Текст книги "Повести Пушкина"
Автор книги: Анатолий Белкин
Жанр: Городское фэнтези, Фэнтези
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)
X
Станция «Сиверская»
Если с Варшавского вокзала сесть на электричку, идущую от города на юг, до станции «Мга», то целый час ты можешь спокойно дремать. Затем ещё минут десять можно зевать и приходить в себя, но уже следующие десять минут надо быть внимательным, чтобы не пропустить большую станцию, на которой выйдет много людей и очень мало войдёт. Потому что Мга далеко, там болота, и дачников, в отличие от грибов, там пока ещё немного. Но станция, где вышли люди, очень важна. Всегда, особенно летом. Это одно из главных мест ленинградских летних дач для детей всех возрастов и социального происхождения. Это разделенная на две части рекой Оредеж – Сиверская. Сотни детских садов, всевозможных интернатов, пионерских лагерей от десятков ленинградских заводов и фабрик имели здесь свои постоянные земли, дачи, летние корпуса, столовые, клубы, гаражи, медпункты и много всего ещё нужного для отдыха тысяч и тысяч детей одновременно. Сколько прекрасных и трагических летних романов возникало здесь между пионервожатыми и физруками, воспитателями и поварихами, шофёрами и медсёстрами… Словом, Сиверская жила мощной собственной жизнью. От Ленинграда до неё было чуть больше девяноста километров. До революции в этих местах были дачи и чудесные парки, принадлежавшие приличным и знаменитым семьям: Рукавишниковым, Кони, Олсуфьевым, Набоковым; здесь жили Салтыков-Щедрин, Гончаров, Куприн… Их жёны, дети, родственники, друзья, друзья родственников, родственники друзей заселяли на лето оба берега Оредежа. К этому народу с каждым поездом из Петербурга добавлялись жданные и не очень гости из столицы, даже из обеих столиц. И всем находилось место! Дурачились, гуляли, ловили рыбку, сплетничали, купались в чистой, прозрачной реке, устраивали весёлые пикники, ходили друг к другу на чай, и очередное лето пролетало быстро. Впрочем, как и сейчас. Потом пришла новая власть, и от прошлого осталось только несколько десятков очень старых дубов и сосен и развалины усадьб, неизменное русло реки и кое-где остатки огромных амбаров из дубовых брёвен, положенных на серые валуны. Место было хлебное. С двадцатых годов и до войны это была большая, с несколькими колхозами деревня по обоим берегам реки Оредеж, ничем не выделявшаяся среди таких же печальных пригородов, кроме своего блестящего, но полностью стёртого прошлого.
Высокий левый берег весной, в половодье, всегда подмывало, и появлялись глиняные обрывы яркого красно-коричневого цвета с соснами наверху и чёрными, как маленькие родинки, дырками ласточкиных гнёзд от самой воды и до сосновых корней на верхотуре. На этом же берегу, над небольшой электростанцией, построенной в тридцатые годы, стоит на мощном фундаменте из красного гранита чудом уцелевший большой и очень странный дом. Местное население уже давно окрестило его «Елисеевским замком». У нас везде, куда ни приедешь, растут «Шишкинские сосны», «Петровские дубы», везде вам покажут свой «Левитановский пруд», так что почему бы не быть в таком чудесном месте Елисеевскому замку?
Дом действительно напоминал замок. Построенный неизвестно кем в начале девятисотых, он вобрал в себя вычурную фантазию богатых московских купцов, башни из романтических немецких гравюр, уже всепроникающий модерн – и вошедший в моду среди петербургских аристократов ужасный народно-крестьянский «русский» стиль.
Но сама постройка, материалы были высшего качества! Карнизы уральского мрамора, ступени финляндского гранита, мелкая расфальцовка стекла в дубовых окнах, витражи в свинцовых перегородках, глазированые кирпичики из Риги, тульские цельнолитые ажурные решётки на балконах – всё это вместе сверкало на солнце и производило сильное впечатление. Особенно в сравнении со строгим советским конструктивизмом плотины, возникшей внизу под берегом, там, где раньше была запруда для мельницы.
