на двух точках опоры, и, не сговариваясь, нырнули в «Асторию». Там, в баре, мы быстро обсудили чужих и своих жён и очень интеллигентно выпили молча и почти синхронно. Стало почти совсем хорошо, и мы решили продолжить прогулку. Дошли до Невского и опять сделали короткий привал. На привале выпили по пятьдесят виски и согласились друг с другом, что многие из наших знакомых настоящие пьяницы. После привала мы свернули и медленно пошли по Большой Конюшенной. Прекрасная улица, идеальная по всем параметрам, и в очень правильном месте. С сохранившимися домами и бульваром посередине. На таких улицах не нужно думать, куда зайти, ноги сами тебя приведут. Так мы оказались у знаменитого, знакомого каждому петербуржцу с детства проходного двора Капеллы. Знаменитый проход через внутренние дворы является кратчайшей прямой, соединяющей Конюшенную с Дворцовой площадью – это, несомненно, самый главный и самый парадный проходной двор в городе. В Петербурге и Ленинграде их было тысячи. Я вообще думаю, что, не будь в городе столько проходных дворов, может быть, и революции бы не было. Мне кажется, что революционеры сотнями спокойно уходили от облав благодаря этим длинным и запутанным маршрутам. Советская власть, вооружённая классовым чутьём, ненавидела как парадные подъезды, так и проходные дворы. Первые она почти везде заколотила, а выходы из дворов перекрыла. Мне кажется, что плебейскую советскую номенклатуру старые роскошные парадные подъезды как-то унижали, а проходные дворы настораживали. Они ведь сами были оттуда. А как было удобно срезать огромный кусок и, неожиданно нырнув с улицы Маяковского, внезапно появиться посередине улицы Чехова. Или с улицы Почтамтской за одну минуту оказаться на набережной Мойки. А какие фасады и маленькие дворики с огромными тополями скрывались в толще внутренних пространств! A какие персонажи жили в этих сумеречных внутренних дворах, какое разнообразие окон с банками из-под обязательного «гриба» и шинкованной капустой, бледными растениями в горшках и кошкой, сидящей на подоконнике на прошлогодней газете!..

Мы вышли на Певческий мост. Может быть, самая прекрасная в мире площадь была перед нами, но мы не пошли на неё, а свернули направо, вдоль Мойки. Вообще я ни разу не слышал, чтобы кто-то из настоящих ленинградцев сказал другому: «Пойдем погуляем по Дворцовой». Такое может прийти в голову только туристу или приезжему провинциалу. Я тысячи раз пересекал Дворцовую, но ни разу по ней не гулял. Гулять хорошо по Эрмитажу и смотреть на площадь из его окон. Но Эрмитаж в тот момент был для нас нравственно недостижим, а усталость от прожитого дня требовала принять решение.

Вариантов было всего два. Или наконец разойтись по домам и тихо завершить прекрасный день, или ещё где-нибудь срочно дозаправиться. Я однажды видел по телевизору, как происходит дозаправка военных самолётов в воздухе. Это было потрясающе! В совершенно прозрачном небе без единого облачка, видимо, очень высоко летел огромный самолёт. И тут за ним, за его хвостом, появились две точки. Они медленно, но быстро приближались и превратились в два очень современных реактивных самолёта. Они легко догнали первый, огромный, и спокойно пристроились справа и слева за его хвостом чуть ниже его брюха. Так они очень красиво летели, как эскорт, не обгоняя и не отставая. Тут из первого, большого, стал вылезать и удлиняться шланг с воронкой на конце. На экране он казался тонким, как нитка. Когда он уже вытянулся до конца и больше не мог, один из маленьких самолётиков чуть поднажал и стал подлетать всё ближе и ближе к вoронке, пока не воткнул в неё крохотный штырь. За несколько минут он, видимо, достаточно насосался бензина и мягко отлетел в сторону. Второй самолетик в точности повторил его манёвр. Они были похожи на пчёл, получающих нектар из одного цветка. Или на детенышей кита, по очереди пьющих молоко у гигантской матери. И всё это происходило в воздухе и на немыслимой скорости! Напившись бензина, они покачали крыльями в знак благодарности и рванули вперёд так быстро, что показалось, будто бы огромный заправщик просто всё это время стоял на месте. И я подумал: вот было бы хорошо держать в разных районах города специальных больших людей-дозаправщиков. Пусть бы они неспешно прогуливались, чтобы даже такие уже немолодые люди, как мы с Сашкой, могли бы их догнать и подать сигнал: «Топливо на исходе!», и толстый человек-заправщик ответил бы: «Вас понял! Какое топливо используете? Виски, водка, коньяк?». Мы бы тихонько пристроились к нему, дозаправились и спокойно полетели дальше. Я уверен, на земле эту проблему можно решить гораздо проще, чем в воздухе. Как представишь себе, сколько прекрасных людей не дотянуло до родного аэродрома… А рюмка, поданная вовремя, могла их спасти. Всё, что двигается, летает, плавает или ходит, нуждается в горючем. И нельзя слишком отдаляться от мест заправки. Все эти мысли мгновенно пролетели в моей голове.

