Текст книги "Нелицемерная Россия"

Почти одновременно возникли четыре исторические теории, бравшие на себя ответ о месте Москвы в новых условиях. Теория «Москва – третий Рим» была распространенной на Балканах – она служила там символом общеславянского единства и идейным знаменем борьбы с Турцией. В России ее сформулировал псковский монах Филофей в письме к Василию III, но, как доказывает М. А. Алпатов, «она осталась, в конечном счете, всего лишь теоретической конструкцией, не получила широкого и долговременного применения в практике московского правительства [207]207
  М.А. Алпатов. Цит. соч., с. 165.


[Закрыть].

Причина, поясняет Алпатов, была в том, что эта кампания приходила в противоречие с задачами, которые стояли в то время перед Россией на международной арене, грозила превратить Россию в орудие западноевропейских государств. Она сталкивала Россию с Турцией. Такой оборот дела соответствовал интересам Запада. Но Россия до 70‐х годов XVII века не имела крупных столкновений с Турцией и поэтому отклоняла домогательства Запада.

Вторая концепция заключалась в «Повести о новгородском белом клобуке». Она тоже содержит идею третьего Рима, только этот Рим – не Москва, она в этой повести ни разу не упоминается, «русский царь», о котором в ней говорится, не имеет адреса. Москве противопоставляется Новгород, архиепископ которого получает знак своей высшей духовной власти от самого Христа. М. А. Алпатов считает эту повесть аналогией западной легенды о «Константиновой Заре».

Собор 1564 года по предложению Ивана Грозного постановил, что патриарх всея Руси должен носить белый клобук, но собор 1666–1667 гг. запретил «Повесть о белом клобуке, объявив ее ложным документом, сочиненным Дмитрием Толмачем «от ветра главы своя», но она еще долго ходила в рукописях, в частности, получила распространение в оппозиционной раскольнической литературе [208]208
  М.А. Алпатов. Цит. соч., с. 167. Дмитрий Толмач это Дмитрий Герасимов, переводчик Посольского приказа во времена Ивана III и Василия III; вместе с Максимом Греком он занимался переводом книг Священного писания.


[Закрыть]. Еще накануне упомянутого собора ее предлагал перечитать царю Алексею Михайловичу дьякон Федор [209]209
  Дм. Жуков. Цит. соч., с. 136.


[Закрыть].

Во времена Василия III родилось и «Сказание о князьях Владимирских» монаха Спиридона-Саввы. Согласно этому сказанию, Август, как Ной, разделил мир между своими наследниками. Одним из таких мифических наследников оказывается двоюродный брат Августа Прус, который назначается повелителем «в брезех Вислы реки… по реку, глаголемую Неман… и до сего часа по имени его зовешеся Прусская земля». Прообразом Пруса, возможно, послужил пасынок Августа Друз, который, воюя с германцами, дошел до Эльбы, но никак не до Пруссии, а прусы это искаженное балтийское слово, обозначающее «поморы» (pajuris).

Соответственно видоизменяется и легенда о призвании варягов. Теперь Гостомысл завещает: «Да послеть в Прусскую землю мудра мужа и призвите князя от тамо сущих родов римска царя Августа рода». А Рюрик из скандинава «Повесть временных лет» превратился в пруса [210]210
  М.А. Алпатов. Цит. соч., с. 169–170.


[Закрыть].

Эта версия очень понравилась Ивану Грозному, и она была включена в «Степенную книгу царского родословия» (1563 г.). Царя не смутило, что Август был потомком Энея, «предателя троянского», с которым он сам сравнивал Курбского в своей переписке с беглым князем.

Ту же мысль высказывал и Ю. Крижанич, возмущавшийся римской версией. «Велика ли честь для римского повелителя происходить от какого-то беглеца, не сумевшего защитить собственный город. К тому же сам Эней считался сыном блудливой богини Афродиты» [211]211
  М.А. Алпатов. Цит. соч., с. 402.


[Закрыть].

Но все эти аргументы не действовали. Миф об августе был политически выгоден, он использовался для обоснования прав России на Ливонские земли в переговорах 1563 года о мире и стал идейным оружием для исторического обоснования внешней политики России.