Как-то этот дом попался на глаза «академику» Трофиму Лысенко. В это же время великий Николай Вавилов, хотевший накормить Россию хлебом, уже много раз избитый, опухший от голода, умирал в саратовской тюрьме от пеллагры, а любимец вождя, главный борец с «космополитизмом» в науке, Герой Труда Лысенко находился в зените своего могущества.
Дом понравился ему сразу. Он тут же написал письмо Калинину, что, мол, нашёл идеальное место для экспериментального филиала сельскохозяйственной академии. «Всероссийский староста», дедушка Калинин, сам ничего не решал, но показать письмо Самому возможность имел. Через месяц на письме Лысенко, прямо через весь исписанный лист, появились резолюция красным карандашом: «Одобряю. Сталин». Дальше всё понятно. Так в Сиверской появился «Филиал Всесоюзного института растениеводства при Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени В.И. Ленина (ВАСХНИЛ)».
Однажды отец, который, кажется, вообще никогда не отдыхал, в тех местах прохлаждался в санатории. Каждый день после ужина с таким же, как он, поправляющим здоровье контингентом он отправлялся в биллиардную погонять шары. В тот вечер они даже не успели помелить кии, как в биллиардную влетел директор дома отдыха с двумя мужиками. Они бросились к отцу и стали умолять его немедленно поехать с ними. У них что-то там на плотине замкнуло, или разомкнуло, или лопнуло, и если он не поедет немедленно, то быть беде! Отец не умел отказывать, бросил кий и уселся в «уазик».
Он провёл на электростанции всю ночь. Наутро, конечно, всё исправлено, работало, и можно было расслабиться. На следующий день отца пригласило местное начальство отметить не случившуюся катастрофу. Единственный в ту пору ресторан в поселке под названием «Белогорка» с четырех часов дня закрыли. Гуляло только начальство, а главный герой – мой отец. За вечер они выполнили месячный план этого шалмана по алкоголю. Он мгновенно оброс приятелями и влюбил в себя всех местных официанток. Так что, видимо, кто-то из этой братии, нахваливая, как все провинциалы, скудные местные достопримечательности, и рассказал ему про улиток.
На следующее утро, не забыв прихватить фуфырь, отец уже беседовал со сторожем сельскохозяйственного филиала. На заднем дворе, среди ржавеющих сеялок, молотилок и прочих экзотических приборов, на солнышке они со сторожем поправили здоровье стаканом «Московской», посидели, покурили и стали почти родными. Сторож зашёл в фанерную будку, снял связку ключей и повёл гостя вокруг замка, мимо новой оранжереи на старый хозяйственный двор. Там, в грязном сарае, похожем на заброшенный курятник, отец обнаружил Конармию и Пухляка! Они были тощими, раковины были в трещинах и местами пробиты. Размером они были не больше суповой общепитовский тарелки. Несчастные животные лежали рядом друг с другом на прошлогодней чёрной соломе и казались неживыми. Сторож чиркнул спичкой, и запахло вонючим дымом «Памира».
– Эти выблядки последние. Раньше их восемь штук было. На каждой киноварью аккуратно номер нарисован и кликуха. Типа Ликбез или Ласточка. Троих Метрострой забрал. Хотя ты прикинь, ну на х… они им сдались? Одного мужики по пьяни керосином облили и подожгли. Спорили, сколько проползет. Этот самый здоровый был. А ты мне скажи, тебе-то в них какой интерес? Может, ты шпион или, наоборот, учёный, какой?
Ответ был короткий.
– Червонец за всех!
Сторож от таких денег одурел и, не зная, как услужить, с холопской угодливостью предложил обтереть улиток газетой: «А то грязные больно…».
В хозяйской брезентовой сумке отец привёз полумёртвых улиток в Ленинград, в нашу квартиру на улице Жуковского. Я отлично помню, как мы вместе смастерили в ванной маленький загон с наклонной дощечкой. По ней они с удовольствием ползали в ванну купаться и обратно. Помню, как мы ходили вместе на Мальцевский рынок за разной зеленью, яблоками и морковкой для животных. Особенно любили они виноград, но он был страшно дорогой и появлялся только осенью. Иногда отец баловал нашей зверей, покупая им спелую гроздь белого крымского шардоне. Похоже, что у нас им понравилось. Так они прожили в ванной всю осень, зиму и весну. Улитки быстро росли, особенно Конармия. Они стали совсем ручными, откликались на имена, позволяли трогать себя за рожки и гладить. В конце апреля отец объявил, что держать животных в доме уже не нужно. Они поправились, окрепли, и их пора выпускать на природу.