Я посмотрел на моего друга. Он был молчалив и задумчив. Зная его лет тридцать, я в такие минуты теряюсь. Сашка умеет вдруг уходить во внутреннюю Монголию. В такие моменты он даже на меня может произвести впечатление человека, погружённого в глубокие размышления о природе вещей. Понять его в такие моменты бывает совершенно невозможно. В таком состоянии он находится обычно не очень долго. Через несколько минут его лицо снова приобретает нормальное выражение, и с ним опять можно говорить на любые темы. Но бывает, он улетает надолго, и тогда контакт с ним прерывается, как с сошедшим с орбиты спутником. Саша и так обычно ходит медленно, а тут он замедляется вообще, до полутора шагов в минуту, и может задумчиво идти прямо по проезжей части, не обращая внимание на машины, как мудрец Махатма Ганди не обращал внимания на слонов. Вот так, вдвоём и в полном одиночестве среди людей, машин и прекрасных домов, мы медленно брели по набережной Мойки в самой красивой её части, где среди дворцов она совершает мягкий поворот к Марсову полю. Это почти каноническое место. Оно давно размножилось в миллионах повторений. В книгах, альбомах, открытках, рекламных брошюрах, а раньше, в 60-х, в бесчисленных эстампах, литографиях и этюдах художников. Этот вид на воду с Певческого моста остался таким же, каким его видели мои родители, и моя бабушка, жившая не так далеко отсюда и пережившая блокаду, и её дедушка и бабушка, и их родители, и их дедушки и бабушки. Всё каким-то чудом уцелело.

Я решил закурить. Достал голландский табак и стал сворачивать самокрутку. Делаю я это быстро, мастерство оттачивалось годами. C тех пор как рухнула стена, и я оказался в Берлине, «Беломорканал» фабрики Урицкого, который высоко котировался у всех курильщиков огромной страны, в одночасье проиграл сражение голландскому табаку «Van Nelle». Уже давно нет той страны, фабрики Урицкого и его знаменитого «Беломора», а голландский табак существует, хотя стоит теперь, как бутылка неплохого вина. Но нельзя же отказываться от принципов из-за презренных бумажек! Я почти на ходу свернул сигаретку, прикурил и увидел, что Сашка остановился и, заложив руки за спину, смотрит на дом напротив. Я тоже остановился. Напротив нас на доме был ясно виден номер. «Набережная Мойки, 12». Последняя квартира Александра Сергеевича. Ноги сами привели нас сюда. И я вдруг ясно осознал, что сегодня особенный день. И наша первая рюмка в два часа дня, и весь наш маршрут, и тёмная вода Мойки, и остановка напротив дома № 12 – всё неслучайно. Я вспомнил про своих Пушкиных, и мне стало перед ними стыдно. Словно Александр Сергеевич укорял меня за то, что я так обхожусь с его однофамильцами. Я, Белкин, герой его прекрасной повести… Такого пренебрежения к рукописям людей, которые уже не могут сами о них позаботиться, он от меня не ожидал!

Я понял, что мне срочно нужно домой. Сашка, похоже, тоже почувствовал, что на сегодня наш маршрут исчерпан. Взял такси и уехал. До моего дома на Фонтанке рукой подать, и я решил дойти пешком, вдруг по дороге мне что-нибудь толковое придёт в голову. Надежда, конечно, слабая, и я зашагал к дому. Через пару шагов остановился как вкопанный. На водосточной трубе следующего за пушкинским дома я увидел написанное от руки и чуть криво приклеенное объявление: «Срочно продам больших декоративных улиток и самодельный террариум (недорого)».