Послам, отправленным во Францию и Испанию, к Людовику XIV и Филиппу IV, Алексей Михайлович велел говорить: «Прародители наши от рода Августа Кесаря». А Родословная русского дворянства (80‐е годы XVII века) гласила: «От Пруса 14 колено Рюрик» [212]212
  М.А. Алпатов. Цит. соч., с. 172–173.


[Закрыть].

Кроме этих трех «римских» концепций была еще одна, так сказать, «евразийская». Излагалась она в «Сказании о Вавилоне-граде». В нем преемственность прослеживалась по линии Вавилон – К онстантинополь – М осква, а Рим оставался в стороне.

Этому «Сказанию» была суждена долгая жизнь. Оно пережило XVI век, а в первые десятилетия XVII века его популярность даже возросла. Это было следствием Смуты, польско-шведской интервенции, в которой русские современники видели наивысшие проявления враждебности Запада. В такой ситуации идеал родства с Западом не могло быть популярной в России. Земский собор, который возвел на престол династию Романовых, постановил, что русским царем не может быть польский или шведский король или их потомки (хотя кандидатуру шведского королевича поддерживал сам Пожарский). Отсюда и попытки русских книжников установить связи России с мировыми центрами, минуя Запад, обойти Рим, как источник власти Москвы. Концепция «Сказания» была приспособлена для возвеличения новой династии [213]213
  Там же, с. 167–169.


[Закрыть].

Но, как только миновало царство Михаила Федоровича, эпоха неудач и поражений, имперские миражи снова побудили правителей России к внешней экспансии и опять стало модным искать «римские корни».

Поспешая к империи, царь наступил сапогом на религию, которая, в принципе, дает стимулы для противодействия такому обращению с собой. Дает, правда, не всем. Пресмыкающийся патриарх готов был выполнить любое повеление начальства; Аввакум и Федор, когда перед ними встал выбор: царь или Христос – выбрали Христа. На новом уровне возродился изначальный антагонизм Римской империи и христианства. Мечта об империи оказалась миражом, зато погоня за ним обернулась вполне реальным расколом в народе.

Ранние христиане соглашались признать власть императоров, но отдавали Кесарям только кесарево, а те посягали и на Богово, требовали приносить себе жертвы, как богам, на что христиане категорически не соглашались, за что их и преследовали, а отнюдь не за их веру.

Царь Алексей Михайлович тоже не ограничился властью в своей сфере, а вторгся в церковную и встретил там сопротивление, что не должно удивлять.

Тяжелый паровой каток Римской империи нивелировал все, что под него попадало, и отдельных людей, и целые народы. Казалось, никто не может ему противостоять. Однако, такие люди нашлись. Этим людям было сказано: «Что толку, если человек весь мир приобретет, но душу свою потеряет». Душа человека тем самым ставилась на один уровень с мировой империей. Силу обладателю этой души придавала уверенность в том, что она подчиняется власти, гораздо более сильной, чем власть всех земных владык, вместе взятых. Не только христианская религия бросала вызов императорской власти. То же самое почти одновременно (в IV–V веках) происходило в Китае. Сакральное обоснование власти китайского императора – возможность взаимодействия с высшими силами – стали оспаривать буддийские священники. Основатели школы «Чистой Земли» Ши Хуэй-юань написал трактат «Монах не должен быть почтительным к императору» («Шамэнь бу цзин вон чжэ лунь»), доказывая, что постигший высшую истину буддийского учения монах так же, как и император, способен приводить в состояние гармонии весь мир и спасать народ из моря зла [214]214
  См. статью Т.Г. Комиссаровой в сб. «Буддизм и государство на Дальнем Востоке». М., Наука, 1987, с. 49.


[Закрыть].

Христианство выступило в качестве антагониста империям. Всякая империя, даже если она именует себя «Священной Римской» – антагонист христианству. И не только христианство – любой истинной религии. А истинной может быть только религия свободной человеческой личности, а не религия пресмыкающихся рабов. Христос не сказал Пилату, чтó есть истина, Пилату этого даже он не смог бы объяснить. Реальный Пилат, в отличие от булгаковского, угрызениями совести не страдал.