Через неделю в будний день мы погрузили улиток в большой фанерный ящик для посылок, просверлив в нём дырки для воздуха, и поехали. Мы сели на 36-й трамвай и медленно потащились через весь город, Лермонтовский проспект, мимо Кировского завода, дальше и дальше через пригородные поля, мимо бедных дачных домиков за убогими заборами в рыбацкий посёлок Стрельна. Там было кольцо трамвая. Мы вышли. Видимо, отец точно знал, куда нам нужно. Там мы пересели в пахнущий бензином автобус и тряслись минут сорок, пока не доехали до Ропши. Мы шли минут десять по шоссе, а потом отец уверенно свернул на грунтовую, разбитую шинами больших машин дорогу. С неё он, совсем неожиданно для меня, опять свернул, уже на тропинку, которая привела нас к дыре в старом высоком заборе. Я старался не отставать. Мы очутились в парке с деревьями огромной толщины и чёрным большим прудом, в котором отражался полуразвалившийся дворец с белыми обсыпавшимися колоннами под ещё сохранившимся неоклассическим портиком и поросшими кустиками молодой крапивы гранитными ступенями под столетним мхом. Отец поставил ящик с улитками на землю и, удовлетворенно глядя на эту печальную красоту, сказал:
– Вот тут его и убили, а он даже и понять не успел, за что. А наши звери спокойно тут проживут, сколько им природа отмерила.
– А кого, папа, здесь убили?
– Государя законного, Петра III. Сидел здесь, в глуши. Играл себе на скрипочке, а Орлов ночью прискакал, вытащил государя из постели и начал бить железным прутом от каминной решётки! Вот и вся политика!
Отец засмеялся, а мне показалось, что всё, о чем он говорил, произошло буквально перед нашим приездом. И мне ужасно захотелось отлить.
Улиток мы выпустили на землю у самой воды. Сначала они не хотели даже показаться из панциря, но вскоре вытянули рожки, поводили ими из стороны в сторону, оценили обстановку и начали вытягиваться из раковин. Через пару минут они уже плавно, почти синхронно поползли вдоль пруда, как будто давно знали здесь каждую травинку. Вдруг метрах в четырёх от нас они внезапно остановились. Пухляк развернулся, подполз к отцу, оторвал переднюю часть туловища от земли, дотянулся мордочкой до руки отца, на секунду замер, а затем быстро догнал Конармию, и они растворились в парке. Отец постоял ещё немного, вынул папиросу, но так и не зажег её. Забыл…
Как мы добирались до дома, я вообще не помню. Нам было как-то грустно. Я устал и всю дорогу проспал.
* * *
Потом прошла целая жизнь. В нашем доме появилась уродина Настя с дочкой, а потом к нам вселилась её мать. Отец старел. Меня выгнали из института, я стал геологом и начал выпивать. Непьющих геологов не бывает, а я хотел стать настоящим. Скоро я понял, что наши геологи такие же уроды, как и рабочие, чиновники или артисты. К этому времени я уже жил в коммуналке на Фонаре, все они несильно отличались от моих соседей по квартире. Отца я навещал редко. Он постарел, новая семья полностью изменила наш дом. Книги с закладками уже не лежали где попало, а стояли чистенькими рядами за стеклом. Так их труднее достать. У людей не-читающих книги всегда в идеальном порядке. Отца ещё изредка куда-то приглашали по работе, даже присылали за ним машину, но вспоминали о нём редко. Со своим другом «Никиткой» они, понятное дело, не общались. Никита Сергеевич стал Первым секретарём и главой всего прогрессивного человечества. Но отцу назначили специальную пенсию всесоюзного масштаба, которой семья Насти и её родственники страшно гордились. С Хрущёвым мой отец последний раз встретился в конце сентября 1971 года, на Новодевичьем кладбище. Ему позвонили родственники Никиты и просили приехать. Его друг встретил его лежащим в гробу. Он лежал очень маленький, с нарумяненными щеками, в окружении толпы родственников и бывших соратников, которых, в свою