Рассказы Николая Исаевича Пушкина

Червонец

В четыре часа дня 26 ноября 1915 года коллежский секретарь Илья Евгеньевич Хорьков в не новом, но ещё приличном пальто, в мутоновой шапке и с небольшим потёртым дорожным саком вышел на перрон Николаевского вокзала из вагона второго класса.

Петербург встретил коллежского секретаря дождём со снегом, неприветливым низким свинцовым небом, ветром и тремя градусами ниже нуля на большом вокзальном термометре. Во внутреннем кармане пальто у Ильи Евгеньевича лежало портмоне с деньгами в ассигнациях, а в правом, боковом, находились кошелёк с мелочью, футляр с очками и свежий носовой платок, заботливо засунутый ему в карман женой в последний момент. В левом же кармане ничего не лежало, кроме записки с адресом: «Ул. Надеждинская, д. 17, вход через арку. Доктор Штайнер. Все виды протезирования, уничтожение дурных запахов, профилактика». В углу было приписано: «От 2 до 8 рублей за визит». Хорьков прочитал бумажку два раза, аккуратно сложил листок и снова положил его в левый карман. И тут он увидел, что прямо перед его ботинком на мокром перроне лежит золотой десятирублёвик.

26 ноября 1915 года был четверг. У Григория Ефимовича Распутина четверг – банный день. В этот день он, как обычно, с утра звонил во дворец Анне Вырубовой, в ближнюю к спальне Ея Императорского Величества комнату, справиться о «драгоценном здоровьюшке» и как спалось «Маменьке» и отбывшему на фронт в императорском поезде «Папеньке». Но старался побыстрее пожелать «всерадостного денного благополучия» и вешал трубку. Дел у него и так было полно. Народ уже с утра толпился в передней, но он велел сегодня никого не принимать и потребовал подать рассолу.

Ближайшая баня к его дому на Гороховой – «Казачья» – находилась почти напротив, в Казачьем же переулке. В четыре часа дня Распутин с двумя спутниками вышел из дома и перешёл Гороховую улицу. Филёр охранного отделения Копылков, заступивший на дежурство у дома Распутина в три часа дня, в своём вечернем рапорте начальнику сыскной полиции В.Г. Филиппову докладывал: «Вышли из дому в 4 ч. 10 мин. с двумя господами и прошли в Казачьи бани». В одном из «господ» Копылков опознал известного в двух столицах да и во всей России банкира Дмитрия Леоновича Рубинштейна. Второй, «барин с красным лицом, в пальто без шапки, сложения субтильного», некто Маркус, иностранец и тёмный человек, ныне представитель банка «Лионский кредит» в Киеве. Дальше к рапорту были приложены показания уже из самих бань.

Кастелянша бани и одновременно бандерша, поставлявшая в отдельные кабинеты свежих деревенских девок, Мария Гордых, конечно, тоже давно «стучала» в полицию. «Григорий Ефимович с ихними гостями взяли, как всегда, шестой кабинет с ванными. Я послала туда двух женщин, Верку Платок и одну новенькую. Сама только зашла один раз, принесла свежие простыни и поздоровалась. Уже потом Григорий Ефимович, когда выпили, потребовали ещё барышню. А у меня как назло никого под рукой. Я уж извинялась, говорю, если так, так, может, я вам на что сгожусь?.. А Григорий Ефимович и говорит, иди, мол, отсюда ведьма косоглазая… и плюнул. Так что, ваше высокоблагородие, нельзя ли распорядиться мне прибавочку какую сделать за такое оскорбление?»

Дойдя до этого места в рапорте, полковник Филиппов поджал губы.

– Совсем одурели! Тоже мне, бестужевка!

Донесения подробные – он это ценил, а их было много, и это значило, что свою дочь сегодня он опять увидит только спящей. Но для лучшего российского сыщика, Владимира Гавриловича Филиппова, Распутин – предмет особого интереса, отталкивающий, но важная фигура. Две недели назад, несмотря на нехватку сотрудников, он даже отдал приказ об усилении круглосуточного наблюдения…

