Текст книги "Повести Пушкина"

– Вот так, голубчик, ножки расставь… молодец.

Ольга Павловна уже держала его за причиндалы одной рукой, а второй энергично мазала какой-то гадостью живот, пах и бедра. Со стола на него смотрели два зелёных глаза, из которых вылетали стальные мушки или искры. Бледная грудь касалась борта гроба. Соски были темными и казались ещё одной парой глаз. Между тем или Ольга Павловна оказалась мастерицей, или мазь оказалась волшебной, или молодость превозмогла странность момента, но Приап поднял волшебную палочку. Андрей метнулся к столу и с криком: «Ну, сука… держись!» – прыгнул в гроб, накрыв собою Машин стан.

Ольга Павловна тем временем нашла заплывший воском подсвечник, из кармана юбки достала огарок, приладила его, чиркнула спичкой и зажгла свечу. Полумрак в комнате при этом нисколько не рассеялся. Между тем схватка в гробу приближалась к кульминации. Короткие крики прерывались стонами и ругательствами, гроб ходил ходуном, стол качался. Из гроба вылетали голые ноги и потные спины. Когда сверху оказывался Андрей, то свет падал на его ягодицы, с дикой скоростью поднимавшиеся над бортом и исчезавшие за ним. А когда он оказывался внизу, то спина и грудь Маши раскачивались над гробом, чтобы с животным воплем снова рухнуть вниз.

Ольга Павловна с удовлетворением постояла ещё несколько минут и не торопясь вышла из комнаты.

Испустив из себя второй раз все жизненные соки, Андрей лежал на Маше в гробу, уткнувшись глазом в eе сосок. Было тесно, жарко и хорошо так, как никогда. Её руки обвивали его шею, и соленый запах её подмышек был вкуснее, чем сдобный запах из пышечной напротив его дома. Он пошевелился.

– Полежи так ещё чуть-чуть, – губами в его плечо прошептала Маша.

– Мне надо… я на минуту… Где у вас туалет?

Она разжала руки:

– Там, перед кухней… справа, найдешь…

Глаза её были закрыты. Он смотрел на неё. «Краше в гроб не кладут. И никогда не клали», – подумал Андрей и выбрался на стол.

Было темно. «Свеча горела на столе, свеча горела…» Но толку от неё не было никакого. Голой ногой он нащупал пол и стал искать одежду. В этот момент раздались хлопки, похожие на аплодисменты. От неожиданности Андрей развернулся, зацепил ногой стул и с грохотом повалился на пол. Звонкий женский смех из гроба стал ему наградой. Тут со всех сторон начались похрюкивания, покашливанья, приглушенный шёпот и смешки.

– Кто здесь?! – закричал Андрей, хватаясь за ушибленное колено. – Кто здесь, вашу мать, я спрашиваю!

– Вы только посмотрите! Сам худенький, а прибор, как у Самсона! А как блестит! Прэлэстно! – Аккуратная старушонка склонилась над ним и, тряся моноклем, рассматривала его член.

Андрей наконец нащупал на полу свои брюки и судорожно пытался в них влезть. Справа от него заскрипел паркет. Грузный старик в сюртуке с маленькой медалькой на груди, опираясь на трость, смотрел на него. Он прокашлялся и сиплым голосом вступил в разговор:

– А я свое хозяйство чуть было не потерял под Мукденом. Молодой был, дурак… Полез за окоп отлить, тут меня шрапнелью и резануло… Очнулся, весь низ в крови. А петушок мой, целёхонький, у меня в руке, так и остался… хирург потом пришил, да не мой, кажется. Я свой через пять лет в бане увидел, но уже на новом хозяине. Он мне про него много рассказывал. И называл его так ласково – Неудержимый… – Старик всхлипнул.

– Да вы уже сто раз про это рассказывали! Вы бы отошли чуток, другим тоже любопытно на молодёжь взглянуть.

И к сжавшемуся на полу Андрею подъехало инвалидное кресло с лысой обезьяной с серьгой в ухе, двумя георгиевскими крестами и маленькой волосатой собачкой на коленях. Существо было в чёрном флотском кителе с медными пуговицами в два ряда. Он подкатился так близко, что чуть не наехал Андрею на ногу, но остановился в миллиметре от неё.