очередь, оцепили крепкие ребята в штатском. Отец вернулся из Москвы очень тихим и просветлённым. С домашними он вдруг перестал разговаривать вообще. А в октябре мне неожиданно позвонила Настя и сказала, что отец хочет меня видеть. На следующий день я пришёл к ним. Отец, простуженный, лежал на диване с книжкой. В доме было по-мещански чисто, и никакой трагедией не пахло. На кухне Настя закручивала банки с компотом, которого отец терпеть не мог. Мы были одни. Отец жестом велел мне присесть на диван. Тихим голосом, без всяких предисловий он спросил: «Ты помнишь наших зверей? Интересно, как они там? Тебе, сынок, нужно поехать посмотреть. Сколько лет прошло, ты маленький совсем был. Пруд найдешь?». Я сказал: «Найду, конечно. Я же помню». А сам подумал, что отец впал в маразм. Какие улитки, прошло столько лет. Вдруг отец взял меня за руку и очень тихо и внятно произнёс: «Там под лестницей я сумку спрятал. Возьми её». – «Хорошо, я найду её», – как ребёнку, ответил я. Отец отпустил мою руку и сказал: «Спасибо, сынок». Хрущёв умер 11 сентября, а 11 октября умер мой отец. Ровно через месяц. К нему на Смоленское кладбище пришло тоже много людей. Из Министерства машиностроения прислали два венка – один из Министерства, а второй от министра Новоселова из живых гвоздик и роз. Фамилия моего отца Навин, ударение на букве «и», Николай Исаевич Навин, сын Исая Навина, но не из Назарета, а из села Калиновки. В 1923 году или в 1924-м друг Никита сделал его Колей Пушкиным, а заодно и меня.
XI
Куба. Гавана. 1961 год
Ничто так не притягивает людей друг к другу, как непохожесть характеров и сходство некоторых привычек.
Вторник 12 июня 1928 года обещал быть душным, так же как и все дни последней недели. Поэтому донья Селия, одной рукой бережно обхватив свой живот, другой трясла за плечо своего спящего мужа Линча – пора собираться в путь. Было 6 часов утра, солнце уже просочилось через ставни пыльными полосками на «край стены за книжной полкой». В этом забытом Богом городишке приличной женщине рожать страшно, а до Буэнос-Айреса путь неблизкий. Эрнесто Гевара, владелец двух отличных плантаций парагвайского чая на границе Бразилии и Парагвая, улыбнулся чему-то во сне, перевернулся на другой бок и снова захрапел.
Они выехали только в восемь. До столицы так и не доехали. У доньи Селии де ла Серна начались схватки. В городке Росарио провинции Мисьонес 14 июня, в полдень, на свет появился мальчик – Эрнесто Гевара де ла Серна. Слава Богу, всё прошло благополучно, иначе моей истории просто не было бы.
А за два года до этого на Кубе у владельца уже других плантаций, сахарного тростника, Анхеля и красавицы-кухарки Лины Рус Гонсалес родился очередной ребёнок – Фидель Алехандро Кастро Рус. Дело было 13 августа 1926 года.
25 ноября 1956 года к берегам пламенеющей Кубы шла на полных парах, делая четырнадцать узлов в час, яхта «Гранма». На ней 82 пассионарных бездельника-революционера, искатели приключений, направлялись на Кубу к Фиделю, в пекло заварушки, о которой узнали из местных газет. Все красавцы, все молоды, не боялись умереть за свободу, равенство, братство, пили дешёвый ром и курили сигары. Среди них находился ещё никому не известный парень – Эрнесто Гевара. Он тоже спешил не пропустить революцию и, сидя под рваным тентом на палубе, неумолимо двигался навстречу своей судьбе и легендарной славе.
А в это время, скрываясь на старых фермах под Гаваной, сын приличных и богатых родителей Фидель Кастро собирал всех, кого мог собрать, считал винтовки и патроны, проклинал Америку и придумывал бессмысленный, но гениальный лозунг: «Куба – Остров Свободы!».
Они, конечно, не могли не встретиться, эти два сексуальных символа перманентной революции, два героя, сделавших полевую солдатскую форму модным шиком по всему миру.