Надо сказать, что такие банные дни были тяжёлым испытанием для Дмитрия Рубинштейна. Дмитрий Леонович считал себя человеком европейским. У него даже нижние панталоны из Лондона, хотя и из голландского полотна. Он ненавидел эти бани, распаренные веники и терпеть не мог Распутина, который ему тыкал и называл Митькой. Да ещё при людях! Ещё он боялся подхватить какую-нибудь заразу от толстых и некрасивых девок, которых Гришка заставлял садиться ему на колени. Не то чтобы он не любил пошалить, но не с такими же, неизвестно откуда понаехавшими… И всё же он должен был стиснуть зубы и веселиться. Ему сейчас позарез нужны были несколько людей, до которых он сам никак не мог дотянуться. Несколько чиновников на самом высоком уровне. Особенно его интересовал министр Двора, барон Фредерикс. Старик Фредерикс мог одним поднятием трубки отсечь всех его конкурентов, и эта поддержка гарантировала благоприятное решение вопроса. А уж потом подмахнуть нужную бумагу у Гришкиного протеже, безвольного дурака премьера Горемыкина, было не так трудно. Игра, которую он затеял, большая, на мильоны! Действовать надо быстро, но аккуратно. Иначе концессия на снабжение всей армии крупой, полотном, бензином и махоркой ускользнет от него и достанется родственникам Рукавишниковых или ещё Бог знает кому… Без Григория тут было никак! Потому Рубинштейн и сидел сейчас голый в бане, терпел, пил «Портер» с солеными сушками и ждал, когда Распутин назовет сумму.

В семь часов вечера в Казачий переулок въехал роскошный темно-зелёный «Роллс-ройс» и увёз распаренного и утомленного банкира из преисподней. Рубинштейн остался собой недоволен, Распутин забрал у него все деньги, что были с собой, больше трёх тысяч рублей, и велел ждать. При этом, прощаясь, ещё фамильярно потрепал по щеке и, дыша перегаром, ласково произнёс «добрый пёсик», сволочь! Правда, с ним остался его доверенный Маркус, но тот, как увидал русских девок, похоже, вообще обо всех делах забыл.

В этот же день, 26 ноября, в ресторане «Аквариум» на Каменноостровском проспекте, в кабинете перед почти пустым столом, покрытым ослепительной белой скатертью с двумя маленькими рюмками и недопитой бутылкой «Сотерна», сидели два человека. Старший официант беззвучно поставил на серебряном подносе маленькие кусочки подсушенного ржаного хлебца, французский паштет и испарился. Это было час назад. Гостей «было велено не беспокоить», гости – это депутат Государственной думы Владимир Митрофанович Пуришкевич и великий князь Дмитрий Павлович, только что вернувшийся от Феликса Юсупова. Они окончательно решили, что Россия катится в пропасть, в воздухе пахнет катастрофой и с Распутиным нужно кончать. Но как это сделать, каким способом и где, этого никто из них пока не знал. У Старца впереди ещё оставался год жизни, а у всей России – всего два. Здесь, в кабинете знаменитого на весь Петербург ресторана, они могли разговаривать, никого не опасаясь, и через час, довольные друг другом, пригласили официанта и велели подавать ужин.

В этот же день, 26 ноября, в биллиардной на Лиговским проспекте, что занимала первый этаж во втором дворе дома Перцова, или, по-простому, в Перцовом доме, случилась драка. Место известное, довольно приличное, играли там любители, нечастые скандалы мгновенно гасились внутренними силами, а тут дело было нешуточное. Услышав шум, дворник Юсуф Ахметчин вызвал полицейского урядника. Тот, прибыв на место, немедленно послал в отделение за приставом. Когда прибыла полиция, они увидели на полу лежащую фигуру в крови. Рядом валялся сломанный кий. А на стуле сидел и дрожал, обхватив голову руками, известный в районе задира и скандалист, бывший маркер Коля Дуплет, по паспорту Николай Кривошеев. Колю, не оказавшего ни малейшего сопротивления, повезли в участок и приступили к опросу очевидцев. Очевидцами были все посетители заведения, всего восемнадцать человек. Все они, с небольшими разночтениями, показали одно и то же.

Коля Дуплет появился в биллиардной уже выпивший, около семи часов вечера. Он занял очередь у стола, где играли в «американку» (вошедшую в моду в последнее время игру). Играли здесь всегда на деньги, но небольшие. Десять копеек за шар или рубль, максимум три, за партию. Колю знали как крепкого среднего профессионала и больше одной партии с ним не играли, результат заранее был предрешен. Коля поджидал игроков из «новеньких». Ему повезло, в этот вечер их пришло человек пять-шесть. Поочерёдно обыграв их всех, Коля выпил коньяка и уже подумывал, куда ему двинуться дальше, как от стены отделилась тоненькая фигурка. Молодой, прилично одетый человек, глядя ему в глаза, очень вежливо произнес:

– Вы позволите одну партию с вами?