– Да-a.. Молодой человек… Да… – как-то мечтательно произнёс инвалид.

– Знавал я одного мичмана, когда служил боцманом на тяжёлом миноносце «Три Иерарха». Так вот, у этого мичмана член был точнейшим барометром. Малейшее изменения ветра, да что там ветра, – шторм за три дня предсказывал! И ни разу, сукин сын, не ошибся! Бывало, старший офицер ему с мостика: «Мичман! Достать прибор! Провести замеры!» – «Есть достать прибор!» И уже бежит на бак, на ходу рассупониваясь. Там, на баке, достаёт свой прибор и сначала ветру подставляет, а затем за борт свешивает. Х…ще у него ещё тот был! Огромный, но тончайшего внутреннего устройства… Погиб в Цусимском заливе… Феномен! Не чета нынешним. Да-а…

Пока боцман вспоминал, Андрей изловчился и натянул на себя трусы. И тут появилась огромного роста спортсменка в футболке, чёрных трусах пузырём и с веслом. Она сразу перешла к делу.

– Откуда у вас такие мелкобуржуазные трусы? Товарищ Митрофанов на закрытом собрании комсомольских вожаков прямо осудил такое нижнее бельё, как у вас! «Товарищ Сталин заявил: „Трусы – это последний рубеж обороны!“» – сказал он. Товарищ Митрофанов ещё разъяснил, что новая линия партии теперь держит курс на воспитание героев. Это значит, что муди у сознательных граждан не должны болтаться между ногами взад-вперед, как раньше. Они должны быть выпуклыми и обтянуты. Мы должны показать мировой буржуазии, что советская власть дала нашим мужчинам железные яйца! – И она стукнула веслом в пол.

Тут из-за спины спортсменки вышел человек в кожаной лётной куртке и шлеме с наушниками. «Чкалов!..» – ахнул Андрей. Чкалов был симпатичный и совсем домашний. Он улыбался:

– Правильно говорит товарищ спортсменка! Трусы – вещь важная. Самые лучшие – у девушек-гимнасток из «Динамо». Ситцевые, c двойной резинкой. Лично проверял перед парадом! Отличная тренировка для лётчика! Иной раз такая попадется – прямо в «штопор» срываешься! – И он захохотал.

Андрей уже был на ногах и успел надеть один ботинок, второго нигде не было. Он повернулся к столу. На нём Маша, уже в халате, подогнув ногу, спокойно натягивала чулок. Он хотел грубо крикнуть ей прямо в лицо: «Где мой второй ботинок, сука!», но почему-то спросил: «Мария Николаевна, вы моего ботинка не видели?». Даже не взглянув в его сторону, Маша разгладила складку на чулке и врезала:

– Твое говно скороходовское под столом Манюня хавает.

И точно, из-под стола выскочила боцманская лохматая собачка с его ботинком в зубах и опрометью бросилась из комнаты. Андрей в одном ботинке рванул за ней, но инвалид, как бы случайно, выкатился на коляске ему по ноги. Раздался удар. Андрей с размаху грохнулся об пол и проехал лицом по паркету прямо к двери. Забыв о боли, он вскочил и пулей вылетел в коридор. «Мы, в наше время, не бегали сломя голову, а служили…» – услышал он за спиной, и ещё до него донесся голос девки с веслом: «Зажрались… мы с девчатами одни трусы всей группой носили…».

Андрей нагнал свой ботинок в кухне, где Манюня попыталась залезть под плиту, но, на его счастье, застряла. Вырвав из маленькой пасти мокрый ботинок, он увидел помойное ведро и швабру, прислоненную к приоткрытой двери, видимо, чёрного входа. Это было спасение! Уже проскочив этаж, он остановился, снова взлетел наверх, снова открыл дверь и со всей силы двинул ногой помойное ведро. Под звон мусорного салюта из консервных банок и бьющегося стекла он, перепрыгивая через ступени, скатился с лестницы.

Двор оказался обычным ленинградским, серым и пах кошками. В этот момент это был запах его свободы. Накрапывал дождик. Выйдя из арки, Андрей повернул налево, перешёл Фонтанку и увидел, что из Цирка напротив, с вечернего представления, выходит народ.