И команданте Че, и победивший Фидель любили пропустить по стаканчику, купались в лучах настоящей славы, обожали позировать, о них писала вся мировая пресса, женщины теряли от них головы, оба шикарно выглядели и на военном джипе, и в толпе, и на трибунах, курили сигары, играли в шахматы и готовили революции на экспорт.
И вот как-то в бывшей резиденции американского посла, а теперь в штабе Фиделя, после обеда с буржуазным, но очень приличным французским вином, им подали кофе на террасу и принесли сигары. Жара спала, пальмы тёрлись листьями друг о друга, у бассейна охранник из личной службы безопасности возился с фильтрами, ещё трое с «калашниковыми» курили чуть дальше. Кофе отличный, а о сигарах и говорить нечего, лучшие в мире! И тут Фидель и говорит:
– Слушай, приятель, а ты как сигары обрезаешь?
Че прикрыл ладонью глаза от солнца.
– Когда как… А что?
– То есть как это когда как?
– Ну, в джунглях, на марше, я их вообще откусывал, – и Че лязгнул зубами. – Вот так! На привале можно и мачете, а в общем, один хрен!
Кастро, сидя в шезлонге, вытянул ноги:
– Да, дружище, ничего ты в сигарах не понимаешь… Че вытащил из-под ремня знаменитый берет, но не надел, а смял в кулаке.
– Это я не понимаю! Я в сигарах не понимаю?!
– Ну а кто же ещё? Мы же одни. – Кастро обвёл рукой парк, за которым была не видна Гавана. – Ты настоящую сигару только у меня на Кубе в первый раз и увидел.
Че одним движением вписал голову в берет.
– Да я первую сигару в семь лет закурил! У брата отца прямо из пепельницы увёл! Да я сигар перевидал, сколько ты баб не трахнул!
– Ну значит ты вообще не курил! Я всех трахнул… Кого хотел.
Че вскочил со стула:
– Слушай, Фидель, хочешь, я твою сигару обрежу с трёх шагов? По-нашему, по-боливарски! Ну что, хочешь?!
Кастро, расслабленно глядя куда-то поверх пальм, почесал бороду.
– С трёх шагов? Сигару? Давай!
– Какую ты хочешь?
– Мне один хрен, любую! Доставай!
Фидель неторопливо извлёк из левого кармана куртки великолепную Kohibu.
– Эта подойдёт?
– Подними над головой, пожалуйста, – очень вежливо произнёс Че Гевара.
Фидель внимательно посмотрел на друга и медленно поднял руку над головой. Че, казалось, расслабленно, как герой Клинта Иствуда, стоял в трёх метрах от него, опустив руки вдоль тела.
Фидель тоже застыл с поднятой рукой.
– Ну давай уже…
И в ту же секунду раздался выстрел.
Ни один мускул не дрогнул на лице Фиделя, он лишь краем глаза заметил, как Че спокойно убирал пистолет в карман. Из кустов рододендрона с шумом вылетели воробьи, а на веранду с выпученными глазами влетела охрана. Фидель остановил её взмахом руки. Он поднёс к лицу сигару. Её кончик был идеально срезан миллиметров на шесть.
– Не с того конца, брат! Но отличная работа!
Че уже сидел в кресле и пил остывший кофе.
– А теперь, Фидель, ты мне скажи, как потушить сигару при ветре?
– Свою или чужую? – уточнил Фидель.
– Свою и дурак потушит. А вот у вражеского часового, к примеру?
– Лучше всего тушить сигару у часового – это прикладом в морду! – Фидель засмеялся.
– Грубо, – по-мужицки холодно произнёс Че.
– А ты как предлагаешь? – Фидель продолжал улыбаться. – Пепельницу ему принести? Можно ещё, конечно, голову тесаком снести, сигара в крови и потухнет!
– А если голова откатится, и сигара с ней? Никакой гарантии!
– Ну, сдаюсь, – Фидель развёл руками, – говори, как?
– По-разному, – назидательно произнес Че. – В зависимости от обстоятельств. Всегда нужно использовать рельеф местности и внезапность. Например, если часовой курит внизу, а ты над ним, то это один способ. А если он находится выше, тут по сигаре нужно духовым ружьём бить, как аборигены Амазонки. А прямо, лицом к лицу, выходить нельзя, противник может дым тебе в глаза выдохнуть, и ты момент потеряешь.