– Деньги на стол, и я весь ваш, молодой человек. – Коля как представитель столичной шпаны, мог щегольнуть манерами. Мальчик положил свой рубль на край стола и прижал его мелом. Игра началась. Молодому человеку удалось забить всего три шара.

– Может быть, ещё одну? – предложил он. – Ставлю пять.

Коля весело вынул и положил свою пятерку. Становилось интересно. Коля хлопнул ещё рюмку. Следующая партия при счете «семь – семь» сложилась нервно, но Коля выиграл. Ни слова не говоря, молодой человек положил на стол червонец. Эту партию Коля проиграл, положив в лузу шесть шаров. В помещении стало тихо, больше никто не играл. Все смотрели на невиданную партию и безумные для них ставки. Теперь уже Коля первым положил червонец, молодой человек ответил тем же. В этой партии у Коли не оставалось никаких шансов, в самом начале два шара подряд и… всё! У Дуплета на лбу выступил пот. Это неслыханно, на кону стояла репутация.

– Двадцать рублей партия! – заявил Коля и положил деньги. Никто не дышал. Все смотрели на юношу.

– Хорошо, – просто ответил он и тоже положил деньги. Коля играл как бог, но парень вообще не делал ошибок. Итог «восемь – пять», Коля проиграл. Зрители ахнули. На Колю страшно было смотреть, у него ходили желваки, он побледнел, стало видно, что он с трудом себя сдерживает.

– Играем на всё, – с угрозой в голосе тихо произнёс Коля и стал крутить на пальце левой руки перстенек, пытаясь его снять. Наконец ему это удалось, и он швырнул перстень на стол. Молодой человек даже не посмотрел в его сторону.

– Принесите мне воды, – обратился он к стоявшему как истукан официанту. Тот опрометью кинулся к буфету и через мгновение уже снова вытянулся с подносом, на котором стояли стакан и бутылка «Сельтерской».

– Ну так что, играем? – Голос Коли был сдавленным и нехорошим.

Молодой человек налил в стакан воды, маленькими глотками отпил половину и тихо, не поворачиваясь, ответил:

– Заберите это. Я на прэдметы, – он именно так и сказал – «прэдметы», – не играю. Если деньги есть, извольте.

Это было унижением, но безупречным, уцепиться не за что. Коля Дуплет скривился, забрал перстенёк и начал один за другим выворачивать карманы, бросая на стол смятые бумажки.

– Восемнадцать рублей, пересчитайте…

– Голубчик, – обратился молодой человек к официанту. – Пересчитай, пожалуйста…

Тот, как завороженный, стоял и смотрел на него.

– Ну же… друг мой!

Половой очнулся и принялся считать, разглаживая бумажки.

– Здесь девятнадцать рублёв, ровно!

Он аккуратно положил деньги на сукно и снова вытянулся. Пока он считал, в полной тишине прозвучал приказ:

– Коньяка мне!

Второй официант мигом подал Коле коньяк.

– Хорошо, – произнёс молодой человек, – я ставлю двадцать.

И началась эта трагическая партия… Никто не рисковал. Били точно и выверенно. Коля, как хищная кошка, мягко обходил стол, высматривая добычу и бил почти без промаха. Молодой человек играл в прежней манере, не торопясь, даже несколько флегматично, но потрясающе эффективно. Счёт был «шесть – пять» в его пользу. И тут он сделал классический несложный удар с центра стола, посылая своего от чужого, стоящего идеально, в среднюю лузу. Шар уже влетел в неё, потом затрепыхался, как воробей в луже, и, уже наполовину свалившись, чуть сдал назад, свесился… но не упал, а в это время от противоположного борта к нему мягко подкатился ещё один и встал за ним, напротив лузы, в трёх сантиметрах от первого – царский подарок противнику. Любой, не умеющий играть, в этой позиции легко закатывал два шара, а начинающий любитель обязан забить три. Игра сделана. Эту партию Коля уже выиграл, они мгновенно оба поняли это. Но молодой человек даже бровью не повёл. Зато Коля широко улыбнулся, сделал шаг, почти не целясь, ударил… и произошло то, что бывает у хороших игроков редко, но бывает – он киксанул!