Значит, начало десятого, сообразил Андрей. Свои часы он на руке не обнаружил, наверно, там слетели. Тут перед его глазами возникли тёмные соски и изгиб спины с двумя ямочками в пояснице…

– Б..! Сука! Тварь! Ведьма сраная… Уроды! – со смачным удовольствием повторял он, мысленно, как ему казалось, но вдруг заметил, как от него отшатнулась тётенька с ребёнком. И ещё оглянулась пару раз, перед тем как перейти на другую сторону улицы Толмачёва. Он прошёл мимо кинотеатра «Родина» и по тёмной, заставленной деревянными ящиками и тарой из Елисеевского магазина Малой Садовой вышел на Невский. Почему он пошёл так, а не иначе, он и сам не знал. Но после всего пережитого за день вид нормальных людей, спешащих по своим делам, действовал успокаивающе. Субботний вечер в Ленинграде, всё, как обычно.

Продолжать работу в салоне стало невозможно, один взгляд на стоящие гробы вызывал у Андрея такую бурю внутри, что голова начинала раскалываться, а сердце стучало так, что его удары разносились по всему магазину. К удивлению начальства, он подал заявление об уходе. Он похудел и начал много курить. Маша не выходила у него из головы. Он обзывал её последними словами, но чем грязнее были ругательства, тем больше он хотел её видеть. Прошла неделя, может, чуть больше, и нервы у него сдали. Уже не в чёрном костюме, а в вязаном свитере и куртке, но с маленьким букетом белой кустовой гвоздики, он поднимался по лестнице дома 6, по улице Белинского. У знакомой двери номер 43 он вдруг засомневался, но его рука уже сама нажимала звонок. За дверью послышались шаги, звук снимаемой дверной цепочки и поворот замка. В тёмном проёме полуоткрытой двери стояла немолодая дама с хорошим ленинградским лицом.

– Здравствуйте, Ольга Павловна…

Строгие глаза смотрели холодно, и ни один мускул дрогнул на интеллигентном лице.

– Слушаю вас, молодой человек?

– Вы не узнали меня, я Андрей, я у вас… – Тут он смешался и покраснел.

– Да, да… кажется, припоминаю. Вы водопроводчик из ЖЭКа, чинили ванну у нас… Года полтора назад… Но мы никого не вызывали… – Женщина выжидающе смотрела на Андрея и начала медленно прикрывать дверь.

– Я вообще-то к Марии Николаевне… Можно её… пожалуйста! – Андрей чувствовал, что это последний шанс, другого уже не будет! Проём двери уменьшался на глазах, и с ним обрывалась всякая надежда….

– У Марии Николаевны вчера скончался муж. Она сейчас скорбит, вместе с родственниками… Всего хорошего.

И дверь захлопнулась. Андрей бросил под дверь никому не нужный букет и медленно пошёл по лестнице вниз. Белая гвоздика очень красиво разлетелась по старым серым плитам площадки.

Мухаммед, или Божественная гора

Где Африка, а где Ленинград? Но иногда случается так, что совершенно далёкая, абсолютно не твоя жизнь непостижимым образом начинает переплетаться с твоей собственной, и ты, сидя за столом в своей комнате, попадаешь под страшный тропический ливень или чудом избегаешь хитроумной ловушки, поставленной умелой рукой на звериной тропе.

Он не так часто появлялся в нашем городе, а заходил ещё реже, хотя был близким приятелем уже почти сорок лет, с самого детства. Поэтому я запомнил тот день, шестого апреля шестьдесят третьего года. Еська Кривошеин родился в той же Калиновке Дмитриевского уезда Курской губернии, откуда и мы с Никитой Хрущёвым. Только он моложе нас лет на пятнадцать. Семья его была «образцовой». Социальное происхождение у него безупречное, просто кристальное для новой власти. Мать – батрачка, а отец – настоящий сапожник. Если выражение «пьёт, как сапожник» часто употребляют машинально, по отношению к людям, которые его совершенно не заслуживают, то отец Евсея, дядя Лёша, идеально под него подходил. Как он работал, а стучал он сапожным молотком с раннего утра до позднего вечера, было непонятно. Он чинил и тачал разную обувь. Но особенно славились его яловые и дорогие хромовые сапоги с неповторимым, «кривошеинским скрыпом». Со слов Еськи, он вообще не помнит, чтобы отец что-то ел, но выпивал он не просто каждый день, а каждые полчаса, только «по маленькой». Из мутной бутыли с узким горлом он наливал в серебряную рюмочку, никогда не пролив мимо ни капли, и одним махом опрокидывал её в рот. Пил он, как дышал. Кроме Евсея, у него ещё было трое детей, но о своих сёстрах и старшем брате Еська никогда ничего не рассказывал.