Давно и тщетно гадают: кто Антихрист. А чего гадать? Империя и есть Антихрист. Империя стирает личности отдельных людей. Она стирает и национальный облик народов, даже тех, которые создают эти империи. Так произошло с римлянами, то же самое происходит и с русскими. Кумир Империи, перед которым не перестает сегодня класть поклоны А. Проханов, глубоко антинационален по своей сути.

Выступал как-то по каналу «Культура» один шибко ученый еврей. Забыл его фамилию – публике он был представлен как новое воплощение Владимира Соловьева. И поучал он нас, как хороша была Россия, когда Петр I превратил ее в европейскую Империю, и как плоха, когда она была национальным государством. В противовес этому Н. Лысенко, в прошлом вождь Республиканской партии и депутат Государственной Думы опубликовал в свое время серию статей в журнале «Молодая гвардия», который восхвалял допетровский период русской истории именно за то, что Россия была тогда самобытным, национальным государством. Как подчеркивал С. М. Соловьев, Россия осознала свою самобытность в противостоянии латинскому Западу и магометанскому Востоку. А с церковной реформы XVII века, добавим к этому, началась утрата ею своей самобытности (она же «идентичность»), поэтому и была она воспринята «как насилие над национальной культурой, как покушение на национальную самобытность» [215]215
  Дм. Жуков. Цит. соч., с. 12.


[Закрыть]. Ну а Петр I захотел эту самобытность вообще стереть.

Только свободная личность может сохранить свою самобытность. И народ сохраняет свою самобытность лишь в том случае, если он состоит из свободных людей. Самобытность это не фольклор, это особый вид человеческого сознания.

Раннее христианство было не только восстанием отдельных личностей, объединенных новой верой, у него был и другой аспект, на который почему-то не принято обращать внимание: это было восстание порабощенного греческого мира против поработившего его мира римского.

Так и не сумев достичь единства, раздробленная Греция подпала под власть сначала Македонии, потом Рима. Объединенная завоевателями чисто механически, Греция обрела духовное единство, приняв христианство и использовав его как идейное оружие в борьбе против чужеземных завоевателей. Если бы Европа сегодня объединилась не вокруг брюссельской бюрократии, а на базе общей идеологии, тогда она могла бы противостоять США, а не быть сборищем их послушных вассалов.

Кончилось это победой Греции над Римом и перемещением в нее и политического центра Империи. Но победа эта обернулась для христианства и поражением: оно вступило в противоестественный симбиоз с Империей.

Данте в XXXII песни «Чистилища» аллегорически изображает историю христианства в первые века его существования. Ставшая официальной церковь принимает у него вид покрытой, как луг сорняками, перьями колесницы («Чудищ страшнее нет под небесами!»)

Не рискуя объявить фальшивкой т. н. Константинов дар, Данте оспаривал его юридическую законность. Он был категорическим противником притязаний пап на светскую власть, почему и назвал Данте «почти русской силой» Достоевский, который вообще отказывал католицизму в праве называться христианской религией, считая, что он поддался на третье Дьяволово искушение, только Данте выступал против пап в Италии XIV века, рискуя угодить на костер, а Достоевский из безопасного далека, из России, да еще в просвещенном XIX веке, да еще тогда, когда папы в 1870 году вообще на 60 лет утратили всякую светскую власть, пока Муссолини не подарил им клочок итальянской земли для имитации суверенитета.

Идеи Достоевского часто высказывают за него герои его романов. Католицизм обличал в «Идиоте» князь Мышкин, но для понимания сути раскола важнее то, что говорит Шатов в романе «Бесы».

