Текст книги "Повести Пушкина"

Раз в неделю Фидель встречался с русскими и неоднократно выезжал с ними на стройки. И вот однажды, посетив один секретный объект, Кастро увидел, как по строительной площадке, уже очищенной от мусора, ползают улитки огромных размеров. От этого зрелища у него чуть сигара не выпала изо рта. Сначала он принял их за бурые куски земли из котлована. Но, подойдя поближе, увидел, что они движутся по спирали, друг за другом, совершая круги по стенам ракетной шахты. Показывая на них рукой, Сергей без переводчика, который почтительно остался стоять сзади, объяснил ему, что это новое тактическое средство, которое изобрели советские учёные для тотальной маскировки особых военных объектов. Якобы все эти улитки имеют секретные номера и используются только по прямому указанию высшего партийного руководства. Эти специально выведенные в лабораториях Министерства обороны редкие и очень дорогие животные выделяют особую слизь, которая отражает или искажает (он не понял точно) лучи радаров, волны любых сканирующих приборов и прочие и прочие вражеские шпионские поползновения. То есть (как понял Кастро) они делают объекты незаметными для любой разведки с воздуха или даже из космоса. Фидель мгновенно взял себя в руки и выслушивал русского специалиста совершенно невозмутимо, ни разу не выдав своего удивления. А через неделю ему на виллу доставили подарок лично от Хрущёва: двух улиток – большую и поменьше. К ним прилагалось письмо, из которого он узнал, что одну зовут Спутник, а вторую – Дружба. Фидель велел их выпустить в сад и круглосуточно охранять от кошек.

Но что-то у русских пошло не так. То ли улитки плохо работали, а может быть, слизь оказалась недостаточно густой, или они не успели везде проползти, но американцы обнаружили и площадки с пусковыми установками, и новые дороги, ведущие через поля сахарного тростника, и сами ракеты в трюмах танкеров. Тут такое началось! Президент Кеннеди выступил по национальному телевидению и пригрозил разбомбить всё к чёртовой матери, если русские не уберут свои ракеты из-под носа Америки. Назревала настоящая война, и Куба была к ней ближе, чем все остальные.

Всё это пронеслось в голове у Фиделя, пока машина неслась по набережной, вдоль которой на бесконечном бетонном парапете то группами, то в одиночку сидели бедные, но свободные кубинцы. Они или курили, или болтали ногами, или обнимались, а иногда делали всё одновременно. Увидев блестящую красную машину и двух сидящих в ней лидеров, они вскакивали и, размахивая руками, кричали восторженные приветствия. Кастро посмотрел на Че Гевару. Тот полулежал на мягком сиденье «Бьюика» и безмятежно смотрел вперёд. «Вот счастливый человек, – подумал Кастро. – В голове одни бабы. И плевать ему на всё…» Они подъезжали. Охрана выехала вперёд и рассыпалась полукругом перед их машиной. Плотная группа девушек и молодых людей, стоящая на ступенях новенького здания, замахала кубинскими пёстрыми флажками и что-то радостно начала кричать. Фидель и Че Гевара кивнули друг другу и вышли из машины навстречу ликующей молодежи.

XII
«Скворечник»

После похорон отца я сорвался. Запой вышел тяжёлый, и я второй раз оказался «наркологом», то есть попал в наркологическое отделение больницы им. Скворцова-Степанова, или, попросту, залетел в «скворечник». Больница им. Скворцова-Степанова – уважаемое, старое и легендарное заведение. Попасть в неё хоть разок считалось среди филологической, художественной и вообще гуманитарной части молодёжи хорошим тоном и важным для биографии фактом. Но это для мальчиков. Девочки хвастались клиникой нервных болезней на 16-й линии. Если с диагнозом «нервный срыв» девочку забирали на 16-ю линию, то она считалась тонкой, интересной и небанальной натурой, что резко повышало её статус среди подруг и друзей. Но больница им. Скворцова-Степанова, конечно, котировалась выше.