Не знаю, как остальных, но Евсея отец часто поколачивал, что не мешало ему отца любить и восхищаться им всю жизнь. Еська к началу войны уже сделал какую-то карьеру, то ли в армии, то ли в «органах». С войны он вернулся полковником, но, в отличие от фронтовиков и общей моды тех лет, форму сразу сменил на шевиотовый костюм с галстуком и неизменную кепку на голове.

Я подозревал, что Еся работает в разведке, потому что его регулярно включали в разные рабочие делегации и дипломатические миссии на встречи с прогрессивными товарищами за рубежом. Хотя на дипломата он был похож, как на китайского императора, а на рабочего ещё меньше. Еся надолго исчезал из моей жизни. Он вообще давно жил в Москве, но, приезжая в Ленинград, старался дать о себе знать. Если у него выдавался свободный вечер, мы обычно шли в ресторан. Еся очень любил «Кавказский», а я предпочитал «Метрополь», и через раз мы друг другу уступали. Но больше всего ему нравилось сидеть за столом у нас дома и выпивать под селёдку с лучком и варёную картошку с подсолнечным маслом. Мало с кем за столом бывало хорошо, как с ним. Пить он любил и умел! Но пьяным я его не видел никогда. Мы сидели, вспоминали, выпивали и беседовали о том о сём. Но иногда Евсей вдруг замолкал, как бы уходил в себя, и лицо его становилось совсем другим. Так было тогда, когда я у него спросил, знал ли он начальника СМЕРШа Волховского фронта Дмитрия Ивановича Мельникова и не родственник ли тот хирурга, профессора Мельникова, который много сделал для нашей семьи. Евсей вдруг сам себе налил рюмку, молча выпил, поставил её на стол и сказал: «Нет… не родственник». Помолчал и добавил совсем тихо: «У них родственников не бывает…». Больше мы о войне не говорили.

Ещё помню, как мы с ним шли куда-то по Загородному проспекту и увидели, как у Пяти углов к солдату, безногому калеке c медалями на груди, сидящему на доске с подшипниками, подошли два милиционера и стали на него орать, чтобы он убирался с проспекта куда подальше. Солдат поднял с асфальта грязную пилотку с медными копеечками, высыпал из неё мелочь в красную большую ладонь и покорно взялся за гири, которыми отталкивался от земли. Евсей рванулся к ним. Что он сказал милиции, я не слышал, но оба они вытянулись перед ним, отдали честь и ушли. А солдат стрельнул у Евсея пару папиросок и остался сидеть на том же месте, как ни в чём не бывало.

Евсей всю жизнь мечтал о собаке. Но я даже не знаю, была ли у него жена. Я, зная его всю жизнь, ловил себя на мысли, что не знаю о нём ничего. Думаю, он и сам понимал, что с его жизнью не то что собаку, но даже белую мышку иметь невозможно. Животных он любил и знал про них очень специальные вещи. Такие тонкости знакомы только настоящим охотникам, но я никогда не видел его с ружьём и не слышал ни одного охотничьего рассказа. А про аквариумных рыбок он знал всё! Выпив рюмочку, Евсей начинал: «Перламутровые бар-бусы, рыбка простая, но привередливая. Если воздуха в воде мало, начинают грызть плавники у друг друга и даже хвосты так обтреплют, что уже и плавать не могут, а хвост у рыбы важнее головы», – и он вилкой подцепил селедочный хвост. «Чёрная муллионезия, так же, как и вуалехвостый телескоп, если аквариум регулярно не чистить, может заразиться ихтиофириусом и умереть, потому что лечить её долго и трудно. Данио-рерио может спокойно жить со скаляриями и с гуппи, но не с китайской боцилией». Так он мог продолжать до бесконечности, и можно было не проверять, всё точно! Откуда это всё было в его голове, для меня – полная загадка. Я сам люблю рыбок и подарил сыну аквариум, но до Евсея мне далеко… я дилетант-любитель. Думаю, что его настоящая, каждодневная жизнь проходила среди людей, с которыми не то что об аквариумных рыбках или собаках, а вообще ни о чём лишнем говорить нельзя. Поэтому он так и ценил наши встречи. Я, наверно, оставался одним из немногих, кого можно было не опасаться ни в какой ситуации, и он знал это.