«Цель всякого движения народного, во всяком народе и во всякий период его бытия, есть единственно лишь искание Бога, Бога своего, непременно собственного, и вера в него как в единого истинного. Бог есть синтетическая личность всего народа, взятого с начала его и до конца. Никогда еще не было, чтоб у всех или у многих народов был один общий Бог, но всегда и у каждого был особый. Признак уничтожения народностей, когда боги начинают становиться общими. Когда боги становятся общими, то умирают боги и вера в них вместе с самими народами. Чем сильнее народ, тем особливее его Бог. Никогда не было еще народа без религии, то есть без понятия о зле и добре. У всякого народа свое собственное понятие о зле и добре, и свое собственное зло и добро. Когда начинают у многих народов становиться общими понятия о зле и добре, тогда вымирают народы». «Всякий народ до тех только пор и народ, пока имеет своего Бога особого, а всех остальных на свете богов исключает без всякого примирения; пока верует в то, что своим Богом победит и изгонит из мира всех остальных богов… Если великий народ не верует, что в нем одном истина (именно в одном и именно исключительно), если не верует, что он один способен и призван всех воскресить и спасти своею истиной, то он тотчас же перестает быть великим народом и тот час же обращается в этнографический материал, а не в великий народ. Истинно великий народ никогда не может примириться со второстепенною ролью в человечестве, или даже с первостепенною, а непременно и исключительно с первою. Кто теряет эту веру, тот уже не народ».

Мордвин Никон прислушался к упрекам иерусалимского патриарха: греки и все прочие православные крестятся тремя перстами, а русские – двумя. Другой патриарх говорил русскому Аввакуму то же самое на соборе 1667 года.

– Почему ты упрямишься? Вся наша Палестина, и сербы, и румыны, и албанцы, и римляне, и ляхи, – все тремя перстами крестятся, один ты стоишь в своем упрямстве… Так не подобает!

– Вселенские учители! – ответил ему Аввакум. – Рим давно уже упал и не встанет… И у вас православие пестро стало от насилия турецкого Магомета. Да и не удивительно, немощны вы стали. Впредь приглашайте к нам учиться.

Не за ритуальные мелочи воевал Аввакум, а за того самого особого русского Бога, о котором 200 лет спустя так страстно говорил герой Достоевского.

М. О. Меньшиков писал о другом расколе, о разделении восточной и западной церквей в 1054 году: «Чем более я знакомился с причинами раскола в христианстве, тем ничтожнее они мне казались… Я считал огромным несчастьем для Востока, что греки подняли бунт против первенства римского папы» [216]216
  М.О. Меньшиков. Письма к русской нации, с. 197.


[Закрыть]. Но причины вовсе не были ничтожными, и не о ритуальных мелочах шла речь, а се о том же национальном противостоянии; Рим, оправившись, опять стал претендовать на главенство, на этот раз окольным путем, через верховенство папы, и греческому миру опять пришлось отстаивать свою духовную независимость, от которой зависела и политическая.

Меньшиков думал, будто единство церквей могло бы спасти Византию от турок. Да не могло! ФеррероФлорентийский собор как раз с этой целью установил унию, ну и что – помогло?

И от татаро-монгольского нашествия Европа нас бы не защитила, зря надеялся Меньшиков. От Европы дождешься! Она, наоборот, воспользовалась ситуацией, чтобы отхватить от остатков Руси свои куски, и Александру Невскому пришлось отражать то шведов, то немцев. Это Россия спасла тогда Европу, вовсе о ней не думая, просто потому, что по географическому положению первой оказалась на пути азиатских орд.

Даже Мельников-Печерский, который был, что называется, «в теме», не смог правильно определить суть раскола, хотя очень был близок к этому, но его «Письма о расколе» (1862) написаны чиновником, мыслившим юридическими категориями, а не религиозным мыслителем. Перед ним была, по сути дела, целина. Он сам так описывал ситуацию: «Ни администрация, ни общество обстоятельно не знают, что такое раскол. Этого мало: девять десятых самих раскольников вполне не сознают, что такое раскол». «Теперь, когда мы пережили и страшную пору костров, и странную пору тайны, и темную пору схоластического словопрения о сложении перстов и ходах посолонь… теперь мы знаем о нем (расколе) все-таки не больше того, сколько знали наши деды и отцы… Мы даже меньше их знаем, ибо больше, чем они удалились от простого народа» [217]217
  П.И. Мельников (Андрей Печерский). Цит. соч., с. 5–6.


[Закрыть].

Так описывает Мельников-Печерский свое время. А вот какой он видит ситуацию того времени, когда произошел раскол.