Когда я немного оклемался под капельницей, соседи-«наркологи» поведали, что сдали меня менты, что был я совсем белым, когда меня привезли, но сейчас я полный красавец, и что скоро обед, и они мне хлебушка из столовой принесут, чтоб я не волновался и не вставал. Таких сердечных людей, как в «скворечнике», я больше нигде не встречал. Среди них попадались даже настоящие герои. Например, Иваныч – бывший полковник ГРУ, бывший первый директор представительства «Аэрофлота» в Токио, бывший разведчик под прикрытием, наследник славы Рихарда Зорге, лично видевший Императора, Божественного Хирохито, человек, в знак вечной дружбы посадивший дубок из Подмосковья рядом с сакурой в парке Киото, – русский алкаш, полностью просравший свою жизнь. Последнее место в его карьере – ларек с пирожками у Апраксина двора.

Иваныч даже в туалете, на нищенском больничном унитазе умудрялся сидеть по-особенному, горделиво, с прямой спиной, взобравшись с ногами на унитаз с книжкой иероглифов в руках и канцелярских очках на красном вздернутом носу. Сидел он там дольше всех, но никто не смел его беспокоить, даже дежурный санитар.

Иваныч – заслуженный «нарколог», это была его шестая или седьмая ходка. У него была настоящая белая горячка, в которую, глядя на этого плотного, седого, степенного человека, невозможно поверить.

Дружбы в психбольницах не бывает, но уважительная близость случается. Иваныч рассказал, как попал сюда впервые четыре года назад.

– Я как-то выпил с приятелем в шашлычной на Садовой, потом пивком отполировали в ларьке у Львиного мостика, попрощались, чин-чинарём, я ещё малька по дороге домой засадил, завтра мне на работу к двум часам, сам Бог велит отдохнуть по-человечески! Иду себе, настроение хорошее. Свернул на Некрасова и вдруг вижу, по другой стороне мне навстречу идёт пионерский отряд, все в белых рубашечках, галстуки развеваются, со знаменем и барабанщиком. А на знамени Ленин с прищуром – как глянет на меня со значением, типа сигнал мне подал.

Я присмотрелся и вижу: каждый пионер тащит под мышкой бутылку! Кто портвейн, кто водяру, а кто и коньячок! Ну, думаю, дела. Выскочил на Маяковского, а там… тоже пионеры маршируют, и каждый с фуфырём под мышкой! Все строем идут в парадной форме, а лица у всех серьёзные. Смотрю, моя дочь Наташка, третьеклассница, тоже идёт, и у неё под мышкой бутылка портвейна. Я ей кричу: «Наташа! Ты куда?! У вас экскурсия? Чего происходит-то?». А она, дрянь малолетняя, даже голову к отцу не повернула. Тут я сообразил, что все колонны в сторону Московского вокзала тянутся. Тут до меня дошло! Если уже пионеров мобилизовали спиртное эвакуировать, значит, началась война.

Я бегом домой. Сердце колотится, но голова работает, нас этому учили. Влетаю в квартиру, всё тихо. Соседи, как мухи сонные, кто из сортира, кто на кухню. Значит, ещё не знают. Я этак спокойно, чтобы не сеять паники, захожу к себе в комнату, достаю из серванта все деньги, нам с женой на отпуск отложенные, там не много было, шестьдесят два рубля с мелочью. Достал две сберкнижки, взял рюкзак, две авоськи, чемоданчик фибровый и рванул к сберкассе, а потом к ближайшему гастроному на Восстания.

В гастрономе тоже спокойно. Ну, думаю, повезло! Тут я всё скупил, что было. Дотащил до дома еле-еле и опять побежал. Во втором лабазе мужики что-то почувствовали, когда я восемнадцать бутылок портвейна и восемь столичных взял. Загудели. А я им и говорю: вы чего, мужики, у меня свадьба! Сына женю! Мужики сразу подобрели.

– Ну, тогда чего, понятное дело! Мало берёшь! Невесту не пропей!