Шестое апреля была суббота. Евсей позвонил утром, из кабинета директора «Ленфильма». Я даже не удивился, он мог позвонить хоть из вольера для тюленей в зоопарке, это же Еся! Он в городе, будет два дня, сегодня в пять встречаемся в «Кавказском», там и поговорим… и положил трубку. «Кавказский» знаменит своим харчо и шашлыком «по-каpски». Перед подачей на стол его на кухне обливали спиртом и поджигали. Когда в зале появлялся официант с несколькими горящими на шампурах факелами, весь ресторан прекращал есть и провожал его восхищёнными взглядами. А ещё замечательное сациви и хачапури «по-менгрельски». Можно сказать, что с закусками под водку там был полный порядок. Мы прилично «приняли на грудь» и замечательно посидели. Но этот день я запомнил не из-за этого. Первый раз в жизни Евсей рассказал мне о своей работе. Не работе вообще, а о последней командировке, в которую его послало руководство страны.

Год или чуть больше назад его пригласили в Министерство иностранных дел. Там ему заявили, что получившее независимость новое африканское государство Кения и лично премьер-министр страны Джомо Кениата обратились с деликатной просьбой к советскому правительству. Советский Союз всегда был на стороне развивающихся стран и в этот раз также не оставил обращение дружественных кенийцев без внимания.

Хотя просьба премьер-министра имела частный характер, её политический аспект значительно важнее технической стороны миссии. Далее Евсею объяснили, что все подробности ему сообщат уже на месте, в Найроби его якобы уже ждёт переводчик, врач из международной бригады Красного Креста. Потом его отправили в какой-то медицинский институт, где сделали семь или восемь разных прививок от малярии, от лихорадки Эбола, от червя, который ночью может незаметно залезть в попу, от мухи цеце, от трёх видов змей и двух пауков и ещё от чего-то редкого и смертельного. Потом с ним три дня провели крепкие ребята из отдела африканских стран. Во-первых, они показали на карте, где эта самая Кения находится, а после часами подробно описывали чего нужно остерегаться, а на что можно просто не обращать внимание, и всё с примерами из собственного опыта. Было не скучно. Летел он до Африки, как я понял, на военном самолёте, и не прямо, а как-то зигзагом. Наверно, для конспирации.

– В общем, прилетел я в эту Кению, выхожу из самолёта, а аэропорта вообще нету. Направо, налево – поле, и голубые горы вдалеке. Никто меня не встречает. Остался один, стою, курю. Пассажиры, их не много было, ушли в сторону беленького домика, и пилот с ними тоже туда ушёл. Ну, думаю, и я туда пойду, не стоять же мне на такой жаре до вечера. Белый домик и оказался «международным аэропортом». Даю паспорт пограничнику, он чёрный, как ночь в Гаграх, с «калашниковым» на плече, в зелёном берете и в шортах. Улыбается, ставит штамп и по плечу хлопает, типа, проходи парень, добро пожаловать в свободную Кению. Выхожу, дикая жара, и площадь передо мной. Цвет земли ярко-коричневый, и по ней мотороллеры с баулами туда-сюда гоняют, из-под колёс пыль, на земле сидят кенийцы и торгуют чем-то. Ещё два полицейских прохаживаются с пушками на поясе и в шляпах. Женщины ходят с корзинами на головах и дети тонконогие с ними рядом семенят. У одного на плече кошка сидит. Потом присмотрелся, это не кошка, а обезьянка. И мухи летают, точно как у нас в деревне у нужника. Совершенно ничего не понять, куда идти? Что делать? Меня вообще никто не ждёт. Тут я «товарищей» из Москвы помянул самыми нежными словами. Вижу справа дом, а на нём надпись горит «Bar», ну, думаю, это для меня сейчас, как аптека, мне именно туда и нужно, передохнуть и с мыслями собраться. Спасибо, хоть долларов немного дали на дорожку, сволочи. Захожу, прямо как в трофейный фильм попал. Полутемно, два вентилятора под потолком крутятся, тёмная стойка бара, бутылки разные тускло светятся, и человек десять мужиков сидят, все белые и очень на шпионов похожие. Взял я двойное виски, сразу ещё двойное… и полегчало. Когда я третий двойное заказал, ко мне мужик подошёл, посмотрел на меня и ещё два двойных заказал, типа, угощаю. Выпили. Я ответил, тоже двумя двойными. Тут он и говорит: «Where are you from?». – «Из Москвы», – говорю. Он повернётся и как заорет: «Vladimir, your friend came!». Из-за столика в углу выбрался мужик лет тридцати пяти и, шатаясь, пошёл к нам.