Кастро, казалось, внимательно слушал. Вечерело. Принесли ещё рому, лёд и лимоны. Фидель сделал глоток из маленького стаканчика.
– А скажи мне, друг Че, ты сам-то показать можешь?
– Конечно! – буднично ответил Че. – Бери сигару, спускайся с веранды и стой под домом, как будто ты часовой.
Фидель неторопливо раскурил обрезанную пулей сигару, поднялся, прошёл мимо друга, окутав его восхитительным дымом, и, оставляя за собой дорогой шлейф, стал спускаться по лестнице в сад.
– Готов?
– Давай! – ответил Фидель.
Че Гевара подошёл к перилам, на ходу расстегивая ширинку, внизу спокойно стоял Фидель с сигарой во рту. Че перегнулся через перила, оценил диспозицию и скорость ветра. Ветра не было. Он набрал воздуха, напрягся и… тугая струя мочи ударила вниз!
– Попал!! Потухла! – радостно закричал Че.
– Ты меня обоссал! – голос Фиделя дрожал от гнева. – Ты, грязная свинья, меня всего обоссал! Ты, гнидa, революцию обоссал! Ты Кубу залил!! Убью! – Он бросился наверх.
У стола спокойно стоял Че и улыбался, в руках держа пистолет. Фидель остановился, он был бледен, и с него текло.
– Ты, сукин сын…
– Успокойся, старик! Это потому, что ты в кепке был, козырёк мешал, извини, сбил прицел чуток.
Фидель медленно стащил с головы промокшую насквозь кепку, поднёс её к носу, поморщился, размахнулся, швырнул её в сад и, посмотрев на Че с пистолетом, начал дико хохотать.
Че Гевара тоже недолго держался и, глядя на мокрого Фиделя, согнулся от смеха. Обалдевшая охрана, держась поодаль, смотрела, как два великих вождя революции – один мокрый с ног до головы, а второй с пистолетом – хохотали до слёз, до колик в животе и не могли остановиться.
На небе появились крупные кубинские звёзды. Издалека донеслись приглушенные звуки самбы, ветер стих, несколько летучих мышей пронеслись и исчезли, откуда-то запахло жареной курицей, женский голос позвал ребёнка домой, на острове Свободы наступала ночь, не менее интересная, чем день.
На посыпанной гравием дорожке, в освещённом парковым фонарём пятне света напротив террасы возникли две круглых тени. Они, как привидения, совершенно беззвучно появились и так же спустя минуту исчезли. На следующее утро, в восемь тридцать, к резиденции Кастро подали роскошный красный «Бьюик» с открытым верхом. Эта машина, как и несколько других, стояла раньше в посольском гараже и досталась новой власти от американцев в качестве приятного бонуса. За рулём сидел огромный детина в камуфляжной форме и с бородой, как у самого Фиделя. В десять часов Кастро и Че Гевару ждали на открытии нового корпуса медицинского университета. Здание строили на советские деньги советские строители, из лучших, которыми с Кубой щедро поделилась Москва. Но архитектор был кубинец. Кастро не помнил его фамилию, однако знал, что парень учился где-то в Европе, был марксистом и мечтал сделать Кубу родиной новой архитектуры. Но всё это мало занимало Фиделя. Его волновало совсем другое.
Советы заварили большую кашу, и расхлёбывать её нужно было вместе с ними. На открытие прилетела целая толпа высокопоставленных советских чиновников. Для Фиделя это была важная и почти обязательная встреча, и для серьёзных переговоров «товарищ команданте» ему совершенно не нужен. Он даже не очень понимал, что происходит. Он – как экзотическая птица, как дорогой и редкий охотничий сокол на перчатке наездника. Русские любили героев далёких переворотов и революций, часто совершённых на их деньги и советским оружием. Присутствие Че, красавца в берете со звездой, в полевой форме и армейских ботинках, вносило дух романтизма даже в самые скучные протокольные мероприятия. Он тоже – символ, а символы нужно беречь и иногда предъявлять публике.