«В самом начале, т. е. во второй половине XVII века, этот раскол был голосом консерватизма, протестом русского народа против иноземного влияния, против наплыва нововведений в русскую гражданскую жизнь… Церковное разномыслие на первых порах было только личиной консерваторов, которых было немало при самом дворе Алексея Михайловича. Этот раскол зародился в кремлевском дворце, на половине царицы Марьи Ильиничны. Отсюда он пошел по Москве и по областям, преимущественно поволжским, и сначала имел чисто религиозный характер. Впоследствии, когда раскол уже развился, существенным характеристическими чертами его сделались: безграничное, возведенное на степень догмата, уважение к старине, к преданию, а особенно к внешним религиозным обрядам» [218]218
  Там же, с. 56.


[Закрыть].

В этой характеристике необходимо переставить акценты, а то их два, вроде двух ударений в словах финских языков, и не поймешь, какое главней.

Мельников-Печерский явно делает упор на консерватизм, на стремление сохранить старое, а упор надо делать на сопротивление новому не потому, что оно новое, а потому что оно чужое. Это была, прежде всего, защита русского самосознания, русской национальной самобытности (теперь любят козырять модным словом «идентичность»). МельниковПечерский сам подчеркивает, что это был «в полном смысле русский раскол», даже выделяет эти слова курсивом, добавляя, что в нем «нет ни малейшей примеси чего-либо чужеродного» [219]219
  П.И. Мельников (Андрей Печерский). Цит. соч., с. 56.


[Закрыть].

И еще: или это «протест русского народа», или верхушечная оппозиция, интриги, исходящие из кремлевского дворца. Ну не могли дворцовые интриганы получить столь массовую поддержку; разумеется, оппозиция зарождалась не в дворцовых палатах, а в народной гуще. Иностранное слово «консерватизм» здесь тоже ни к чему – правильней говорить о самообороне. И церковное разномыслие было не «личиной консерваторов», а символом сопротивления. Личина – только маска, ее можно отбросить, символ – священен.

«Идеал гражданской жизни, по понятиям раскольников, состоит в той жизни, какая была на Руси в первой половине XVII и в XVI столетии» [220]220
  Там же, с. 57.


[Закрыть]. Но могли ли староверы считать идеальными времена Ивана Грозного, по приказу которого был убит высокопочитаемый ими митрополит Филипп, строитель Соловецкой крепости? Выпячивая «консерватизм» старообрядчества, Мельников-Печерский явно стремился затушевать протестную сторону русского протестантизма.

И еще: у того же автора мы находим весьма сомнительные рассуждения об «индифферентизме в делах чужой и даже своей веры», якобы свойственном природе русского человека. Более того, нас пытаются убедить, будто «индифферентизм в делах веры преимущественно свойственен великоруссам… Но и раскол свойствен только великоруссам: между малорусами раскольников нет» [221]221
  Там же, с. 60–61.


[Закрыть].

Здрасьте! А уния это что – не раскол? Но какая огромная разница между русским и украинским расколами. Наш раскол был именно русским, он порожден стремлением сохранить национальную самобытность, а украинцы в их нынешнем «национальном ядре», в Галиции, наоборот, стремились эту самобытность как можно быстрее потерять, заменить ее чем-то общеевропейским. Це Европа, как же!

Косвенно осуждая прошлые репрессии против староверов, Мельников-Печерский приветствовал печатание «раскольнических» сочинений, «хотя бы для одного того, чтобы перед светом гласности они потянули то обаятельное влияние, которое по редкости и таинственности своей они имеют доселе на наших простолюдинов»… «Утаение раскольничьих сочинений придает им важность, которой они не имеют… Утаение этих книг придавало им авторитет, а расколу силу… давало расколу личину страдающей, угнетаемой правды не только в среде раскольников, но и в глазах образованных людей. В настоящее время, когда начали появляться в печати раскольнические сочинения, и люди образованные и люди только грамотные сознательно усматривают, что учение раскола не более, как порождение невежества» [222]222
  П.И. Мельников (Андрей Печерский). Цит. соч., с. 10–11.