«Ну, как добрался, старик? – на чисто русском языке спросил он и сам ответил: – Нормально? Я тебя вторые сутки здесь жду, – и протянул руку. – Володя».

Я сначала думал ему врезать, но удержался. И слава Богу, отличный парень оказался. Он даже мне расплатиться не дал, положил на стойку деньги, взял мою сумку и пошёл к двери. У него был старый военный джип с красным крестом на дверях, самый лучший номер в Африке, как он сказал.

Пока мы ехали, он ввёл меня в курс дела: «Дело в том, что огромную часть страны правительство объявило национальными парками и запретило охоту на животных вообще. Они правильно решили, что дикие животные в нетронутой природе – золотая жила для государства. Каждый месяц количество туристов всё растёт и растёт.

Но местные вожди племен кикуйю, луо и камба, которые сотни лет занимались охотой, восприняли это как предательство и геноцид. А уж что говорить о масаях, где каждый юноша перед свадьбой должен ночью найти льва, убить его копьём, отрезать ему яйца и наутро принести их родителям невесты. Ну и, конечно, они как убивали животных, так и продолжают это делать. Но теперь все охотники стали преступниками, их отлавливают армия, полиция и специальные егеря из местных. Эти для них самые страшные. Сам знаешь, самые непримиримые моралистки и борцы с пороком – бывшие проститутки, а самые зверские враги браконьеров – бывшие браконьеры. Больше всех здесь бьют слонов и носорогов. Слонов ради бивней, их контрабандой по узким звериным тропам на плечах через джунгли в Сомали или Танзанию переправляют, там на лодках на корабли доставляют и грузят. Сотни людей в этом бизнесе, целые деревни на это живут. И ничего с ними сделать нельзя.

А носорогов убивают из-за их рога, порошок из которого якобы делает хрен железным даже у стариков».

Тут Володя немного отвлёкся от слонов и носорогов: «Должен тебе сказать, что бабы здесь такие попадаются, прямо богини. Но начинают детей рожать с пятнадцати лет и к тридцати уже толстые, как стог сена, и с целым выводком… A на молодых посмотришь – и никаких порошков из носорога не нужно. Ноги длинные, от задницы глаз не отвести, ну и всё остальное не хуже. И готовы в любое время на всё, просто так, из врожденного чувства гостеприимства. Но ты особо рот не разевай, это дело опасное. Тут из Москвы в прошлом году ребят прислали, нефть искать. Так вот один нашёл себе подружку… на свою беду. Это же Африка, здесь даже триппер не такой, как у нас! Через неделю у него всё распухло, отлить не может, стонет, слёзы в глазах. Уж чем его только ни лечили. Антибиотиков, половину всего запаса в жопу всадили… Ничего не помогает. Уже хотели в Москву отправлять. Но тогда парню конец, сам понимаешь. Слава Богу, догадались его к местному колдуну отвести. Тот его какой-то дрянью напоил так, что наш парень три дня блевал, чуть не умер. Так он ему ещё на яйца горячие камни клал, аж дым шёл. Но вылечил, сукин сын! Настоящий колдун попался!».