Хороший у нас народ! Так успел четыре ходки сделать, устал как собака, а денег ещё полно! Но оставались дела не менее важные. Я запер дверь и начал жечь документы на случай прорыва противником обороны и захвата дома. Сжёг партийный билет, фотографии, где я с друзьями и товарищами, свидетельство о рождении своё и жены, грамоты, квитанции, и почему-то решил сжечь и газеты. Пока они горели на полу, я решил промочить горло портвешком. От дыма я уже почти ничего не видел, а в горле как будто застряла наждачная бумага.

В дыму я успел положить в портфель банку шпрот, охотничий нож, подтяжки, кактус с окна, китайский фонарик и русско-японский разговорник, начал укладывать бутылки, то есть подготовил грамотный отход. И тут раздались удары в дверь и крики. У меня уже голова кружилась от дыма, но я догадался, что оборона прорвана, враги уже совсем рядом. Из-за двери кричали на неизвестном языке, но я понял, что они предлагают мне сдаться, а взамен требуют портвейн. Об этом не могло быть и речи! Я рванул к окну, но тут дверь вышибли и меня повязали, падая, я успел заметить, что это африканские наёмники. В руках у одного из них был хобот слона, и из него пёрла вода!

Как оказалось, пожарные вызвали «скорую», а та доставила Иваныча сюда с диагнозом «острый алкогольный психоз». Вот какие незаурядные люди собирались иногда вместе в одном наркологическом отделении.

Моя история была, конечно, банальней, да и диагноз звучал скучнее – «приступ панкреатита на фоне алкогольной интоксикации», но в «скворечник» меня первый раз привезли потому, что однажды в вытрезвителе я по пьяни начал рассказывать дежурному, как у меня в детстве в ванной жили огромные улитки. Он меня послушал минут десять и вызвал «скорую помощь». Та и привезла меня в Скворцова-Степанова. А уж если раз сюда попал, то больше можно не волноваться, теперь, если что, сразу привезут сюда же. И это хоть какая-то гарантия в жизни. Место хорошее, и врачи отличные. Они, как фронтовые хирурги, были грубыми и эффективными. Они здесь такого навидались, что сложных случаев для них не существовало. Мертвых воскрешали. Многие алкаши мечтали сюда попасть в «случае чего», да разве подгадаешь, когда мотор посередине праздника вдруг сам себе отдаст приказ остановиться. Да и кормили на «наркологии» неплохо. Утром каша с маслом и ещё кусок масла отдельно, на хлебе. По средам давали варёное яйцо, а по пятницам – бутерброд с сыром. В обед – суп и второе с киселем или компотом, ещё был ужин, тоже с куском масла и макаронами. Многие здесь отъедались, им такое питание на воле и не снилось. Но среди нас, законных, «литерных» алкашей на отделении были и парии. Эти поступили по «принудиловке». Принудительное лечение от алкоголизма означало предательство близких и вмешательство в интимнейшую сферу твоих отношений с миром бездушной государственной машины. Этих несчастных сюда отправляли жёны, у которых окончательно сдали нервы и иссяк запас всепрощения, или взрослые дети, которые и так боролись за каждый квадратный сантиметр в коммунальных квартирах, и терпеть каждый день пьяного мужика, хоть и отца, им уже не хватало сил. Среди первых и вторых встречались редкие наивные души, которые верили, что врачи сотворят чудо и муж или папа бросит пить. Эти были бедно, но аккуратно одетые женщины, которые не пропускали ни одного дня разрешённых свиданий. Ещё на лечение направлял «рабочий коллектив» или «партком». При этом в самих «коллективах» и в «парткомах» пили все и не меньше.

Но это – командировка на дно! На прежнее место работы, как правило, ты уже не возвращался, оно уже оказывалось занято другим, который, может быть, пил не меньше тебя, а зачастую вместе с тобой, но не вызывал у начальства желания его «полечить».