Сам Че Гевара обожал всевозможные встречи, приёмы, интервью, выступления. Он теперь любил их гораздо больше, чем опасные партизанские будни в кишащих москитами джунглях с невкусной походной едой, да ещё, не дай Бог, в период дождей, от которых не спасают ни кроны деревьев, ни советские армейские палатки. Хотя когда ты захватывал какую-нибудь деревню и перед всеми жителями показательно казнил несколько контрреволюционеров, ты тоже чувствовал прилив адреналина. Но в то же время тебя самого могли подстрелить из-за любого дерева или куста. Другое дело, когда ты стоишь под вспышками фотокамер, к тебе тянутся сразу несколько микрофонов, и ты скромно говоришь о себе и неизбежной грядущей победе над мировым империализмом. Сегодняшний день обещал быть именно таким. Особую прелесть добавляло присутствие молоденьких студенток-медичек. На Кубе все девушки до двадцати пяти прекрасны. Но эти… почти все из семей адвокатов, врачей, профессоров, были чем-то особенным! И чем культурнее семья, тем больше их дочки по ночам мечтали о герое-революционере! Команданте вышел к машине в полевой форме, в облаке сигарного дыма, смешанного с туалетной водой «Davidoff». Он был хорош! Кастро уже сидел на заднем, похожем на диван, сиденье роскошного лимузина.
Фидель махнул рукой, и машина тронулась с места. Нежаркое утреннее солнце, шуршание шин с белой резиной по кругу, прохладный запах близкого моря делали жизнь почти кинематографической. Пока ехали по парку, оба молчали. За воротами бывшего посольства к ним присоединился военный джип с охраной, и «Бьюик» набрал скорость.
– Слушай, – обратился к команданте Фидель, – что ты думаешь о русских?
– А чего мне о них думать? – откликнулся Че. – Пусть они о нас думают… Главное, чтобы они были с нами подольше… А почему ты спросил?
– По-моему, они перебарщивают, – тихо произнёс Фидель.
– Перебарщивают? – Че повернулся к Кастро. – Что значит – перебарщивают? Ты что, уже в своей Гаване коммунизм построил? Да у тебя по улицам дети с голой жопой бегают. На верёвках бельё сушится с заплатами на заплате, а бабы за кусок мыла готовы…
– Хватит! – оборвал его Кастро. – Я не об этом.
Машина мчалась по набережной вдоль океана. Солнце уже палило вовсю, океан был пронзительно ярким и блестел, как чешуя на свежей рыбе.
– Только новой войны нам не хватает, – пробормотал Кастро про себя и уставился в широкую спину водителя.
Кастро ненавидел Америку. И вся Куба ненавидела американцев. И эта ненависть, хотя была искренней, ещё щедро оплачивалась Советским Союзом. Он любил свой остров, свою Кубу, а кубинцы, в свою очередь, боготворили своего лидера. Попадались, конечно, отдельные выродки, как правило, из бывшей интеллигенции, но для них у него есть лагеря и тюрьмы, которым сам Сталин мог бы позавидовать. А уж оттуда никаких голосов и стонов никто не мог услышать. Но последнее время он был неспокоен. И не из-за проклятой Америки, а из-за своего лучшего друга Хрущёва. Год назад, после секретного совещания в Кремле, на Кубу специальным рейсом прилетел член ЦК КПСС Иван Спиридонов с помощниками и заперся с Фиделем на тайной вилле под Гаваной. Там и проходили переговоры, которые чуть не привели мир к ядерной войне, но это потом, а пока они засели в огромной белой столовой под охраной крепких кубинских ребят снаружи и нескольких русских внутри. Было душно, но окна не открывали, только жужжали расставленные по дому вентиляторы и потрескивал лёд в графинах с сангрией и водой с лимоном. Встречались два дня подряд с самого утра. С Фиделем был его брат, министр обороны Рауль, начальник разведки Мануэль Пинейро и ребята из специальной охраны. Переводчика русские привезли с собой. Утром Фидель и Спиридонов разговаривали один на один, только с переводчиком. Потом в двенадцать часов накрывали стол и приглашали остальных. После завтрака Кастро с Раулем уезжали к себе. Спиридонова отвозили в посольство, остальным было приказано не покидать виллу. Вечером встречались опять. С новыми предложениями Москвы из посольства приезжал Спиридонов, и снова начиналось обсуждение. Собственно, обсуждалось только одно: русские хотели тайно привезти и установить на Кубе ракеты, а Фидель старался выжать за это из «Советов» максимум возможного. Вот и все переговоры… Хрущёв, его маршалы и генералы торопили. Кастро поднимал ставки. Но сам масштаб сделки и её значение для мирового баланса сил были беспрецедентными. Так же как и уровень секретности.