Я его слушал и думал, для чего он это мне рассказывает? По-дружески или эти дикие истории – обязательный инструктаж для вновь прибывших? Между тем мы всё это время ехали по городу. Найроби оказалась не такой уж маленькой столицей. Мы проехали мимо нескольких современных домов, зданий банков, между глинобитными домиками и вполне европейскими домами в три этажа и въехали на асфальтированную аллею с платанами по обе стороны. За заборами были видны настоящим виллы в садах.

«Ну, так вот, – вернулся к животным Володя. – Недавно эти самые егеря обнаружили следы слона невероятной величины. Таких огромных даже старики-охотники масаи и шаманы из камба не припомнят. Может быть, это вообще последний великан во всей Африке. А рядом с ними и вокруг следы ног и снятые шкурки ядовитых древесных лягушек, из которых местные варят страшный яд макупу для стрел. Это значит, что за ним постоянно идет охота. Но этот слон, прямо как привидение, пока не подставился ни разу, его даже и не видел никто по-настоящему. Четыре месяца назад премьер-министр собрал правительство и объявил этого слона национальным символом Кении, назвал его своим братом и дал официальное имя – Мухаммед. А это ознaчает, что теперь любая попытка его убить расценивается как покушение на семью премьер-министра. Но бушмены и масаи правительство не слушают. Они даже не знают, что оно существует. Они ни читать, ни писать не обучены, зато паука-птицееда из норки голыми руками достанут, поджарят и съедят. Плевать им и на министров, и на законы, и вообще на всё, кроме их обычаев. Поэтому положение стало ещё опаснее».

Тут мы подъехали к железным воротам, у которых мирно беседовали несколько местных полицейских, точно таких, каких я видел на площади у аэропорта, но у этих на шляпах блестела золотая кокарда и торчало белое перышко. «Наше посольство, – очень буднично объявил Володя, – через месяц официально откроем». Посольство расположилось на большой вилле XIX века с садом и маленьким фонтаном (пока без воды), на подстриженных газонах росли пальмы, напоминающие мороженое «сахарная трубочка», с пучком колючих листьев наверху. Внутри шёл ремонт. Рабочие все были из России, молчаливые, c суровыми лицами. Думаю, что все имели воинское звание от лейтенанта и выше. Нас никто ни о чем не спрашивал. Володя завёл меня в небольшую квартирку на втором этаже. Там стояли диван, маленький столик, шкаф и пара стульев. Но был душ, туалет, крохотная кухня и вентилятор.

«Отдыхай, завтра у тебя встреча с правительством страны», – и он испарился. Я понял, что дико устал. Включил вентилятор, заставил себя принять душ и, ещё не дойдя до дивана, уже провалился в сон.

Джомо Кениата, премьер-министр, старик семидесяти пяти лет, принял меня, Володю и ещё одного дядю из посольства в десять утра в окружении высших военных и двух женщин. Сам он, в простой клетчатой рубашке и сандалиях на босу ногу, выглядел случайно попавшим во дворец. Зато офицеры в золотых эполетах, белоснежных перчатках и с планками наград смотрелись отлично и были прекрасной декорацией. Женщина помоложе, в чёрном облегающем платье, часто улыбалась, пожилая, замотанная в национальную одежду, была с золотыми серьгами в ушах, весом по килограмму минимум, и с такой же цепью на груди, толщиной с манильский канат. Лицо у неё было толстое, надменное и злое. Его превосходительство очень быстро поблагодарил Советское руководство за то, что оно меня прислало. Обещал личную поддержку. Пожелал мне успеха и… вместе с офицерами удалился.

С нами остались две тёти. Молодая махнула рукой, и нам подали кофе. Обвешанная золотом толстуха не сдвинулась с места и не произнесла ни слова. Наверное, она следила, чтобы гости ложки не тырили. Мы сделали по глотку и начали прощаться. На том высочайшая аудиенция закончилась. Я совершенно не понимал, для чего я здесь и что им всем от меня нужно! Володя был страшно доволен, сказал, что всё прошло лучше, чем он предполагал, и теперь у нас «развязаны руки».