Эти алкаши были забитыми и скучными. С чувством собственной вины перед всеми, которое давило на них. Они как будто стеснялись самих себя, своего положения и уверяли медперсонал, что они здесь оказались совсем случайно и долго не задержатся. Единственным спасением от этого абсолютно нетворческого состояния – рюмка водки! Одна рюмка – и ты уже человек среди людей! Но это всё-таки больница, так просто рюмку было не найти. К ним по воскресеньям приходили родственники, часто издалека, но друзья – никогда! Они тихо брали продукты и старались быстрее попрощаться. Жены их часто плакали, хотя сами их сюда и засунули. Даже медсестры капельницы им ставили не как нам. Более отстраненно, что ли. Помню, как старушка Ирина Павловна, медсестра с …812 года, которую мы все любили и боялись, сказала одному из «принудительных»: «У тебя, Шухаев, вены, как у дебила». – «Это какие?» – обиделся Шухаев. «Толстые и склизкие», – ответила она, воткнула иглу и ушла. А нам она приносила из дома варенье и обзывала нас «ирода-мипростигосподи» и «уродамикакихсветневидывал». А Иванычу, когда он остался в больнице на Новый год, даже принесла «малька» и спрятала ему под подушку. Вот такие люди работали в «скворечнике».

Нас, «нормальный» контингент, обычно долго не держали. Снимут приступ, проколют витаминами – и коленом под зад, до следующих встреч. Две недели, ну три максимум. Пей компот и радуйся! Но в этот раз я маялся, просьба отца, как пепел Клааса, стучала в мою печень. Однако наша жизнь в этом месте принадлежала целиком заведующему отделением, и его власть над нами была больше чем власть Николая I над арестованными декабристами. Я был здоров, но меня продолжали пользовать неделю за неделей. Хотя всему на свете есть конец, даже борьбе врачей с саморазрушением. В середине декабря меня выпустили. Перед этим мне предоставилась короткая аудиенция у заместителя главного врача. Я уже в пальто, в своих ботинках и брюках едва ступил на порог его кабинета, как услышал: «Заходи, брат Пушкин. Я тебе, Пушкин, так скажу: ещё раз нажрешься – подохнешь. До нас довезти не успеют. Хоть ты и мальчишка, но анализы плохие. Времени у тебя нет, бросай пить. Понял? Ну, иди». И уже в дверях услышал: «Передай привет отцу». – «Он умер месяц назад». Повисла короткая пауза: «Тогда тем более ты должен жить».

XIII
Дуче. Таррацина. 88 км от Рима

Свой пятьдесят девятый день рождения Бенито Муссолини справлял на вилле около города Таррацина, в восьмидесяти восьми километрах по Аппиевой дороге от Рима. Вилла, по итальянским понятиям, не старая – 1810 года постройки. Когда-то, 1895 лет назад, на этом месте стоял роскошный дом Луция Аннея Сенеки, философа-стоика, при этом одного из богатейших людей Империи, учителя цезаря Нерона и его жертвы. Новый дом тоже стоял в саду среди пиний и роскошных, как театральные декорации, на подлинных развалинах античных фундаментов. Как и положено в любом итальянском аристократическом хозяйстве, здесь имелись разной степени разрушения остатки настоящих, эпохи великого Возрождения, мраморных фонтанов. Они не видели воды уже лет триста, но всё равно, а может, именно поэтому, производили правильное романтическое впечатление.

Война для Италии складывалась не так, как представлял её себе Дуче, он же с тридцать восьмого года «Первый маршал Империи». Итальянцы воевать на фронтах не хотели, не любили и не умели. Совсем другое дело, когда они уходили в партизаны. Тут в горах и на дорогах они превращались в дерзких, изобретательных и безжалостных героев. Это стало серьёзной проблемой как для немцев, так и для их союзника Муссолини.

Молодёжь, особенно девушки и женщины, почти все симпатизировали партизанам, а в аристократических старых итальянских фамилиях все поголовно были тайными и явными социалистами. В Италии женщины, особенно красавицы, и создавали то, что позднее назовут «общественным мнением». Но ещё более тревожную тенденцию в последнее время замечали офицеры его армии – лучшие девушки Рима всё более неохотно посещали приёмы и как-то вежливо, но твёрдо отвергали ухаживания красавцев из его штаба. Не все, конечно… но всё-таки!.. Но с Дуче – лучшая женщина в мире, Кларетта Петаччи, и он был уверен, что все женщины Италии его обожают и завидуют ей. Она – настоящая аристократка, привыкшая к роскоши, но безотказно и с удовольствием делала ему минет и в солдатской палатке, и в машине, и в тесной кабине фуникулера.