На второй день к вечеру вся грандиозная авантюра приобрела реальные очертания. Решили так: русские, не откладывая, начинают выбирать места для строительства шахт и стартовых площадок для ракет. В это же время сами ракеты и всё оборудование в трюмах обычных мирных танкеров пересекут океан и разгрузятся на Кубе. всё это обеспечивают только советские специалисты. Внешняя охрана прибывших специалистов, объектов, дорог, стройплощадок, техники, складов, остаются за кубинцами. За это и за предоставление своей страны под передовой ядерный плацдарм Фидель начинает получать из Москвы триста пятьдесят миллионов долларов в год. И никаких международных переводов, ценных бумаг, депозитов, офшоров, никаких швейцарских банков, никаких посредников – только кэш, как в гангстерских фильмах. В чемоданах с пломбой, прямо из Москвы, самолетами «Аэрофлота», как говорится, из рук в руки. Кроме того, русские обещали построить две электростанции и усилить снабжение продовольствием, бытовой техникой и медицинским оборудованием.
На второй день переговоров, вечером, Кастро устроил роскошный ужин с лобстерами, лангустинами, устрицами и дорогим французским шампанским. Но русские шампанское лишь пригубили, подозрительно косились на устриц и не знали, как поступить с этими морскими тварями. Они так и не притронулись к ним. Зато когда подали каре из баранины со сладким печёным картофелем и молочных поросят, они наконец расслабились, съели почти всё и выпили ведро рома. Когда подали сигары, с которыми русские тоже не знали что делать (но с удовольствием брали роскошные коробки «на память»), уже была ночь, и мужчины вышли на балкон. Тут рядом с Фиделем оказался парень такого же роста, как он, но гораздо полнее и с бычьей розовой шеей, которую сдавливали воротник белой рубашки и чёрный галстук с заколкой. Глядя на Кастро совершенно трезвыми холодными серыми глазами, он, изображая слегка выпившего человека, взял Фиделя за локоть и, склоняясь к уху, на приличном испанском произнёс:
– Скоро мы этим америкосам дадим просраться так, что они родную маму забудут! – и подмигнул Фиделю. Человек был представлен кубинцам как Сергей, он отвечал за безопасность всей операции и на переговорах сидел по правую руку от Спиридонова. Кастро в ответ улыбнулся, а про себя подумал, что от Кремля до Америки десять тысяч миль, а от Гаваны всего сто пятьдесят.
Утром русские улетели в Москву…
События сразу стали развиваться стремительно. Каждый день в аэропорт Гаваны начали прибывать несколько рейсов, которые доставляли рабочую силу и оборудование. Для тяжёлых транспортных самолётов даже удлинили взлётную полосу. В аэропорту росла гора грузов, которую укрывали маскировочными сетками. Ночью грузовики увозили всё вглубь страны, а на следующий день их ждала уже новая гора. Через полгода такой лихорадочной деятельности две стартовые площадки были почти готовы. Третью, особо важную, строили только по ночам. И она скоро должна была войти в строй. В это же время через Атлантику на Кубу один за другим пошли мирные танкеры Союзморфлота, якобы с нефтью. Руководил всей этой невероятной, грандиозной и растянутой на тысячи километров операцией тот самый Сергей с помощниками. На американском трофейном джипе он со своими людьми мотался по всему огромному острову, пропадал на несколько дней, возвращался в Гавану, принимал душ и снова садился в джип. Никто за полгода на Кубе не видел его спящим. Русские наводнили Гавану. Русская речь теперь звучала на Кубе повсюду. Чистые душой, кубинки мечтали о русских мужчинах и готовы ради дружбы народов на все. Специальные кубинские службы как могли препятствовали этим контактам, так же как и советские, но тяга друг к другу людей противоположного пола, верящих в победу социализма во всем мире, была столь велика, что оборона спецслужб давала сбои. Яркое кубинское солнце и чёрные ночи всегда на стороне любовников.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.