[Закрыть].

В основе этой аргументации лежит логический подлог. Сочинения идеологов старой веры рассматриваются с точки зрения «образованных людей» XIX века, для которых вопрос, сколькими пальцами креститься, имел не больше значения, чем спор тупоконечников и остроконечников у Свифта, но восприятие людей XVII века было совсем иным. Мы помним, как удивлялись стрельцы, сколько, оказывается, ересей в новых книгах, когда инок Сергий читал им свою челобитную.

В невежестве обвинили «раскольников» и участники собора 1667 года. Известно, с какой резкостью отреагировал на это Аввакум, так что «святые отцы» всей сворой кинулись его бить.

И Мельников-Печерский мог писать только о «невежестве», как о причине раскола, страха ради духовенства. В наше время церковная цензура свирепствует не так, как тогда (пока), что и позволило д-ру исторических наук А. Пыжикову сказать открытым текстом в интервью еженедельнику «Аргументы недели» (No.41 за 2014 год): «Религиозный раскол произошел по лекалам украинской церкви. Традиционная русская церковь была уничтожена, а ее последователи получили ярлык раскольников-старообрядцев. Вслед за этим на все епископские кафедры пришли украинские кадры. Не осталось ни одного епископа неукраинца. Только Екатерина Великая с огромным трудом смогла разбавить этот украинский «концентрат» и провести на высшие епископские должности русских людей. Старообрядцы бежали на Север, на Ветку, на Урал. Именно там сохранились истинно русские вера, культура и традиции».

Засилие украинской мафии в церковной иерархии было прообразом засилья той же мафии в руководстве КПСС, о котором тоже упомянул А. Пыжиков. И еще очень кстати упомянул он, что Громыко был вовсе не белорус. Он родился в районе Ветки, куда с XVIII века старообрядцы убегали от царских властей. Он их потомок, и фамилия его Бурмаков, официальная же фамилия была взята от названия деревни Большие Громыки. Все помнят, что Громыко прозвали на Западе «Mister No». В его умении сказать «нет» Западу чувствовалась староверская закваска. Но и на старуху бывает проруха. Именно Громыко рекомендовал Горбачева в генеральные секретари, а тот сразу же убрал его и заменил на Шеварднадзе.

Сталин, когда назначили Молотова наркомом иностранных дел, рекомендовал ему: «Будете набирать штаты, не берите грузин – грузин за сладкую жизнь все продаст». Сталин хорошо знал своих соплеменников и предвидел явление Шеварднадзе, который действительно «продал все». И еще Сталин советовал Молотову не брать евреев, потому что они не имеют отечества, и хохлов, потому что они тупые. Но и тупое становится опасным в руках врага. Украина это тупое орудие, предназначенное для разрушения России.

Мельников-Печерский голословно объявил догматику раскола «несостоятельной» [223]223
  П.И. Мельников (Андрей Печерский). Цит. соч., с. 11–12.


[Закрыть], не удосуживаясь хоть как-то обосновать это свое утверждение, да и не по плечу была ему эта задача. Он наводил порядок в путаных официальных классификациях сект, копался в розыскных делах, но догматов и коснуться не смел – ведь для него православие было «чисто и непорочно». Единственный документ «раскольников», который он цитирует, – т. н. «Барнаульские ответы», датируемые сороковыми годами XIX века, хотя своды убеждений двух основных направлений старообрядчество, поповщины и беспоповщины, «Керженские ответы Александра дьякона Питириму» и «Поморские ответы Андрея Денисова Неофиту», относятся к началу XVIII века, а после них, по словам самого Мельникова-Печерского, «не явилось более ни одного столь полного и столь стройного раскольнического сочинения, в котором так подробно, так обстоятельно и вместе с тем так откровенно изложены были бы религиозные разногласия русских раскольников» [224]224
  Там же. Цит. соч., с. 18.


[Закрыть]. Но даже из более позднего и второстепенного образца старообрядческой литературы можно извлечь больше, чем извлек из него Мельников-Печерский.

Во-первых, в нем недобрым словом помянут «богопротивный человек, сиречь Петр Первый, их законодавец, и пастырь, и новый Христос, сиречь Антихрист» [225]225
  Там же, с. 58.