Вилла, в которой Бенито устраивал приём, в отличие от многих дворцов в Риме, принадлежавших на протяжении веков одной и той же фамилии, часто меняла хозяев. Перед войной её приобрёл некто Риоцци, богатый коммерсант, имевший три или четыре процента со всех макаронных изделий на севере Италии. Этого было больше чем достаточно, чтобы вести роскошную жизнь, путешествовать, коллекционировать произведения искусства, содержать две семьи и ещё одну хорошенькую официантку из Триеста. Он ненавидел национал-социалистов, обзывал Гитлера «коричневым фельдфебелем» и отказался пожертвовать миллион в благотворительный фонд Муссолини. В 1935 году он уехал с «основной» семьёй в Мексику, а на его вилле в Террацине поселился его двадцатидвухлетний прыщавый племянник, обожавший нацистскую форму, кокаин и боготворивший Гитлера. Приём планировался скромным – высшие офицеры штаба, пара важных людей из банков, один промышленный магнат, несколько аристократов и представитель от генерального штаба вермахта генерал фон Браух, прилетевший из Берлина накануне. Все с жёнами, а у кого их нет, могли пригласить даму. Это было очень по-итальянски. Из Милана пригласили также солистов «Ла Скала», про которых известно, что один из них наполовину еврей. Но в Италии Дуче мог себе позволить такую вольность, совершенно невозможную в Берлине. Также вызвали знаменитого повара из Венеции Марко Таччини с тремя ассистентами. Несмотря на камерность, приглашённых гостей набралось больше пятидесяти человек.

Зал, в котором стоял покрытый белоснежной скатертью огромный стол с серебряными канделябрами, был украшен гирляндами живых цветов, но скромных полевых оттенков, без сладко пахнущих роз и дурманящих лилий. Все-таки время военное!

29 июля с утра на старой Аппиевой дороге выставили посты, к четырем часам дня их усилили автоматчиками. Парк и сам дом к шести часам вечера по периметру окружили карабинеры, а в шесть тридцать специально вызванные для этого немецкие сапёры с собаками в последний раз проверили виллу. На огромной кухне начали готовить первые три перемены и закончили ощипывать птицу. К половине восьмого, одна за другой, мягко разворачиваясь на вымощенной брусчаткой поляне, к крыльцу стали подъезжать роскошные лимузины. А в восемь часов двенадцать минут на аллее, ведущей к парадному входу, показалась ярко-красная спортивная «Альфа Ромео», последний шедевр гениального конструктора Витторио Джано. За рулём автомобиля сидел сам Бенито Муссолини, а за ним, почти вплотную, следовал легкий военный грузовик с охраной. Если не считать охрану, Дуче был один. Муссолини легко выпрыгнул из машины, его сразу обступили. Крепкие мужские рукопожатия и похлопывания по плечу прерывались лёгкими женскими приветствиями и поцелуями. Кругом – друзья, красивые женщины в летних изящных платьях, сверкали белые зубы и старинные брильянты. Его все поздравляли, а слуги разносили шампанское и лимонад. Именно так он и хотел всегда жить, и, видит Бог, он так и живёт! Бенито пригласил всех к столу. Стол был прекрасен! Горели свечи в серебряных канделябрах, которые держали над головой нимфы и амуры. Огонь свечей играл на гранях и отражался в бесчисленных великолепных графинах, бокалах, стаканах и рюмках горного хрусталя, привезённых специально с виллы Пизани из Стра, близ Венеции. Стояли вазы в виде резвящихся наяд, сидящих на спинах весёлых дельфинов с чёрной икрой на льду, доставленной с Каспия посольством Ирана. Тускло сияли столовые серебряные приборы с ручками из слоновой кости тонкой работы из дворца семьи Висконти. Посуда драгоценного фарфора с гербом Гонзаго и голубями по краям, доставленная из Мантуи, была прекрасна.