Шар, которым он бил, вообще никуда не полетел, а закружился на месте и остановился. Пару секунд Коля так и стоял, склонившись над биллиардным столом совершенно неподвижно. Вдруг зал сотряс нечеловеческий крик, затем – свист кия, рассекающего воздух и удар. Молодой человек рухнул на пол с залитым кровью лицом. Уже потом, когда одни навалились на Колю, а другие бросились к юноше и, ослабив галстук, разорвали на нём рубашку, чтобы послушать, бьётся ли у него сердце, они обнаружили под ней прекрасную девичью грудь. Она чуть вздымалась и опускалась… Девушка была жива.

26 ноября 1915 года коллежский секретарь Илья Евгеньевич Хорьков, ступив на мокрый перрон Николаевского вокзала, увидел золотой десятирублёвик, лежавший прямо у носка его ботинка. Надо сказать, что приехал Илья Евгеньевич из Вологды в Петербург по двум причинам. Первая и главная заключалась в том, что на обеде у брата местного председателя собрания, Льва Дмитриевича Перфилова, которому жена самого Ильи Евгеньевича приходилась кузиной, у него сломался зубной протез. И сломался он в неприятный момент, ровно посередине обеда, как только подали горячее. Едва он положил в рот кусок нежнейшего молочного поросёнка, полив его хренком со сметаной, как во рту у него что треснуло и часть зубов повыскакивала со своих мест. Он так и остался сидеть с открытым ртом и с торчащим из него куском поросёнка, пока его не отправили на извозчике домой. Дома протез кое-как вынули, но питаться он мог теперь только кашей, супом да киселем.

Вторая причина его появления в Петербурге – гораздо приятнее первой и больше говорила не о физическом его состоянии, а скорее о душевной склонности. Илья Евгеньевич уже неполных двадцать лет как состоял членом Всероссийского общества любителей канареечного пения, и завтра в павильоне Елагина дворца должно состояться двадцать пятое, юбилейное заседание правления с демонстрацией лучших российских кенаров. А потом, как положено, торжественный обед.

Червонец нестерпимо блестел на истоптанном тысячами ног, мокром от дождя со снегом перроне. «Уж не обронил ли кто?» – мелькнуло в голове у Хорькова. Он покрутил шеей, но вокруг стояла обычная суета, какая бывает на всех вокзалах после прибытия дальнего поезда. Толкались носильщики с горами чемоданов, баулов и дорожных узлов, поминутно крича:

– Побер…регись!!

Бегали мальчишки, продавцы газет, орущие во всю глотку:

– В ресторане «Вена» поймали немецкого шпиона!

– ещё одна утопленница!..

– Свежие новости!

Люди, обнимались, выкрикивали имена встречающих, бежали за увозимым багажом, и никто даже не смотрел на новенький червонец, лежащий у его ног. Хорьков нагнулся и уже было дотронулся до него, как вдруг монетка качнулась, слегка подпрыгнула и, приземлившись на ребро, покатилась вперёд. Илья Евгеньевич изумился и попытался прихлопнуть монету ногой. Но та непонятным образом выскользнула из-под ботинка и, покачиваясь, медленно покатилась между десятками ног. По-прежнему никто из прибывших и встречающих как будто не видел ничего у себя под ногами. Проталкиваясь между людьми, Илья Евгеньевич почти нагнал червонец.

«Ну, погоди, шельмец!» – одними губами прошептал он и что есть силы прихлопнул червонец ногой. Вместе с жидким фонтаном грязи сверкнула золотая дуга… и исчезла.

– Фу ты чёрт, все панталоны замарал, – глядя под ноги, пробормотал Хорьков. – Прямо наваждение какое-то.

Он даже вспотел, достал белоснежный платок и вытер лоб.

Между тем он и не заметил, как миновал весь вокзал и вышел на площадь. Знаменская площадь была одной из самых оживленных в городе. Небольшой скверик с памятником покойному императору Александру III в центре огибали рельсы трамвая, недавно заменившего конку. Рядом с трамваем, обгоняя его, неслись лихачи, «дутики», дорогие извозчики с хорошими лошадьми и крытой пролёткой на колёсах со спицами и каучуковыми шинами. Мелькали автомобили, толпы людей пересекали огромную площадь в разных направлениях, извозчики попроще уже везли или ожидали пассажиров, выстроившись в огромную очередь напротив вокзала, свистел городовой, продавцы-лоточники кричали свои скороговорки про пирожки, сбитень и чего-то ещё, а на Знаменской церкви ударили в колокола. Пахло бензином, мокрым асфальтом, особым запахом близкого вокзала, свежим навозом и, как ни странно, пирогами с капустой. Налево уходил вдаль нарядный Невский, главная улица столицы.