[Закрыть]. Это они об основателе Российской Империи! Империя снова предстает здесь, как антипод христианству, как антихристианство, как в древнем Риме. Да о церкви говорится столь же неуважительно: «Смущенное жидовское собрание их церковь!» [226]226
  П.И. Мельников (Андрей Печерский). Цит. соч.,


[Закрыть]. Как видим, старообрядцы научились у властей обвинять противников в «жидовстве». Образцом для них послужил царский указ от 3 февраля 1825 года, т. е. изданный еще Александром I: «Именовать субботников жидами и оглашать, что они подлинно суть жиды, ибо настоящее их наименование субботников… не дает народу точного о секте сей понятия и не производит в нем того к ней отвращения, какое может производимо быть убежденным, что обращать стараются их в жидовство» [227]227
  Там же, с. 36–37.


[Закрыть].

Но дальше еще интересней: «Хотя един шуруп или зубчик у колеса повредится и то все вредное… солнце на земли благочестивый царь и патриарх… еще благочестивый царь согрешит, то весь мир не умолит, потому что ему дана от Бога власть устояти и управляти от всяких неподобных дел, кои благочестивны. Как царь, так и патриарх, – оба лица сильны и пишутся христови наместницы».

Мельников-Печерский считал, что раскольники здесь «уклонились в чисто латинское воззрение, противное догматам православия, по которым Христос не имеет на земле никакого наместника, ни светского, ни духовного» [228]228
  Там же, с. 59.


[Закрыть]. Но дело тут вовсе не в «латинском уклонении». В «Барнаульских ответах» явно прослеживается влияние «Повести о нровгородском белом клобуке», возникшей в конце XV или начале XVI века, т. е. задолго до раскола, но очень почитаемой, как мы помним, старообрядцами. А в этой «Повести» говорилось: «В древнейшие бо лета изволением земного царя Константина от царствующего сего града (Константинополя) царский венец дан бысть русскому царю, белых же сей клобук изволением небесного царя Христа ныне дан будет архиепископу Великого Новаграда».

«Повесть» – документ эпохи борьбы между Москвой и Новгородом. Иван III подчинил Новгород; утратив власть земную, соперник Москвы стал претендовать на духовную. Русский царь, согласно этой «Повести», получил свой венец от царя земного, а архиепископ новгородский свой белый клобук – от самого «небесного царя Христа». Новгород – преемник Рима и Константинополя по религиозной линии, поэтому он не только не ниже, но выше Москвы, как власть Христа выше власти земного царя. М. А. Алпатов, как уже говорилось, видел в этой «Повести» некую аналогию западной легенды о «Константиновом даре», которая также использовалась церковью против королевской власти [229]229
  М.А. Алпатов. Цит. соч., с. 166.


[Закрыть].

Ко времени раскола относятся отголоски борьбы Новгорода с Москвой, но борьба между духовной и светской властью не прекратилась. «Уклон в латинское воззрение» был у Никона, это он хотел поставить власть патриарха выше власти царя, а старообрядцы только ставили их на один уровень, что мы и видим в «Барнаульских ответах», не позволяли светской власти подмять под себя духовную.

И еще один пример незнакомства Мельникова-Печерского с догматикой старообрядцев или боязни в ней разобраться. По его словам, «различие между разными толками одного разряда, т. е. поповщины или беспоповщины, не было важно. Разнствовали одни от других то числом поклонов на епитимии за один и тот же грех, то приемами при каждении кадилом, то употреблением кожаной или холщевой лестовки (четок), то употреблением той или другой надписи на кресте и пр.» Имена руководителей общин, по мнению Мельникова-Печерского, ошибочно объявляли новой сектой, новой отраслью раскола. Так до 1681 года главой поповщины был Аввакум, и поповщину называли аввакумовщиной. Казнили Аввакума, главой поповщины делается Никита, протопоп суздальский, и поповщина зовется никитовщиной и т. д. вплоть до рогожского согласия по названию Рогожского кладбища, центра московской поповщины. «А между тем, – уверяет Мельников-Печерский, все это одна и та же поповщина» [230]230
  П.И. Мельников (Андрей Печерский). Цит. соч., с. 50–51.