Слуги начали разносить первые закуски и наливать вино. Пошли тосты за здоровье Дуче, за победу, за долголетие, за возрождение Италии. Бокалы не пустели, тарелки тоже. Атмосфера становилась всё более непринужденной. Тут случился небольшой конфуз. Племянник хозяина виллы, сидевший в самом дальнем углу стола с интересной полноватой, старше его лет на десять дамой, уже как следует успел набраться. На него весь вечер вообще никто не обращал внимания, и он решился! Слишком громко отодвинув стул, вдруг поднялся и принялся стучать вилкой по бокалу. Этот мещанский приём сработал, смех и разговоры стихли, все повернули головы в его сторону. Кажется, его впервые заметили и с неловким недоумением ждали, что же будет дальше. Дуче, так и не донеся бокал с вином до рта, тоже с удивлением смотрел в конец стола, словно соображая, кто же этот прыщавый хлыст и как он сюда попал?

«Синьоре и синьории! Я предлагаю тост за двух величайших людей, с которыми нам оказана честь жить в одно время! Двух величайших полководцев, каких ещё не знала история, за нашего Фюрера и нашего Дуче! За единую победу Германии и Италии! Мы все, – он нетвердо обвёл стол рукой с бокалом, – готовы за это умереть!»

Это был явный перебор! И ещё бестактность. Сидя за одним столом с Бенито Муссолини, в его день рождения, предлагалось первым номером выпить за Гитлера! Кроме того, глядя на ухоженные породистые лица сидящих в зале, было понятно, что никто из них не собирается умирать. Гости чуть растерянно поворачивались друг к другу и чокались. Непринужденная атмосфера, царившая за столом, была скомкана. Одна глупая выходка никому не нужного балбеса грозила испортить весь вечер! Но тут раздался голос Дуче: «Спасибо, сынок. Присядь!». Через секунду он уже что-то рассказывал сидящей рядом даме. Перед десертом Бенито пригласил гостей на террасу и подозвав огромного человека в чёрной военной форме без всяких опознавательных знаков тихо приказал ему на ухо: «Прыщавого убрать! Дама, если хочет, может остаться».

На террасе зажгли огни, и они ещё резче обозначили черноту итальянской ночи и парка, который сам стал неразличимой её частью. Вокруг фонарей крутились белые мотыльки. Стали разносить сигары, кофе и маленькие пирожные. Коньяк и ликёры гости наливали себе сами, обмениваясь легкими, как юбки у женщин, фразами. Только для хозяина вечера официант принёс на подносе широкий хрустальный стакан с темной жидкостью. Муссолини любил «Амаретто», он пил его со льдом и листьями мяты. Персонал работал безупречно. Вечер был замечательный, война была где-то совсем далеко…

Тут к Муссолини приблизился генерал фон Браух с маленькой кофейной чашечкой в руке.

– Дорогой Бенито, позвольте мне ещё раз поздравить и поблагодарить вас за этот чудесный вечер, который вы нам всем подарили. И персонально примите мою благодарность за этот кофе! Такое возможно только в Италии, больше нигде! – и фон Браух шутливо поклонился.

– Добро пожаловать, генерал. Я рад вас снова видеть. Генерал мягко взял Дуче за локоть.

– Скажите, вы не уделите мне пару минут?

– С удовольствием, но давайте немного отойдём.

Немец поставил кофейную чашку на поднос официанта, и, заложив руки за спину, они перешли в пустую левую часть террасы. Многие гости уже снова переместились в дом. Там, в каминном зале, начинался концерт. Когда они остались почти одни, генерал заговорил:

– Дорогой Дуче! Позвольте напомнить вам, что в Берлине очень ждут от вас «образцы». Если я не ошибаюсь, вы ещё в апреле заверили Фюрера, что они поступят в мае. Сейчас конец июля. Мы, конечно, могли задействовать план «Zero», но, принимая во внимание вашу личную дружбу с Фюрером и его постоянно теплое отношение к вам, мы решили не торопиться, хотя ситуация на восточных фронтах требует от нас постоянного невероятного напряжения. Кроме того, план «Zero» подразумевает участие в нём Абвера и руководства СС. А мы, простые солдаты, которые несём на своих плечах весь груз тяжелейшей кампании, не хотим своими руками делать этим «героям тыла», не нюхавшим пороха, такой подарок. Но наше ожидание не может длиться бесконечно. Фюрер поручил мне сердечно поздравить вас, Дуче, и просил лично посодействовать отправке груза в Берлин с моим самолётом. Я намерен вылететь завтра в полдень. Значит, у нас есть сегодняшняя ночь и утро. Я уверен, дорогой маршал, что времени вполне достаточно.

Муссолини молча выслушал сказанное. Вдруг он положил руку на плечо Брауха и широко улыбнулся. При этом взгляд его был тверже вулканических плит под Колизеем.

– Дорогой, Карл! – Он впервые за вечер назвал генерала по имени. – Вы же знаете, любая просьба Фюрера для меня честь! И позвольте вас заверить, что я задействую все возможности, чтобы он получил то, о чём вы говорили, как можно быстрее.

Фон Браух внимательно слушал, по-прежнему держа руки за спиной. Муссолини добавил:

– Но ситуация такова, и я несколько раз сообщал об этом Фюреру, что «образцы» в настоящее время совершенно не годятся для транспортировки.

Фон Браух удивленно приподнял правую бровь.

– Как это прикажете понимать?

Дуче ещё шире улыбнулся и, приблизив лицо к генералу, голосом венецианского заговорщика произнёс:

– Они только что стали родителями! Это невероятно! Я сам хотел сообщить об этом в Берлин, но теперь вам выпала честь первым сообщить об этом Фюреру! – И Муссолини слегка похлопал немца по плечу.

– В таком случае я заберу их всех, – произнес Браух. Его тон не понравился Дуче. Без его согласия «забрать» в Италии что-либо было немыслимо! Но он продолжал улыбаться.

– Дорогой мой генерал. Это невозможно сделать, в это время их вообще нельзя беспокоить. Как мне сказали наши специалисты, любая смена обстановки, шум, даже слабый запах бензина, не говоря уже о полёте, их просто убьёт. Надеюсь, такого исхода никто из нас не хочет? – Муссолини снял руку с его плеча и многозначительно взглянул фон Брауху в глаза.

– Скажите, Бенито, а я могу на них посмотреть? Где вы их держите?

– Под Неаполем, – не моргнув глазам ответил Бенито. – Там идеальный климат. Они на специальной ферме под круглосуточной охраной. А посмотреть вы, конечно, можете. Я как раз дня через два туда собираюсь.

«Сукин сын! Проклятый макаронник!». Фон Браух очень вежливо, разделяя каждое слово, произнёс:

– Благодарю, маршал, но я завтра вечером должен быть в Берлине. Я доложу руководству о нашем разговоре. Позвольте мне откланятся. Благодарю за вечер». – Он очень по-немецки щёлкнул каблуками и решительно направился к выходу.

Концерт давно закончился, солистов увезли. Половина гостей разъехалось. Остальные подходили прощаться. Наконец он остался один. Официанты уже прибрали стол, но свечи продолжали гореть. Вдруг он понял, что страшно хочет съесть простых спагетти со стаканом крестьянского кьянти.

– Марко! – заорал Муссолини. – Ты ещё здесь?

Из кухни появился Таччини, всё ещё в белоснежном халате и колпаке.

– Слушай, приятель! – Дуче обращался к повару, как к старому другу. – Можешь мне сварить макароны?

– Сделаем, сеньор! – ответил повар.

– А полбутылки кьянти?

– Найдём! – кивнул он. – Через десять минут можем подать.

– Дай мне полчаса, приятель, хочу пройтись.

– Слушаюсь, синьор! Будет сделано.