«Тебе надо найти Мухаммеда, это первое. Мы должны знать о нём всё. Его привычки, маршруты, места стоянок и водопоев, его контакты, отношения с другими слонами и слонихами. Необходимо также решить проблему с его безопасностью. Этот слон – наш самый крупный агент влияния в Африке!» Я давно понял, что Володя не совсем тот врач, что больных детей лечит… «Затем начнётся второй этап операции. Ты должен найти способ сблизиться с ним, завоевать его доверие и в удобный момент укрепить на его теле миниатюрный передатчик. С его помощью в нашем посольстве будут следить за его передвижениями и лично сообщать последние новости в канцелярию премьер-министра. Если всё пройдёт хорошо, то Кения станет нашим надежным партнером в Центральной Африке».

Сделать из африканского слона агента влияния… Только нашим такое могло прийти в голову!

Работать мне предстояло в дикой природе, без связи и без поддержки, практически в одиночку. Поэтому я отдал предпочтение старым проверенным средствам. Итак, я взял с собой: противомоскитную сеть, старый, видавший виды медный чайник, коробочку с корпией и таблетки хинина, компас, карту в военном офицерском планшете, местную оплетенную флягу из тыквы, армейский нож и морскую астролябию (в джунглях совершенно бесполезную, но дорогую для меня вещь). Ещё взял ярких китайских полотенец и фонариков для подарков местным. В посольстве мне передали фотоаппарат «Зенит», старый цейссовский бинокль и миниатюрный (по-русски) передатчик, размером с маленькую этажерку и весом килограмм семь. Дескать, слону всё равно, а мне его только в одну сторону тащить. Единственную стоящую вещь из посольства – забытый кем-то колониальный пробковый шлем – я случайно обнаружил на пыльном подоконнике и присвоил. ещё у меня была бутылка водки, которую я взял с собой из Москвы на самый крайний случай.

Утром меня уже ждал слегка поржавевший «Лендровер» с темным пареньком за рулем. Это и был мой настоящий переводчик, мальчонка работал носильщиком в отеле «Palas» в Найроби, знал по три слова на трёх языках и поэтому считался переводчиком-полиглотом. Звали его Эджио, и других у наших «товарищей» для меня не оказалось. Нам был нужен национальный парк Тсава, и мы взяли курс на город Момбасу, к далёким холмам Тайта, почти на границе с Танзанией. По полному бездорожью, по дикому бушу каким-то чудом Эджио привез меня туда, куда надо. Под большим деревом на земле сидели несколько настоящих кенийцев в белых и красных самотканых рубахах, с длинными палками, луками и широкими копьями. С ними также был один в полувоенной форме со старым австрийским карабином на плече. Как я понял, служитель парка. Пока шёл обмен приветствиями, масаи качали головами, что-то жевали и сплевывали на землю. Внезапно опустилась ночь, и стало прохладно. Над головой звезды высыпали размером с наш юбилейный рубль… Вдалеке завыли невидимые гиены или кто другой, и снова всё стихло, но как-то не по-нашему. Везде шорохи, попискивание, шум крыльев. И чернота, как в камере обскура. Масаи как ни в чём не бывало завернулись в свои тряпки и легли на землю, подложив под себя копья и луки. И как будто их и не было, лежат, как мертвецы, не кашлянут, не пукнут… Мы с переводчиком забрались в машину.

С рассветом двинулись. Шли гуськом, я в середине, впереди – старик масай, а замыкающим – егерь с карабином. Мы шли уже несколько часов, как вдруг масаи как по команде замерли. Старик, который шёл первым, опустился на четвереньки и медленно пополз в заросли невысоких кустов. Через минуту он встал и махнул нам рукой. Перед нами была огромная гора слоновьего помёта. При нашем появлении из неё с шумом вылетела стайка пестрых птичек. Служитель парка присел, взял в руку кусок слоновьего говна, растёр его между пальцами и поднёс к носу. Все остальные, кроме переводчика, сделали то же самое. Тут они все загалдели, начали обмениваться кусками говна и нюхать его, и опять меняться. Если бы я был Киплинг, я бы написал: «Они читали книгу джунглей…». Эджио кое-как объяснил мне, они говорят, что тот, кого я ищу, был здесь, когда тень от копья была маленькая. «Это когда?» – задал я идиотский вопрос. Эджио перевел. «Четверть моего копья», – повторил старик.