[Закрыть].

Та же, да не та же. «Аввакумовщина» вовсе не «та же поповщина». Согласия не было даже между пустозерскими узниками. Между ними возник догматический спор о сущности Троицы. Дьякон Федор, большой знаток христианской догматики, отстаивал принцип неразделенности Св. Троицы, что соответствовало взглядам как дониконовской, так и никоновской церкви. Аввакум же яростно нападал на этот принцип, обвинял Федора в еретичестве. Но еретиком, с православной точки зрения, был именно Аввакум. Он привык «от купели Троицу чести, а не единицу жидовскую», поэтому настаивал: «Несекомую – секи! Небось, – по равенству, – едино на три существа и естества… Три цари небесные». «Я исповедую, – возражал Федор, – Святую Троицу, единопрестольную, единосущную и нераздельную. Три лица в едином божестве и едино божество в трех ипостасях совокупно». Аввакума поддерживал Лазарь: «Троица рядком сидит! Сын одесную, а Дух Святой ошую Отца на небеси. Как царь с детьми, сидит Бог Отец, а Христос на четвертом престоле сидит пред Отцом небесным».

Федор опирался на символ веры, сформулированный в 325 году на Никейском соборе в борьбе с учением александрийского пресвитера Ария, согласно которому в божественной Троице только Бог-Отец является вечным, первым его творением был Сын или Логос, а творением Логоса был Святой Дух. Сын поэтому не может быть равным Отцу, он лишь подобен ему. В греческом языке слова «единосущный» и «единоподобный» различались одной лишь буквой «и», и христиане за милую душу резали друг друга за одну эту букву с присущим им милосердием.

Аввакум, как и Арий, делил Троицу, но, в противоположность ему, устанавливал в ней не иерархию, а равенство. Будучи, таким образом, антагонистом Ария, Аввакум относился к нему резко отрицательно и одобрял Николу-чудотворца (имя «Николай» он считал немецким) за то, что он «Ария, собаку, по зубам брязнул».

Как отмечал советский исследователь раскола А. Н. Робинсон, цари небесные «представлялись Аввакуму равными по «власти» и управляющими своей «державою» как бы коллегиально – «образом совета». Подобные утверждения Аввакума подвергали сомнению всеобщий феодальный принцип монархического мироустройства» [231]231
  А.Н. Робинсон. Жизнеописания Аввакума и Епифания. Исследования и тексты. М., 1963, с. 50.


[Закрыть]. Так выражался советский исследователь; правильней было бы сказать, что они означали разрыв с монотеизмом.

Спор вышел далеко за пределы Пустозерска. Свои рассуждения о Троице и других догматах Аввакум излагал в письмах своему старому другу и земляку Симеону, впоследствии иноку Сергию, герою Хованщины. У Федора были свои каноны, и его послания на волю сильно поколебали авторитет Аввакума, взгляды которого смутили самих старообрядцев. Сторонников аввакумовской «новизны» среди них оказалось немного, и о ней они старались больше не упоминать. Аввакум с горечью писал об этом: «Никонияня еретиком зовут, дети духовныя еретиком же зовут!» [232]232
  Житие протопопа Аввакума. Из «Послания к верным». М., «ACADEMIA», 1934, с. 353.


[Закрыть]. Этот конфликт описан в книге Дм. Жукова об Аввакуме [233]233
  Дм. Жуков. Цит. соч., с. 163–166.


[Закрыть].

Известный обличитель раскола Дмитрий Ростовский через 27 лет после смерти Аввакума назвал его бунт против церковной догматики «мужичьим умствованием», опровержением Евангелия, не старой верой, а новым мудрованьем». Аввакум и сам признавал: «Я ведь не богослов, – что на ум попало, я тебе то и говорю» [234]234
  Житие протопопа Аввакума. Письма к Симеону. М., «ACADEMIA», 1934, с. 343.


[Закрыть]. Но много ли было богословов, фарисеев и книжников, среди первых пропагандистов христианства?