Бенито поднялся, взял со стола канделябр, вышел на террасу, полной грудью втянул в себя ночной воздух и по ступеням спустился в сад. Свечи горели ровно, трещали цикады, не было даже лёгкого ветерка. Он шёл по прямой аллее, как по коридору из чёрных, сливающихся с небом пиний, и огоньки свечей не давали охране потерять его из виду. Вскоре он свернул на узкую дорожку и сразу оказался у приземистого сооружения с фундаментом из огромных валунов, явно не современной кладки. Скрипнула дверь, и он вошёл внутрь. Поставив свечи на выступ у двери сводчатой стены, он осмотрелся. Пол был устлан свежими листьями тутового дерева и свежей травой. Среди них в беспорядке то тут, то там были разбросаны маленькие мандарины, груши и дикие яблочки, стояли плетёные корзины с белыми виноградными кистями, а посередине поблескивала вода в большой плоской эмалированной ванне. Стояла абсолютная тишина. И вдруг лёгкая волна воздуха как будто обдала его. Совершенно бесшумно, из темноты противоположной стены к нему, величественные в своей скользящей неторопливости, мерцая серо-розовыми с отливом перламутра раковинами приближались две огромные улитки. Первая, более крупная, уже почти достигла его ноги в ярко начищенном сапоге из самого дорогого шевро. В этот момент она выпустила рожки и, шевеля ими в разные стороны, начала как бы ощупывать воздух. Вторая, чуть поменьше, но тоже огромная, с почти прозрачной, светло-серого цвета раковиной, уже тоже была около него. Вдруг они почти синхронно оторвали от земли часть туловища и стали ласково тыкаться влажными мордочками в его ладони. Таким, как сейчас, Бенито Муссолини не видел никто! А если бы и увидел, то не поверил бы своим глазам. Он присел на корточки и нежно гладил панцири, трогал рожки, которые они и не думали убирать, шептал им в мордочки какие-то слова и снова проводил рукой по их выгибающимся телам. Словом, маршал Империи, диктатор Дуче превратился в мальчика Бенито из городка Предаппио, где он в детстве, сидя на корточках в коротеньких штанишках, на заднем дворе играл с котятами. Наконец он поднялся и по-крестьянски обтёр руки о штаны. Они блестели от слизи и пахли цитрусовой цедрой и свежим сеном.

– Ишь чего захотели, – вслух произнес Дуче. – «Образцы» им подавай! Гордость Италии! Последние из великих! Для этих бошей – всего лишь образцы! А Адольфу велю отправить пару Каналетто поменьше или Франческо Гварди… Ему всё равно! Только делает вид, что разбирается.

Улитки как-то поняли, что он собирается уходить, и грустно, как ему показалось, поползли обратно в темноту. Никаких детей у них не было да и быть не могло. Им было всего около восьмидесяти пяти – девяноста лет. Уже не дети, но ещё и не родители.

Дуче встал, направился к двери и вышел, забыв снять с уступа светильник. Но невидимая рука охранника уже взяла его и, держа над головой, осветила дверь и высокий порог, что было очень кстати. Войдя в обеденный зал, он увидел осунувшегося от усталости повара. Он ждал уже полтора часа. Но едва Бенито присел, принесли горячие спагетти и оплетённую соломой бутылку кьянти. Он ел самую вкусную в мире еду и думал, что Гитлер вряд ли перекинет ему в ближайшее время на подмогу пару дивизий.

Муссолини не знал о том, что ровно тысяча девятьсот лет назад на том же месте, где жили его питомцы, на фундаменте из тех же камней стоял парковый павильон с бассейном, в котором Анней Сенека разместил подарок от своего ученика, молодого Императора Рима Нерона. В благодарность за великолепный панегирик Нерон прислал ему трёх больших улиток. Поистине царский подарок! Через несколько лет, когда Нерон повелел своему учителю умереть, любезно разрешив самому выбрать для этого способ, он потребовал умертвить и улиток. Перед тем как в тёплом бассейне вскрыть себе вены на бедрах и на запястьях, Сенека приказал выпустить животных. Когда отряд конников из Рима прибыл проверить, как исполнена воля Императора, они обнаружила мёртвого старика, плавающего в бассейне из крови. Но улиток они так и не нашли.